Я повторил свой вопрос. После паузы, во время которой он оценивающе смотрел на меня, он показал свернутым флажком в сторону, примерно на двести-триста ярдов от меня. Я крикнул: «Понял!» – и пошел к тому месту. Присмотревшись, я отыскал тропинку, спускавшуюся вниз по склону, и пошел по ней.
Спуск был очень долгим и необычно крутым. Я скользил и еле удерживался на каменной тропке, пока спускался. По этой причине путь оказался достаточно долгим, чтобы я начал размышлять, с каким видом принуждения и неохоты сигнальщик показал мне дорогу.
Когда я спустился достаточно низко, чтобы увидеть его, он стоял на путях, по которым совсем недавно проехал поезд, явно ожидая моего прихода. Кисть левой руки поддерживала подбородок, а локоть ее опирался на правую руку, что лежала поперек груди. От него так веяло ожиданием и осторожностью, что я невольно задержал на нем внимание.
Спустившись к железнодорожному полотну и подойдя поближе, я увидел перед собой угрюмого темнобородого мужчину с землистым смуглым лицом и тяжелыми бровями. Он стоял на посту в самом унылом и одиноком месте, какое можно себе вообразить. По бокам полотна высились стены неуютного, влажного камня, закрывающие обзор, так что видно было лишь узкую полоску неба; с одной стороны простиралось лишь бесконечное продолжение той же самой унылой темницы, а при взгляде в противоположную сторону, совсем недалеко, красная лампочка семафора зловеще светилась у входа в мрачный черный тоннель, окаймленный варварской кладкой. Так мало солнечного света проникало сюда, что все здесь пропахло кладбищенской сыростью, а из тоннеля дул ледяной ветер, от которого меня пробрала дрожь, как от встречи с чем-то сверхъестественным. Прежде чем сигнальщик обернулся ко мне, я подошел к нему на расстояние вытянутой руки. Не отводя от меня взгляда, он шагнул назад и предостерегающе вскинул руку.
Я сказал ему, что работа у него, пожалуй, одинокая – я сразу понял это, взглянув на него сверху. Посетители тут, скорее всего, неожиданность, но хотелось бы верить, что приятная. Полагаю, я показался ему малым, который довольно долго был зажат в тиски повседневности и вдруг недавно от них освободился, – так, в сущности, и было, и теперь все явления мира вызывали во мне живой интерес. Собственно, по этой причине я и заговорил с ним, но не уверен, удалось ли мне подобрать правильные слова: признаюсь, было в этом человеке нечто, что меня отталкивало и почти пугало.
Он внимательно рассматривал красный фонарь на въезде в туннель, как будто выискивал в нем какой-то изъян, а потом перевел взгляд на меня.
Я спросил его, должен ли он следить и за семафором.
Он отозвался: конечно должен, это же очевидно.
Чудовищная мысль промелькнула у меня при взгляде на его лицо: мне померещилось, будто передо мной не совсем человек – скорее, призрак. Тогда-то я и подумал: не вселился ли в него некий дух? Я тоже отступил на шаг. Но при этом вдруг уловил в его взгляде скрытый страх. Это приободрило меня.
– Вы так смотрите на меня, – заметил я, – будто боитесь.
– У меня есть такое чувство, – вымолвил он, – словно… Словно я вас уже видел.
– Где же?
Он указал на красный огонек семафора.
– Там? В туннеле? – переспросил я.
Он смотрел на меня очень пристально и не проронил ни слова. Но я понял его ответ: да.
– Друг мой, да что бы мне там было делать? Мы оба с вами можем поклясться, это совершенно невозможная вещь!
– Да, наверняка можем, – согласился он. – Да. Совершенно точно. Можем поклясться.
Он явно успокоился. Речь его уже не была спутанной и невнятной, он отвечал мне охотно. Много ли у него работы? Ну… ответственность на нем и вправду большая, точность и внимательность должны быть отменные, но вот трудиться в общепринятом смысле приходится не слишком много. Подавать разные сигналы, следить за фонарями и время от времени поворачивать железные рычаги и рукоятки – вот и весь труд. Что же до одиночества и долгих часов на посту, о чем, скорее всего, я и хотел спросить, то… ну что ж, жизнь его приняла такой оборот, и он привык к ней. На своем посту он даже умудрился заняться самообразованием, выучил иностранный язык, если, конечно, это можно так назвать – имел самое общее представление о произношении и мог немного читать. Он даже алгеброй тут успел позаниматься и дробями, в том числе десятичными, – а ведь с детства был не в ладах с математикой. Но какой прок ему от этих познаний, когда он вечно торчит между влажных каменных стен, в сырости и духоте? Хотя здесь тоже раз на раз не приходится. Иной раз поездов на его участке меньше, иной раз – больше, ночью и днем движение тоже различается. В ясную погоду он порой улучал минутку, чтобы выбраться из своей сумрачной норы и погулять по солнышку, но поскольку в любой момент ему могли позвонить, то приходилось с удвоенным вниманием прислушиваться, так что насладиться прогулкой сполна было сложновато.
