Оказавшись напротив меня, он внезапно поднял голову и метнул в меня через все пространство храма взгляд, полный непонятной смертельной ненависти. Никогда я не видел такого выражения на лице человеческом и, видит Бог, не желал бы его увидеть еще раз. Потом он скрылся за дверью – той же самой, которую закрыл за собой меньше минуты назад.
Я попытался собраться с мыслями. Чувствовал я себя как малое дитя, которое внезапно испытало боль настолько огромную, что на краткий миг не может ни вздохнуть, ни зарыдать.
Как же больно, оказывается, стать объектом такой дикой ненависти, притом от совершенно постороннего человека! За что он так возненавидел меня? Мы же никогда не встречались! Эта острая и неожиданная боль поглотила все мое существо – даже страха я почти не ощущал, только горькую обиду, но миг спустя разум все же вернулся ко мне из-под шквала эмоций – и я вдруг понял, что кое-что в этом странном происшествии никак не сочетается друг с другом.
Я уже говорил: храм Св. Варнавы был построен относительно недавно. Церковь эта небольшая, светлая – всю ее можно окинуть одним взглядом. Органная галерея пронизана солнцем, бьющим из длинных прозрачных окон, не затемненных витражами.
Кафедра располагалась в центре, поэтому, если я смотрел на нее, то неминуемо видел и все, что происходит в западном конце галереи. Органист вполне мог уйти, вернуться и уйти опять, просто я неправильно рассчитал время между его первым и вторым появлением. Ничто не мешало ему вернуться через одну из боковых дверей. Что же касается этого взгляда, полного ненависти, то все просто: мне померещилось. Померещилось – и я просто мнительный неврастеник.
Я осмотрелся. Да уж, подходящее место для готических ужасов! Ясное и умное лицо монсеньора К., его обычный здравый смысл, точные и изящные жесты – нельзя себе представить что-то менее подходящее к зловещей мистике. Я едва не расхохотался, переведя взгляд чуть выше. Кафедру, где стоял проповедник, украшал резной деревянный балдахин, выглядевший словно персидская скатерть с бахромой, развевающаяся на ветру. Краешек его поддерживала летучая дама с трубой – и если какому-нибудь василиску вздумается свить гнездо на чердаке над органом, она так фукнет на тварь, что выдует ее из церкви и из бытия. Я не смог удержаться от улыбки, живо представив себе потешную эту картинку, и продолжил в том же духе, хихикая над всем и вся – от старой гарпии перед входом в храм, которая стрясла с меня 10 су за право войти (и уж эта персона куда больше походила на зловредного василиска, чем мой худосочный органист с анемичным лицом), и (о горе мне!) даже до доброго монсеньора К., ибо все мое благочестие куда-то испарилось.
Что же до проповеди, я ее уже не слушал, в ушах у меня звенел неотвязный стишок, от которого в голову лезли самые дикие и непочтительные мысли:
…И набожность в нем не погасла:
Последние великопостные мессы
Служил он елейнее масла…
В общем, оставаться в церкви не было смысла, надо было как-то прервать эту кощунственную волну. Это было довольно невежливо, но я все же поднялся и вышел посередине проповеди. Когда я сбегал по ступеням, весеннее солнце заливало улицу Сент-Оноре. На углу стояла тележка, полная желтых нарциссов, бледных фиалок с Ривьеры, лиловых русских фиалок и белоснежных римских гиацинтов, а над ними золотым облаком пушилась мимоза. Улицы были полны отдыхающей воскресной публики. Я взмахнул тросточкой и присоединился к общей радости. И тут кто-то обогнал меня и зашагал впереди. Он не обернулся ко мне, но весь его силуэт дышал той же злобой, что была в его глазах. Я наблюдал за ним, пока мог его видеть. Гибкая его спина источала ярость – казалось, каждый его шаг впечатывал в мостовую некое послание, сулящее мне погибель. Я еле полз, ноги мои вдруг стали ватными. Я словно бы изнутри осознавал свою вину – за давно забытый, изгнанный из памяти грех. Чем дальше, тем отчетливее становилось мне ясно: он в своем праве ненавидеть меня за то, что я сделал в незапамятные времена. Все эти годы чудовищное прошлое спало во мне, но не исчезало – и вот, кажется, настало его время пробудиться и сразить меня. Но я все-таки попытался сбежать – и, спотыкаясь, помчался по площади Риволи, после чего пересек площадь Согласия и устремился к набережной. Воспаленными глазами смотрел я на солнце, играющее в белопенном кружеве фонтана, на воду, стекающую по бронзовым спинам речных богов, на Триумфальную арку, что зыбким аметистовым туманом вставала сквозь серые стволы и голые ветки, едва тронутые зеленью. И тут я увидел, как он идет вдоль по каштановой аллее в парке ла Рен.
Я свернул с набережной и не разбирая дороги бросился в сторону Елисейских Полей, затем свернул к арке. Заходящее солнце отбрасывало золотые лучи на зеленые газоны Ронд-Пуант: залитый светом, он сидел на скамейке, вокруг прогуливались мамаши с детьми – обычный городской житель, наслаждающийся воскресеньем, как я, как все. Я чуть не сказал это вслух – но каждую секунду видел дикую ненависть на его лице. На меня он не смотрел. Я проскользнул мимо него и на свинцовых ногах поковылял по проспекту. Каждая наша встреча означала одно: он все ближе к своей цели, я все ближе к финалу. Но все-таки я пытался спастись.
