Ну что ж, не буду скрывать, что, уходя, я то и дело оглядывался на семафор, что красный фонарь мерцал особенно зловеще и что я вряд ли смог бы спать спокойно, если бы кровать моя стояла в паре шагов от этого чудовищного туннеля. Беспокоила меня и череда несчастных случаев – особенно образ той умершей. Нет причины отпираться: все это меня угнетало.
Но неотвязнее всего преследовал меня вопрос: что же мне делать теперь, как распорядиться откровенностью моего приятеля-сигнальщика? Сейчас он разумен, внимателен и собран, но долго ли он сможет оставаться таковым, коль скоро его нервы и рассудок настолько расстроены? Спору нет, его должность невелика, но все же он лицо ответственное – и я бы не поручился, что он и впредь будет тем же отличным сигнальщиком, каким я его видел.
Однако я бы почувствовал себя предателем, если бы донес до его начальства все эти сомнительные истории с призраками, поскольку это выглядело бы так, словно я злоупотребил доверием собеседника, поэтому я твердо решил поговорить с ним и убедить – разумеется, анонимно и в моей компании – сходить на прием к лучшему местному врачу, который мог бы оказать ему помощь в столь деликатном вопросе, как душевное здоровье. Он предупредил меня, что с завтрашнего дня сменится распорядок его дежурства, так что он сдаст вахту примерно через час после рассвета, а вернется обратно уже после заката. Мы договорились, что я приду в указанное время.
Вечер следующего дня был чудесен, и я вышел пораньше, чтобы насладиться прогулкой. Солнце заходило, когда я пересек поле, выходя к тропинке, спускающейся к станции. Я решил пройтись еще немного – полчасика, не больше, – перед тем как встретиться с сигнальщиком.
Подойдя к краю обрыва, я почти машинально бросил взгляд на пути – ровно с того самого места, откуда впервые окликнул моего приятеля. Как описать дикий свой ужас, когда я увидел перед зевом туннеля, прямо на рельсах, человека? Он отчаянно размахивал правой рукой, а левой прикрывал лицо.
Сверхъестественный страх, объявший меня, отхлынул, когда я понял, что мужчина на путях был и вправду человеком, а неподалеку стояли еще несколько людей, и именно им отчаянно махал мужчина на рельсах. Семафор еще не горел. У семафорного столба стояла небольшая брезентовая палатка, которой я раньше не видел. Размером она была не больше кровати.
Я буквально слетел вниз по железнодорожной лесенке, терзаемый виной за то, что покинул сигнальщика одного, никого не предупредив о том, в каком он состоянии.
– Что случилось? – спросил я.
– Сигнальщик погиб этим утром, сэр.
– Который стоял на этом посту?
– Он самый, сэр.
– Мой знакомый?
– Вы можете опознать его, сэр, если он ваш знакомый, – ответил мне один из мужчин, обнажив голову и приподнимая край брезента. – Лицо-то у него не пострадало.
– Как? Как это могло произойти? – повторял я, переводя глаза с одного на другого из них, когда брезент вновь опустили.
– Его сбил локомотив, сэр. Он был лучшим сигнальщиком во всей Англии. Бог знает, почему он оказался на этих рельсах. Средь бела дня все произошло. Он стоял с зажженным фонарем, и когда поезд вылетел из туннеля за его спиной… все и случилось. Вон тот парень на рельсах – он машинист – как раз и показал, как все было. Том, покажи джентльмену еще раз.
Человек в грубой черной форме, которого назвали Томом, отошел к самому зеву туннеля.
– Поезд только повернул, сэр, – сказал он. – Я его видел, как под лупой. Времени уже не было, чтобы сбросить скорость. Но я же знал, какой он осторожный малый. Свистка он словно не слышал, я его выключил и кричал ему что есть мочи: «С дороги!»
Я содрогнулся.
– Чистый ужас, сэр! Я кричал ему, и лицо закрыл, чтобы не видеть, и рукой ему махал до самого конца – все без толку.
Я не стану более говорить об этом, чтобы не акцентировать какие-то отдельные моменты, но не могу не заметить, что именно кричал машинист. Это были не просто те же самые слова, что повторял мне несчастный сигнальщик, но и в точности такие, какими я мысленно (и только мысленно) расшифровал жестикуляцию призрака.
Чарльз ДиккенсПризрак в Гудвуд-парке
Моя свояченица, миссис М., овдовела в возрасте тридцати пяти лет, оставшись с двумя дочерьми, которых она очень любила. Ее покойный супруг занимался торговлей тканями в Богнаре, и после его кончины она сама управляла делом. Миссис М. была хороша собой, и потому за ней ухаживали несколько джентльменов. Среди всех своих поклонников она выделяла мистера Бартона. Что до моей жены, то ей, напротив, мистер Бартон никогда не был симпатичен, и она не считала нужным скрывать свое мнение, не раз говоря сестре, что этому молодчику только и нужно, что сестрин магазинчик. Мистер Бартон находился в довольно стесненных обстоятельствах, и моя жена считала, что выгодный брак был для него единственным шансом улучшить свое финансовое положение.
23 августа 1831 года миссис М. должна была отправиться с мистером Бартоном на пикник в Гудвуд-парк, резиденцию герцога Ричмондского, который любезно предоставил в этот день свои земли в публичное распоряжение. Моя жена испытывала некоторое раздражение по этому поводу и заметила, что, по ее мнению, сестрице следовало бы остаться дома, присмотреть за детьми и уделить больше внимания делам. Однако миссис М. придерживалась другого мнения: она распорядилась по поводу своего магазина и вынудила сестру пообещать, что та присмотрит за племянницами.
