Аппарат, который должен был вернуть меня к жизни, представлял собой герметичную капсулу, специально рассчитанную для моего тела. Сам механизм был несложен: некоторое количество вентилей, вращающийся вал, кривошип и электродвигатель. Воздух внутри капсулы попеременно уплотнялся и разреживался, таким образом я получал искусственное дыхание без использования шланга. Я не мог пошевелиться, хотя и чувствовал, что происходило со мной. Я ощущал тот момент, когда меня положили в камеру, и хотя все мои чувства были притуплены, я четко понял, когда они сделали мне подкожную инъекцию, препятствующую свертыванию крови. Затем камеру закрыли – и аппарат начал свою работу. Я страшно тревожился, но мало-помалу циркуляция крови восстанавливалась, органы один за другим возвращались к прежним своим функциям, и уже через два часа я наслаждался превосходным ужином.
Нельзя сказать, что меня обуревал великий энтузиазм и я с радостью принимал участие в этой и двух последующих сериях экспериментов. Дважды я пытался бежать – и оба раза безуспешно. Наконец я сдался и даже начал ощущать некоторый интерес к происходящему, да и привычка постепенно появилась. Мой отец был вне себя от радости, и с каждым месяцем теории его все ближе и ближе граничили с безумием. Мы проверили три основных вида ядов: невротические, удушающие и раздражающие, притом тщательно избегали минеральных раздражителей и отказались экспериментировать с разъедающими веществами. За время этого смертельного спорта я постепенно притерпелся к процессу умирания, и лишь однажды произошло нечто, выбившее меня из колеи. Расцарапав несколько кровеносных сосудов на моем предплечье, отец ввел в ранку самый смертоносный яд, каким дикари мажут наконечники своих стрел, – кураре. Я почти сразу же впал в обморочное состояние, мгновенно прекратилось дыхание, кровообращение прервалось, и коагуляция наступила столь стремительно, что даже отец, казалось, сдался. Но в последний момент он успешно применил результаты своих недавних разработок… и это так воодушевило его, что он удвоил усилия.
В стеклянном вакууме, несколько отличающемся от старой доброй круксовой трубки, нагнеталось магнитное поле. Когда эту трубку пронзал поляризированный свет, она не фосфоресцировала и не выдавала прямолинейную проекцию атомов, но испускала невидимые лучи, подобные рентгеновским. В то время как рентгеновские лучи могли выявить непрозрачные объекты в плотной среде, эти лучи работали куда тоньше. На негативе моего снимка, сделанного с их помощью, отец обнаружил бесчисленное количество размытых теней, вызванных химическими и электрическими движениями, происходящими в моем теле. Это стало неопровержимым доказательством того, что трупное окоченение, в котором я пребывал, нельзя было счесть полным, ибо какие-то связи между телом и моим сознанием все еще оставались задействованными. Последствия прочих ядов были не настолько заметны, за исключением ртутных соединений: после них я чувствовал себя вялым по нескольку дней кряду.
Следующая серия занимательных экспериментов была с электричеством. Мы подтвердили теорию Теслы, что высоковольтные разряды не могут принести человеку вреда, пропустив через мою плоть сто тысяч вольт. Поскольку на меня это не повлияло, мы понизили разряд до двух с половиной тысяч вольт, и результат не замедлил появиться – я умер. В этот раз отец зашел настолько далеко, что я пролежал мертвым, вернее «в состоянии прерванной жизнедеятельности», трое суток. К жизни меня возвращали четыре часа.
Однажды отец вызвал у меня сильнейший спазм челюстной мускулатуры, но агония была столь мучительна, что от подобных экспериментов я отказался. Самой легкой смертью оказалось удушье, например при утоплении, повешении или отравлении газом; впрочем, смерть от морфия, опиума, кокаина и хлороформа тоже была сравнительно простой.
Однажды после удушения он держал меня в холодильнике три месяца, не допуская ни полной моей заморозки, ни разложения. Меня не потрудились поставить в известность о подробностях эксперимента, и я не на шутку перепугался, обнаружив, сколько времени прошло. В первый раз я подумал о том, как опасен становится мой отец и что он может сделать со мной, пока я пребываю в состоянии живого мертвеца. К тому же отец всерьез заинтересовался вивисекцией. В прошлый раз, когда я воскрес, то с неудовольствием понял, что отец производил какие-то манипуляции с моей грудной клеткой. Хотя он тщательно зашил разрезы и замаскировал следы своего вмешательства, урон, причиненный мне, был настолько серьезным, что пришлось восстанавливаться, лежа в постели. Именно во время этого вынужденного отдыха я и разработал план побега, наконец-то увенчавшийся успехом.
Притворившись, что я полностью поглощен нашими экспериментами, я испросил некоторый отпуск от моей смертельно интересной работы. В это время я упорно работал в лаборатории, а отец мой был слишком увлечен вивисекцией, производимой над многочисленными зверьками, которых ему во множестве наловили его черные помощники, чтобы обращать внимание на то, чем занят его двуногий «подопытный кролик».