Последние лучи заката изливались через арку. Я прошел под ней – и мы столкнулись лицом к лицу. Он остался далеко, за Елисейскими Полями, но странным образом влился в толпу, возвращавшуюся из Булонского леса. Мы столкнулись с ним – он задел меня плечом. Его худое плечо под черной тканью костюма было твердым, как железо. Он не спешил, не уставал, ничего человеческого в нем не было. Но всем своим существом он воплощал лишь одно: упорное желание уничтожить меня.
С тоской я наблюдал, как он проходит по широкому людному проспекту; сверкали колеса, конская упряжь, блестели шлемы республиканской гвардии.
Вскоре он исчез из виду, и тогда я развернулся и бросился бежать. В лес или дальше – сам не знаю, но прошло, как мне показалось, довольно много времени, прежде чем наступила ночь и я обнаружил, что сижу за столиком небольшого кафе. Я вернулся обратно в лес. Прошло несколько часов с тех пор, как я видел его в последний раз. Я страшно устал и очень измучился – и силы покинули меня совершенно, я не мог ни думать, ни чувствовать. Как же я устал! Хотелось лишь одного – забиться в собственную нору. Пора было домой, но дом мой был неблизко. Я живу в Драконьем дворике – узком проходе, который ведет от улицы Оленей к Драконьей улице.
Это тупик. Проезда там нет, пройти можно лишь пешком. Над входом на улицу Оленей нависает огромный балкон, поддерживаемый железным драконом. Дворик окружают высокие старые здания, прикрывающие обе улочки. Огромные ворота, ведущие внутрь, весь день распахнуты, а на ночь их запирают, и, чтобы попасть во дворик, надо позвонить в маленькие дверцы рядом. Щербатый тротуар весь в выбоинах, и там постоянно застаивается вода. Черные лестницы, выходящие во двор, довольно круты. Нижние этажи отданы под комиссионные лавки или кузницы и мастерские жестянщиков. Весь день приходится слушать звяканье и грохот молотков по железу.
Жителям первых этажей не позавидуешь, но сверху можно расположиться довольно удобно и не без комфорта, кроме того, честный и простой труд сам по себе есть награда.
Пять лестничных пролетов занимают мастерские архитекторов и студии художников, а также обиталища возрастных студентов – таких, как я, – желающих жить в своем простом затворничестве. Когда я попал сюда, я был молод и не одинок.
Некоторое время мне пришлось идти пешком, потому что никакого транспорта не было видно, но возле Триумфальной арки меня нагнал пустой фиакр – и я сел в него. Дорога от арки до улицы Оленей – это примерно полчаса, особенно если вашу повозку влачит изморенная лошадка, весь воскресный день развозившая прогуливающихся.
В сущности, у меня было достаточно времени, чтобы не раз столкнуться с моим ненавистником, но вот я вступил под сень драконьих крыльев, а его так и не встретил. Ну теперь-то я уже почти дома.
У ворот играла стайка ребятишек. Наш консьерж с супругой выгуливали своего черного пуделька, наблюдая при этом за порядком; на тротуаре вальсировали несколько парочек. Я раскланялся с ними и поспешил войти.
Все обитатели двора высыпали на улицу, и дом был безлюдным, его освещали несколько высоких фонарей, в них тускло горел газ.
Квартира моя находилась под самой крышей, на полпути через двор начиналась узкая лестница, выходящая практически на улицу, и я ступил на порог. Милая старая лестница со стертыми ступенями уходила вверх, суля близкий отдых и спасение. Я оглянулся. Он был в десяти шагах от меня – должно быть, вошел во двор следом за мной.
Он шел неотступно – не медленно, не быстро – прямо ко мне. На сей раз он смотрел на меня в упор. Впервые после встречи в церкви наши взгляды встретились, и я понял: мой час пробил.
Я не сводил с него глаз и отступал. Я надеялся улизнуть через выход на Драконью улицу. Но его глаза отвечали: нет.
Целую вечность я отступал, а он шел за мной в глубокой, мертвой тишине. И наконец я почувствовал, что вступаю в тень арки: еще шаг – и я спасен. Сейчас я развернусь – и брошусь на улицу. Но прохода там не было. Большие ворота за моей спиной были заперты, я почувствовал это по глубокой тьме вокруг – а в следующий миг прочел то же самое в его глазах. Его лицо, смутно белеющее в темноте, стремительно приближалось. Каменные своды, огромные закрытые двери и холодные железные замки – это была его победа. Зло, которое предвещал он, было здесь: оно выбралось из бездонных теней и обрушилось на меня, и щели, из которых оно било, – его сатанинские глаза. В отчаянии я прижался спиной к чугунной решетке и бросил ему вызов…
По каменному полу заскрежетали стулья – прихожане поднялись. Я слышал, как по южному проходу, стуча своим посохом, перед монсеньором К. следовал гвардеец – они удалялись в ризницу.
Коленопреклоненные монахини, очнувшиеся от своих благочестивых грез, поклонились алтарю и покинули храм. Хорошо одетая дама, моя соседка, тоже поднялась с изящной сдержанностью. Уходя, она бросила на меня весьма неодобрительный взгляд.