Теперь ситуация изменилась. Все наблюдавшие эту странную сцену пришли в замешательство. Они видели, как мы с Хаммондом связывали брыкающуюся пустоту, они видели, что я умирал от изнеможения после того, как отпустил это Ничто, и теперь ужас и смятение, охватившие их, были неописуемы. Самые слабонервные предпочли скрыться. Все прочие столпились у двери и наотрез отказывались хоть шаг сделать к Хаммонду и нашему пленнику. Но, несмотря на страх, они все еще не могли заставить себя поверить. Тщетно я звал то одного, то другого приблизиться и пощупать это невидимое существо, оказавшееся в моей комнате. Они не верили, но и убедиться не торопились – только спрашивали, как же так может быть, чтобы существо, способное дышать и обладающее весом и плотностью, оказалось невидимым. Что ж, мы ответили им. Я подал знак Хаммонду, и мы, преодолев отвращение, подняли это связанное невидимое существо и поднесли его к моей кровати. Весило оно примерно как четырнадцатилетний мальчишка.
– Ну, друзья, – сказал я, – вот вам и доказательство, что оно из плоти, хотя и невидимое. Смотрите на постель.
Я сам поразился собственному мужеству и проявленному в такой ситуации хладнокровию. Но первый ужас прошел, и теперь мною овладел некий научный интерес и даже своего рода гордость – и эти новые чувства победили смятение и страх.
Все с интересом уставились на мою кровать. Мы с Хаммондом опустили существо на постель. Твердое с характерным шумом упало на мягкое. Кровать скрипнула. Подушка и сама постель промялись под невидимым телом. Очевидцы эксперимента немедленно покинули помещение. Хаммонд и я остались наедине с нашей загадочной добычей.
Некоторое время мы молчали и слушали тяжелое, прерывистое дыхание существа на кровати, наблюдая, как шуршит и сминается простыня, когда пленник пытался вырваться из пут. Затем Хаммонд заговорил:
– Гарри, это какой-то кошмар.
– Да, кошмар.
– Но он объяснимый.
– Что значит – объяснимый? Что вы имеете в виду? Да такого не было с сотворения мира! Я не знаю, что и думать, Хаммонд. Дай нам Бог не свихнуться тут совсем.
– Ну давайте все же мыслить логически, Гарри. Вот плотное тело, мы прикасаемся к нему, хотя и не видим. Это настолько необычно, что внушает нам ужас. Но неужто нельзя подобрать какой-нибудь аналогичный пример? Возьмем, например, стекло. Оно и осязаемо, и прозрачно. И лишь некоторая грубость его состава не позволяет ему стать прозрачным настолько, чтобы вовсе исчезнуть. Заметим при этом, что теоретически возможно создать стекло такой чистоты, что ни один луч от него не отразится, по составу своему оно будет настолько однородным, что потоки света будут проходить сквозь него, как через толщу воздуха – преломляясь, но не отражаясь. Мы же не видим воздух, но при этом ощущаем.
– Убедительно, Хаммонд, но стекло и воздух – вещества неодушевленные. Стекло не дышит. Воздух не сопит. А у этого существа есть сердце – оно стучит, есть воля, которая им движет, есть легкие, через которые оно получает кислород.
– Все так, но вспомните о явлении, о котором в последнее время мы так много слышим, – серьезно заметил доктор. – На собраниях, именуемых спиритическими сеансами, людям, сидящим за столом, пожимали руки невидимые ладони – теплые, плотные, пульсирующие жизнью.
– Так вы думаете, что это существо…
– Я ничего не думаю, – ответил Хаммонд. – Но я надеюсь узнать о нем больше – с Божьей и вашей помощью, Гарри.
Мы курили ночь напролет, трубку за трубкой, внимательно наблюдая, как на постели мечется неземное существо, вплоть до того момента, пока оно не обессилело окончательно. Дыхание его стало тихим и ровным – тварь уснула.
На следующее утро дом был взбудоражен. Жильцы толпились у моих дверей, и мы с Хаммондом стали героями дня. Нам пришлось ответить на тысячу вопросов, касающихся нашего пленника, но ни один из любопытствующих не смог пересилить себя и перешагнуть порог моего жилища.
Существо проснулось. Опять заметались простыни: очевидно, оно судорожно пыталось сбежать. Ужасно было наблюдать за невидимыми рывками и неистовой борьбой за свободу, определяя эти действия лишь по окружающим предметам.
Мы с Хаммондом всю ночь ломали голову над тем, как узнать облик нашего загадочного пленника. Насколько можно было установить, ощупав его, основные очертания твари напоминали человеческие. У существа был рот, круглая гладкая голова без волос, нос, чуть-чуть выступающий над щеками, его руки и ноги были как у мальчика. Сперва мы хотели положить его на гладкую поверхность и очертить контуры мелом, как сапожники обводят ступню, снимая мерку, но, поразмыслив как следует, признали этот план бесполезным. Как можно было судить о строении существа по грубому контуру?