Группа отправилась на прогулку в четырехколесном фаэтоне (миссис М. лично управляла парой пони) и двуколке, для которой я одолжил лошадь.
Вернуться они должны были около девяти вечера или позже. Я специально упомянул об этом, чтобы стало ясно: моя жена никак не рассчитывала, что они возвратятся раньше. Это особенно важно в свете последующих событий.
В шесть часов пополудни этого злосчастного вечера жена вышла в сад позвать детей. Не найдя их, она обошла весь сад и в конце концов решила заглянуть в пустую конюшню, думая, что девочки могли играть там. Толкнув незапертую дверь, она увидела миссис М., стоявшую в самом темном углу конюшни. Встреча была довольно неожиданной, поскольку пикник не должен был закончиться так рано, но отчего-то моя жена не удивилась при виде своей сестры. Конечно, она досадовала на сестру весь день, будучи недовольной ее отсутствием, но все же чисто по-женски не могла не порадоваться, что, по всей видимости, истинный casus belli исчерпан, и потому уколола ее, в сущности, довольно невинно: «А что, Харриет, на подобного рода увеселительные прогулки непременно надобно выезжать в своих лучших черных шелках?»
Моя супруга была старше и всегда держала себя по отношению к младшей как некий ментор. В те времена черный шелк был весьма и весьма недешев, а Веслианские методисты, к каковым мы и принадлежим, вообще не слишком-то одобряют шелковые одеяния. Не получив никакого ответа, моя жена с достоинством произнесла: «Ну что ж, Харриет, если тебе и слова ни скажи, а ты сразу обижаешься, то обижайся на здоровье, не смею тебе мешать».
Она вернулась в дом и сказала мне, что вечеринка, судя по всему, завершилась и что сестра ее сейчас в конюшне – не в самом лучшем настроении. Я в тот момент вовсе не был поражен тем, что моя свояченица была в конюшне.
Я некоторое время ожидал, что мне вернут одолженную лошадь. Мы жили по соседству с миссис М., и было бы вполне естественно, если бы она или кто-нибудь еще пришли к нам рассказать, весело ли прошла прогулка. В конце концов я решил сам зайти к ней и спросить, как дела. К моему великому удивлению, слуги сказали мне, что никто еще не приезжал. Скажу по чести, я немного насторожился. Но моя жена лично встретилась с Харриет, а потому не придала большого значения словам прислуги, а предположила, что ее сестрице просто захотелось еще немного покататься на лошадке, а стало быть, ждать ее можно примерно через час-другой.
В одиннадцать вечера к нам явился мой шурин, мистер Пинок, тоже ездивший на пикник, и был он весьма взволнован. Он и слова не успел вымолвить, как моя жена, кажется, уже и так все поняла. «Что случилось? Что-то с Харриет?!» – прошептала она.
«Увы, да, – всхлипнул мистер Пинок, – и если вы хотите застать ее в живых, мы должны немедля ехать в Гудвуд».
Из слов его следовало, что один из пони был не вышколен должным образом, и хозяин его предупредил, что животное с норовом. Он бы и вовсе не решился одалживать этого пони, если бы не знал, как отлично миссис М. управляется с упряжкой. Когда компания добралась до Гудвуда, джентльмены покинули повозку, предоставив дамам возможность прокатиться в женском кругу. Этот самый пони, а может статься, и оба, вероятно, испугались чего-то, и не успела миссис М. взяться за вожжи, как животные шарахнулись в сторону. Ах, будь там довольно места, она бы смогла справиться с этой бедой, но, к несчастью, дорога была узка и путь преграждали ворота. Мужчины бросились к воротам, чтобы распахнуть их, но было уже поздно. Три леди сумели покинуть повозку почти сразу же, но миссис М. пыталась остановить бешеных пони, и лишь поняв, что мужчины не поспеют, выскочила из экипажа – в тот самый миг, когда пони врезались в ворота. Прыжок ее запоздал, и она ударилась головой о землю. Волосы ее были украшены старомодной тяжелой заколкой – эта-то заколка и вонзилась ей глубоко в череп, когда она ударилась затылком. Герцог Ричмондский, оказавшийся свидетелем этой трагедии, подбежал к ней и положил ее голову к себе на колени. «Боже милостивый, мои дети!» – таковы были последние слова, которые успела проговорить бедняжка. По распоряжению герцога ее отнесли в ближайшую гостиницу, где и стремились оказать любую помощь – и медицинскую, и духовную.
В шесть часов вечера, когда моя жена оказалась в конюшне и встретила, как мы теперь понимаем, не свою сестру, но лишь ее бесплотный дух, миссис М. единственный раз попыталась хоть что-то вымолвить – безуспешно. Она в торжественной и безмолвной тоске обводила глазами комнату, словно пытаясь узреть кого-то из родных или друзей, – но никого не видела. Мы с мистером Пиноком поехали в Гудвуд на двуколке и прибыли туда в два часа пополуночи, как раз в тот момент, когда моя свояченица скончалась. За все время она пришла в сознание лишь один раз – тогда, в шесть вечера, когда силилась вымолвить хоть слово. Она была одета в черное шелковое платье.