До того момента, как жизнь моя покатилась под откос, я немножко баловался наукой и, имея некоторый опыт общения с лабораторной техникой, не мог не оценить эту машину. Аппарат, по большей части стеклянный, был собран довольно грубо – ясно, что это экспериментальный экземпляр. Емкость с водой была помещена в воздушную капсулу, к которой крепилась вертикальная труба, увенчанная шаром. В центре я заметил вакуумный измеритель, жидкость в трубе качалась вверх и вниз, через шланг посылая в меня воздух. Этот механизм и двое ассистентов, которые так немилосердно обращались с моими руками, стали идеальным аппаратом искусственного дыхания. Грудь моя поднималась и опускалась, легкие расширялись и сжимались до тех пор, пока мой собственный организм не принял на себя эти обязанности.
Когда я открыл глаза в следующий раз, мои ноздри, рот и голова были свободны. Подкрепившись добрым глотком бренди, я неуклюже поднялся, чтобы выказать живейшую благодарность моему спасителю, и… передо мной был мой родной отец. Но годы, проведенные в бесчисленных опасностях, научили меня держать себя в руках, и я решил подождать, узнает ли он меня. Нет, не узнал. Он видел перед собой какого-то беглого моряка – и отнесся ко мне соответственно.
Оставив меня на попечении своих темнокожих помощников, он с головой углубился в заметки, касающиеся, судя по всему, моего оживления. Пока я ел поданный мне обед (весьма вкусный), на палубе началась какая-то суматоха, и по доносящимся до меня голосам матросов и грохоту снастей я понял, что мы снимаемся с якоря. Вот это да! Отправиться в путешествие по Тихому океану с моим дорогим папашей… Жаль, что я так веселился, даже не задумавшись, не слишком ли дорого обойдется мне этот смех. Эх, знай я заранее, что меня ждет, – с радостью бы бросился обратно в те самые грязные воды, из которых меня только что спасли. Смерть была бы лучше.
Меня не выпускали на палубу до тех пор, пока мы не миновали Фараллоновы острова и не отпустили лоцмана. Я оценил эту предусмотрительность отца и поблагодарил его от всего сердца, как сделал бы любой моряк. Откуда мне было знать, что у него были свои причины скрывать мое присутствие на борту от всех, кроме команды? Он вкратце поведал о том, как его парни спасли мне жизнь, уверяя притом, что мое появление пришлось ему очень кстати. Он сконструировал некий аппарат, чтобы доказать один конкретный биологический феномен, и ему не терпелось применить его на практике.
– Ну что ж, ты, безусловно, подтвердил мои догадки относительно данного феномена, – сказал он, но потом вздохнул. – Правда, лишь в таком несложном деле, как утопление.
Он предложил мне вступить в его команду – и даже посулил оплату на два фунта больше, чем на прежнем месте; я расценил это как чистую благотворительность, потому что команда его была укомплектована и особой нужды во мне не было. Но, вопреки моим ожиданиям, моряком мне работать не пришлось – напротив, меня поместили в комфортабельную каюту, а ел я за капитанским столом. Отец явно счел меня не простым матросом, и я решил ухватиться за этот шанс и завоевать его расположение. Я наплел себе какую-то биографию, которая объяснила бы мою образованность и то, как я дошел до жизни такой. Я немедленно выказал свой живейший интерес к науке, и он должным образом оценил мою любознательность и проявленные способности. Я стал его ассистентом (что повлекло увеличение моего жалования) и весьма скоро, слушая его речи и объяснения, воспылал таким же энтузиазмом, как и он сам.
Дни быстро сменяли друг друга, я был крайне увлечен новым занятием и часами пополнял свои познания в обширной отцовской библиотеке или помогал ему в лаборатории, выслушивая далеко идущие планы. Нам пришлось отказаться от множества прелюбопытнейших экспериментов, поскольку утлая скорлупка, отданная на волю волн, была не лучшим местом для сверхточной научной деятельности. Но он пообещал мне множество прекрасных часов в прекрасно оборудованной лаборатории, к которой мы и плыли. Он получил права на владение неким островком в Южном море, даже не отмеченным на карте, и превратил его в настоящий рай для ученых.
Прошло не так уж много времени, прежде чем я понял, что этот остров – какой-то бедлам. Но перед тем, как описать тот ад, в который я попал, надо хотя бы в общих чертах обрисовать причины, приведшие меня к столь странному опыту, который вообще-то человек испытать не должен.
На склоне лет мой отец перестал возиться с антиквариатом и прочими побрякушками и увлекся куда более интересными вещами, отчасти касающимися биологии. С юности обладая характером весьма педантичным, он довольно быстро ознакомился со всеми достижениями интересующей его науки и вскоре обнаружил те области, которые до него никем не были исследованы. Он намеревался вплотную заняться освоением неизведанной территории – и именно в тот момент и наткнулся на меня. Будучи человеком незаурядного ума (без ложной скромности говорю о себе), я довольно быстро освоился с его методами научной работы и способом мышления и стал почти таким же безумным, как и он. Но речь не о безумии как таковом. Изумительные результаты, полученные нами, служат подтверждением трезвости его рассудка. Я могу сказать, пожалуй, что он был самым необыкновенным образцом хладнокровной жестокости, с каким мне приходилось встречаться.