И тут меня озарила счастливая идея. Можно же сделать гипсовый слепок! В результате мы получили бы твердую и точную копию – о лучшем и мечтать нельзя. Но как это сделать? Существо, хаотически дергаясь, не дало бы гипсу нормально застыть, и вся работа пошла бы насмарку. Новая идея: отчего бы не усыпить его хлороформом? Раз у него есть органы дыхания, оно явно нуждается в воздухе. Если же тварь будет без чувств, мы сможем делать с ней все, что нам заблагорассудится. Немедленно послали за доктором Х, и после того, как этот достопочтенный медик оправился от первого шока, он сразу же приступил к тому, за чем и был приглашен. Через три минуты после этого с бесчувственной твари были сняты путы, а лепщик покрыл тело влажной массой. Пять минут – и у нас был слепок, а к вечеру мы располагали приблизительной копией нашей загадки. Существо и вправду имело человеческий облик – искаженный, грубый, ужасный, но все же именно человеческий. Тварь была невелика, не более четырех футов и нескольких дюймов, но зато конечности ее были весьма развиты и обладали чудовищной мускулатурой. Лицо было самым отвратительным из всего, что мне доводилось видеть в жизни. Гюстав Доре, Калло или Тони Жоанно не могли бы изобразить ничего кошмарнее. На одной из иллюстраций Жоанно к «Путешествию куда угодно» есть лицо, которое весьма напоминает нашего пленника, хотя и не совсем точно воспроизводит его черты. Если бы мне надо было вообразить упыря, он выглядел бы именно так. Судя по всему, тварь была из плотоядных и питалась людьми.
Мы удовлетворили свою любознательность, все в доме пообещали хранить происшествие в тайне, и тогда встал вопрос: как же нам теперь быть? Держать это существо в доме было невозможно, но и выпускать его на волю ни в коем случае нельзя. Я бы с радостью проголосовал за его уничтожение, но кто же этим займется? День за днем этот животрепещущий вопрос обсуждался во всех подробностях. В конечном счете практически все постояльцы покинули пансион. Бедняжка миссис Моффат! Она была в отчаянии и грозила нам всеми возможными карами, если мы не уберем чудовище. Мы ответили, что, если она так настаивает, мы тоже съедем. Но тварь с собой брать не станем. В конце концов, это существо завелось в ее доме, а раз так, то вся ответственность лежит на ней и только ей и разбираться с этой проблемой. Миссис Моффат не нашлась что ответить. Ни за что на свете она не смогла бы отыскать человека, согласного хотя бы приблизиться к твари.
Самое странное, что мы так и не выяснили, чем конкретно питалось это существо в естественной среде обитания. Мы предлагали ему и то и это, но оно не притронулось ни к какой пище. Ужасно было день за днем наблюдать за ним, слышать тяжелое дыхание, видеть, как колышется на нем одежда, зная, что оно умирает от голода.
Десять дней, двенадцать, две недели – а невидимка все еще жил. Но сердце его с каждым днем билось все слабее, постепенно останавливаясь. Существо умирало от голода. Все время, пока продолжалась эта неустанная борьба нашего пленника со смертью, я чувствовал себя жалким и не мог сомкнуть глаз. Каким бы кошмарным ни было это создание, муки, которые оно испытывало, не могли не вызывать сострадания.
Наконец оно умерло. Однажды утром мы с Хаммондом обнаружили существо в постели окоченевшим. Сердце его не билось, легкие перестали дышать. Мы немедля закопали его в саду. Это были странные похороны – невидимый труп упал во влажную яму. Слепок, снятый с существа, мы отдали доктору Х, и тот выставил его в своем музее, расположенном на 10-й улице.
Поскольку мне предстоит долгое путешествие, из которого я, скорее всего, уже не вернусь, я записал этот рассказ о самом странном случае в моей жизни.
Брэм СтокерКрысиные похороны
Выезжая из Парижа по Орлеанской дороге, вы пересекаете границу и, свернув направо, попадаете в дикий и довольно неприятный район. Справа, слева, спереди и сзади – везде навалены огромные кучи всякой дряни, которые копятся тут довольно долго.
Жизнь в Париже кипит и днем и ночью, и постоялец, который возвращается к себе в отель на Сент-Оноре или Риволи за полночь, а выходит оттуда на рассвете, может догадаться, как подойдет к Монружу, зачем нужны эти фургоны, похожие на котлы на колесах, которые встречаются тут повсюду.
Каждый город обустраивается, как ему нужно, и обзаводится для этого разными группами тех, кто служит ему. Одна из самых распространенных профессий, обслуживающих Париж, – это тряпичники. Ранним утром (а парижское раннее утро – это действительно рань) на большинстве улиц против каждого двора и переулка или между соседними домами (в отдельных американских городах и даже в некоторых районах Нью-Йорка картина точно такая же) стоят большие деревянные ящики, куда прислуга или сами снимающие жилье выносят отходы. Вокруг этих ящиков, когда мусор свален, собираются изможденные существа обоего пола, спорят, переходят от одного помойного ящика к другому. Их орудия труда – сумка или мешок, перекинутые за плечо, и маленькие грабельки. Этот народец тщательно копается в мусоре, ворошит его своими граблями и подцепляет ими добычу, орудуя этим инструментом так же ловко, как китайцы – палочками для еды.
Париж – город централизованный, а централизация всегда системна. Раньше, когда Париж еще только складывался как упорядоченный город, место системы занимала классификация. Все более или менее схожие промыслы собирались в одном и том же районе, а сгруппировавшись, уже представляли собой некое сплоченное единство и организовывали свой собственный центр. Уподобив Париж живому существу, мы не удивимся, увидев множество длинных тентаклей, тянущихся к своему средоточию, где находятся обширный мозговой центр и проницательные глаза, не упускающие ни единой мелочи, настороженные уши и огромный рот, готовый к тотальному поглощению. Другие города могут напоминать птиц, рыб, зверей, у них нормальная жизнедеятельность, и лишь Париж манифестируется гигантским осьминогом. Централизация, доведенная до абсурда, ничего не поделаешь, представляется дьявольским головоногим моллюском, и это сходство имеет все права на существование – не менее, чем сравнение Парижа с чревом.