Я построил свою теорию на двух допущениях. Во-первых, меня привлек электролиз – разложение воды на кислород и водород с помощью электричества. Во-вторых, я уповал на силу, противоположную гравитации, которую Астор нарек «апергией». Земное притяжение просто притягивает объекты друг к другу без того, чтобы совмещать их, также и апергия есть простое отталкивание. Атомное и молекулярное притяжение не только притягивает объекты, но и объединяет их. Именно противоположность этого – или воистину дезинтегрирующую силу – я желал не только открыть, но и подчинить своей воле. Потому-то молекулы водорода и кислорода, реагируя друг на друга, разделяются и сливаются в новом элементе, образуя воду. Электролиз заставляет эти молекулы разделиться и продолжить свое существование в качестве двух отдельных газов. Сила, которую я жаждал отыскать, должна была воздействовать не только на эти два газа, но и на все элементы, какие только существуют. О, если бы мне удалось заманить своего отца туда, где действуют эти силы, – он бы мгновенно расщепился на атомы и разлетелся бы по всему острову. Но следует понимать, что силы, которыми я в конце концов овладел, не уничтожали материю – аннигиляции подлежала только форма. Неорганическая материя никак не реагировала на мои смертоносные лучи, но для любой органики последствия были фатальны. Сперва меня это озадачило – хотя, будь у меня больше времени на осмысление данного феномена, я бы наверняка все понял. Поскольку количество атомов в органических молекулах куда больше, чем в самых сложных минеральных молекулах, органические соединения характеризуются нестабильностью и той легкостью, с которой их расщепляют физические силы и химические реагенты.
Я создал специальные магниты, присоединил к ним две мощные батареи – и в моих руках оказался аппарат, генерировавший обе эти огромные силы одновременно. Каждая из них по отдельности была абсолютно безвредной, но, соединившись в некоей невидимой точке, они превращались в невообразимое оружие. Проверив успешность своего изобретения на практике (и попутно чуть не аннигилировав самого себя), я устроил свою смертоносную ловушку. Установив магниты так, чтобы дверной проем моей комнаты стал зоной смерти, и положив возле кровати кнопку, запускавшую аппарат, я лег в постель, как в засаду.
Темнокожие охранники все еще стерегли мою спальню, сменяясь поочередно. Я нажал кнопку, как только вошел первый из них. Сон уже было сморил меня – как вдруг сладкой музыкой в ушах раздалось звяканье металла о пол. Посреди прохода валялся ошейник Дэна – сенбернара моего отца. Мой надсмотрщик бросился, чтобы поднять его, – и исчез как мимолетный ветерок, только одежда его кучкой валялась на полу. В воздухе еле заметно пахнуло озоном, но коль скоро ведущими соединениями его тела были кислород, водород и азот – газы без цвета и запаха, – то никаких других признаков исчезновения не было. Стоило мне выключить электричество и убрать одежду с пола, я обнаружил горстку углерода – жженого угля – и прочие твердые элементы вроде серы, калия и железа. Переустановив ловушку, я снова забрался на кровать. В полночь я встал, вымел остатки второго темнокожего – и мирно проспал до самого утра.
Я проснулся от резкого крика – это мой отец звал меня из лаборатории. Я рассмеялся про себя. Некому было разбудить его – и он проспал. Я слышал, как он шел ко мне, желая меня поднять, и сел в постели, чтобы не пропустить апофеоз моего плана. Отец на секунду замер перед входом – и шагнул в небытие. Пуфф! Это было похоже на ветер, что веет среди сосен. Отец исчез. Его одежда свалилась на пол причудливой кучкой. Помимо озона, я учуял едва ощутимый чесночный запах фосфора. Его одежду запорошила крохотная горстка твердых элементов. Это был конец. Целый мир распахнулся передо мной – моих мучителей больше не было.
Чарльз ДиккенсСигнальщик
– Эге-гей, там, внизу!
Когда он услышал голос, зовущий его, он стоял у двери своей будки с флагом в руке, накрученным на короткое древко. Наверное, учитывая рельеф, можно было бы подумать, что человек сразу посмотрит наверх, однако вместо того, чтобы поднять голову, он развернулся и посмотрел вниз, на пути. Что-то в этой его манере было примечательно, но я, хоть убей, не мог понять что. Но так или иначе, мое внимание он к себе привлек, даже несмотря на то, что он был внизу, а я стоял на холме и закатное солнце ослепляло меня, так что мне пришлось прикрыть глаза рукой, чтобы разглядеть его.
– Эге-гей! Внизу!
Отвернувшись от путей, он поднял голову и увидел меня, стоявшего намного выше.
– Скажите, здесь есть путь, по которому я могу спуститься к вам и поболтать?
Он посмотрел на меня, ничего не ответив, а я глядел на него, но не повторял своего вопроса. Затем началась еле заметная вибрация в воздухе и земле, переросшая в дикую пульсацию, от которой я отшатнулся, словно меня силой потянуло вниз. Когда дым от скоростного поезда, что поднялся даже до моей высоты, пронесся мимо меня, начал скрываться за горизонтом и рассеялся, я посмотрел вниз и увидел, как сигнальщик накручивал флаг, который достал для машиниста, обратно на стержень.