Освоив психологию и физиологию, он не остановился на этом и вскоре оказался на краю новой области научных исследований, для изучения которой ему пришлось заняться высшей органической химией, патологией, токсикологией и всем прочим, что могло дать ему материалы для построения собственных гипотез. Начав с предположения, что прекращение функций жизнедеятельности вызвано деформацией клеток (нарушением строения протоплазмы), он выделял нужные ему вещества и проводил над ними бесчисленные опыты. Поскольку временное нарушение жизнедеятельности приводило к коме, а перманентное – к гибели живого организма, моему отцу пришло в голову, что искусственным путем коагуляцию протоплазмы можно не только предотвратить, но и запустить в обратную сторону. Проще говоря, мой отец предположил, что если смерть не сопровождалась необратимыми разрушениями органов, то путем определенных манипуляций научного толка жизнь можно вернуть в тело. В этом и заключалась его теория: разработать метод, согласно которому жизнь, уже, казалось бы, ускользнувшая, могла быть возвращена в мертвое тело. Конечно, он понимал, что все усилия будут тщетными, если у трупа уже наличествуют признаки разложения. Он нуждался в совершенно свежих мертвецах – не позднее суток с момента смерти, а лучше – не позже пары часов. В моем случае его теория хоть и грубо, но была подтверждена. Я действительно утонул и действительно умер к тому моменту, как меня извлекли из вод бухты Сан-Франциско, но жизнь мне была возвращена при помощи «воздушно-терапевтического аппарата», как называл его отец.
Но вернемся к той чудовищной цели, что не давала мне покоя. Первым делом отец дал понять, что я полностью в его власти. Яхту он отправил куда-то на год, и на острове остались только мы с ним и двое темнокожих, подчинявшихся ему беспрекословно. Затем он исчерпывающе объяснил мне все свои теории и подробно расписал методы, какими эти теории будут подтверждены. После этого он поставил меня в известность, что его подопытным буду я.
Я не раз встречался со смертью, и порой мои шансы выкарабкаться были не слишком высоки, но в передрягу такого толка попал впервые. Да поклянусь чем угодно, я не из трусливых, но перспектива постоянно находиться между жизнью и смертью повергла меня в ужас. Я попросил время на обдумывание, мне его предоставили – правда, при этом заверив, что иного пути, кроме как подчиниться, у меня нет. О том, чтобы сбежать с острова, не могло быть и речи. Самоубийство тоже не выход – хотя, возможно, такой конец был бы предпочтительнее того, что меня ожидало. Единственное, что мне оставалось, – уничтожить моих мучителей. Но сделать это не представлялось возможным: мой отец предпринял все меры предосторожности. Я постоянно был под наблюдением – даже когда я спал, рядом со мной маячил если не один, так другой черный дьявол.
В отчаянной попытке спастись я рассказал отцу правду о том, кем мы друг другу приходимся, но все мои мольбы были напрасны. Это был мой последний козырь, на который я поставил все свои надежды. Но мой отец был непоколебим. Впрочем, никакого «моего отца» уже не существовало: передо мной была одержимая наукой машина. Сейчас я не очень понимал, каким образом он сумел очаровать мою матушку и как у них дело дошло до моего появления на свет. В человеке, стоявшем передо мной, не было ни тени живых эмоций. Он был рационалистом до такой степени, что такие вещи, как дружба, любовь и симпатия, представлялись ему своего рода слабостями, которые необходимо было изжить. Он проинформировал меня, что коль скоро жизнь я получил от него, то он и имеет все права ее забрать. Как он сказал, отнимать мою жизнь он не слишком желал, речь шла только о том, чтобы ненадолго одалживать ее у меня и пунктуально возвращать в оговоренное время. Разумеется, на сто процентов гарантировать, что не будет никакого сбоя, он не мог, но риск – благородное дело, и я, как мужчина, по его словам, должен был с этим согласиться.
Чтобы увеличить шансы на успех, он пожелал, чтобы я был в наилучшей форме. Для этого меня посадили на диету и тренировали, как чемпиона по атлетике перед решающим испытанием. Что я мог поделать? Если избежать своей участи мне не удавалось, то уж лучше я буду силен и крепок. В перерывах между тренировками мне позволяли принимать участие в отладке аппарата и ряде не слишком важных экспериментов. Мой интерес ко всем этим делам был весьма естественен. В конечном счете я стал почти таким же профессионалом, как и он, и мне доставляло удовольствие, что ряд моих замечаний и предложений он учитывал и использовал в дальнейшем. Но все же я не мог удержаться от горькой усмешки, понимая, что готовлю собственные похороны.
Мы начали с ряда экспериментов в области токсикологии. Когда все было готово, меня убили лошадиной дозой стрихнина и оставили на двадцать часов. Все это время я был мертв – абсолютно мертв. Дыхание и кровообращение полностью прекратились, но ужас был в том, что, пока протоплазма коагулировала, сознание не покидало меня – и я мог прочувствовать все до мельчайших мрачных подробностей.