Сигнальщик пригласил меня в свою будку, там горел огонь, на столе лежал журнал, в который следовало записывать все события за время дежурства, а также был телеграф и звонок, о котором и шла речь. Я не хотел показаться грубым и очень надеялся, что мои слова не прозвучали бестактно, но все же не мог не заметить, что он, судя по всему, человек образованный, даже, можно сказать, слишком образованный для такой работы. Он охотно ответил, что и вправду, как он сам слышал, в работных домах, полиции и армии, как и на железной дороге, в основном можно найти людей совсем другого склада. Хотя и трудно было поверить, судя по его теперешней работе, но оказалось, что в юности он изучал натурфилософию, слушал лекции, а потом сбился с пути, дурно распорядился своими талантами и в результате дошел до самого дна, так что ему вряд ли суждено опять выбраться на поверхность. Он не жаловался на судьбу, отнюдь: что ж, сам заварил – сам и расхлебывет, пенять не на кого.
Все это он говорил очень тихим, почти потусторонним голосом, обращаясь не то ко мне, не то к пламени в очаге. Время от времени он называл меня «сэр», особенно когда речь шла о его юности, – и тем самым как будто давал понять, что не рассчитывает ни на какое равенство со мной, оставаясь в том же скромном положении, в каком мы и познакомились. Несколько раз нас прервал звонок телеграфа – сигнальщик должен был прочитать полученное сообщение и отослать ответ. Один раз ему потребовалось выйти махнуть флажком проезжающему поезду и перекинуться с машинистом парой слов. Пока он был занят, я отметил, насколько точно и собранно он действовал, не позволяя себе отвлечься ни на минуту от своих обязанностей, – все наши беседы мгновенно прерывались.
Одним словом, нельзя было найти на эту должность человека исполнительнее и усерднее, если бы не одно но: дважды, пока мы беседовали, он замирал, побледнев, и напряженно смотрел на звонок, который в это время не звонил, да еще порой он вставал, распахивал дверь сторожки (плотно закрытую, чтобы сырой туман не проникал в помещение) и всматривался в красный огонек у зева туннеля. Оба раза он возвращался обратно и усаживался у огня с весьма странным выражением лица – я не мог в точности определить, что выражали его черты.
Собираясь уходить, я заметил, что, кажется, вижу перед собой человека совершенно удовлетворенного.
(Боюсь, эти слова были сказаны скорее для того, чтобы поддержать моего собеседника.)
– Ну да, я был таким до недавнего времени, – ответил он тем же глубоким тихим голосом, каким беседовал со мной у входа в туннель. – Был, но теперь у меня есть определенные сложности… определенные сложности, сэр.
Кажется, это вырвалось у него помимо воли. Но слово было сказано, и я подхватил тему:
– Сложности какого рода, смею спросить?
– Мне трудно объяснить, сэр. Очень, очень трудно говорить об этом. Возможно, в следующий раз, если вы еще заглянете ко мне, я смогу найти слова.
– Хм, тогда я, разумеется, навещу вас как можно скорее. Может быть, завтра?
– Завтра я должен отлучиться с самого раннего утра и вернусь к десяти вечера, сэр.
– В одиннадцать вас устроит?
Он поблагодарил меня и вышел проводить.
– Я посвечу вам, сэр, пока вы не доберетесь до верха, – произнес он тем же странным тоном. – Но у меня будет просьба: не кричите мне, когда выйдете на тропу. И сверху тоже не надо кричать.
От этого его замечания меня опять обдало неким холодком, но я просто пообещал ему не кричать.
– И когда вы придете завтра вечером, тоже не надо меня звать. Кстати, позвольте спросить напоследок. Почему вы сегодня окликнули меня именно таким образом: «Эге-гей, там, внизу!»?
– Да бог его знает, – честно ответил я. – Что-то такое было, помню.
– Нет, сэр. Не «что-то такое». Именно так вы и позвали меня. Я хорошо знаю эту фразу.
– Ну хорошо, именно так и позвал, признаю. Просто вы были внизу, вот я и крикнул, чтобы привлечь ваше внимание.
– И не было никакой другой причины? – уточнил он.
– Да какая еще причина могла быть?
– И у вас не было ощущения, что эту фразу вас… нечто заставило выкрикнуть? Нечто сверхъестественное?
– Нет.
Он пожелал мне спокойной ночи и, высоко подняв фонарь, осветил дорогу. Я шел вдоль железнодорожных путей (испытывая противоречивые чувства по поводу приближающегося поезда), пока не добрался до подъема. Взбираться оказалось легче, чем спускаться, и я добрался до гостиницы совершенно благополучно.
На следующий день часы вдалеке пробили одиннадцать в тот самый миг, когда я спустился к сторожке. Сигнальщик уже ждал меня – с горящим фонарем.
– Я не кричал, видит бог, – улыбнулся я ему. – Теперь вы все расскажете?
– Конечно, сэр.
– Тогда доброй ночи, и вот вам моя рука!
– Доброй ночи, сэр, и вот – моя.
Мы вошли в его сторожку, закрыли дверь и расположились у огня. Он наклонился ко мне.
– Я обдумал все как следует, – сказал он мне тихо, едва слышно, – и вам не придется больше спрашивать, что меня так тревожит. Я просто принял вас вчера за другого. И перепугался.