Мы сидели в центре этого убогого строения, по правую руку мою был древний Пьер, а по левую – старуха. Вокруг были навалены всякие интересные деревяшки, а также штуки, от которых хотелось бы держаться подальше. В одном углу куча тряпья слегка шевелилась от количества обитающей в ней живности, а в противоположном углу были свалены кости, неописуемо смердевшие. Время от времени, оглядываясь по сторонам, я видел блестящие крысиные глазки – крысы здесь заполонили все. И тряпье, и кости были достаточно отвратительны сами по себе, но еще хуже был старый мясницкий топор с железной рукояткой, прислоненный к стене справа; его лезвие было вымазано засохшей кровью. И все же я не слишком опасался. Воспоминания стариков были столь захватывающими, что я и не заметил, как наступили сумерки и от мусорных куч потянулись длинные темные тени. Через некоторое время я понял, что меня снедает внутреннее беспокойство: невозможно было сказать, по какой причине, но все происходящее мне не нравилось. Тревожность – это что-то из разряда инстинкта, и смысл ее – предупредить нас. Эти наши душевные состояния стоят на страже, служа интеллекту, – и когда они бьют тревогу, мозг наш приступает к действиям, даже если мы еще не успели ничего толком понять.
Именно это сейчас и происходило со мной. Я вдруг впервые подумал о том, где и с кем нахожусь, а потом меня внезапно постигло озарение: да ведь я, кажется, серьезно влип. Благоразумие дало мне добрый совет: сиди как сидел и не дергайся; что ж, я и не дергался, словно бы и не замечая, как четыре глаза хитро поглядывают на меня. Четыре – это в лучшем случае, а вдруг их куда больше? Господи Боже, какая ужасная мысль! А ну как лачугу со всех сторон окружают злоумышленники?! Вполне возможно, что рядом со мной – шайка головорезов, воспитанных полувековой революцией.
Грозящая опасность подстегнула мой разум и внимание – и я внутренне собрался. Я заметил, что старуха нет-нет да и взглянет мне на руку. Только тут до меня дошло, что ее привлекло: на левой руке был массивный перстень с печаткой, а на правой – кольцо с крупным брильянтом.
Я подумал, что если действительно угодил в серьезную передрягу, то лучше всего мне отвести от себя всякие подозрения. Я продолжил болтать о сложностях ремесла старьевщиков, перешел к обсуждению канализации и удивительных вещей, которые некоторые счастливцы обнаруживают в отходах или сточных водах, и таким образом мы плавно перешли к разговору о драгоценностях. Я спросил старуху, слышала ли она о чем-нибудь подобном. Ее ответ был уклончив: мол, что-то такое она слыхала. Я протянул правую руку с бриллиантом и спросил ее мнение о кольце. Она посетовала: дескать, зрение у нее все хуже, – и низко наклонилась над моей рукой. Я беспечно ухмыльнулся, снял кольцо и со словами: «Так вам наверняка будет удобнее его рассмотреть» – передал ей украшение. Старческое лицо вспыхнуло скверным светом, когда мадам тряпичница вцепилась в брильянт. Она украдкой бросила на меня быстрый и проницательный взгляд.
Мгновение старуха с невозмутимым видом разглядывала кольцо. Старик смотрел в сторону, извлекая притом из кармана кисет с табаком и набивая трубочку. Я воспользовался краткой передышкой – старик был занят трубкой, старуха увлечена брильянтом и они не сверлили больше меня взглядами – и наскоро огляделся. Груда вонючих нечистот, тот же ужасный окровавленный топор, стоящий в углу, – и всюду из темноты зловеще сверкали крысиные глазки. Крысы были везде, даже сквозь щели досок у самой земли горели их сатанинские глаза. Но постойте… Те, что внизу, казалось, были существенно больше, светились ярче и выглядели куда страшнее.
На миг у меня сердце остановилось, все поплыло перед глазами, и если я не рухнул в обморок, то лишь потому, что тут бы мне и конец. В следующую секунду я пришел в себя, собрался с духом и впредь был в высшей мере спокоен.
Теперь я окончательно убедился, что опасность весьма велика и за мной и вправду следили совершенно отчаявшиеся люди. Я не мог даже представить себе, сколько их там залегло под настилом этой лачуги в ожидании момента, когда они набросятся на меня. Я отлично понимал, что я большой и сильный, – и они тоже это учитывали. Кроме того, они уяснили для себя, что я англичанин – а наша нация предпочитает сражаться до конца, – так что мы все замерли в ожидании. За последние несколько секунд, четко определив для себя расстановку сил, я получил некоторое преимущество. Ну что же, в данный момент мои нервы проверяют на прочность, а до рукопашной дело пока не дошло – и хорошо бы не доходило и дальше.
Старуха наконец оторвалась от брильянта и не без удовольствия заметила:
– Хорошее кольцо, просто прекрасное! Эх! В прежние-то времена и у меня такие колечки водились, и сережки, и браслеты. Хорошие были времена, я танцевала на славу! Теперь-то меня все позабыли! Позабыли меня! Нынешним про меня откуда и знать, обо мне даже не слышали! А вот деды их, может, и вспомнят, – и она резко и хрипло расхохоталась.
Старуха, признаться, меня удивила, потому что вернула мой перстень жестом, не лишенным некоей старомодной грации.
Старик свирепо уставился на нее и, привстав с табурета, прохрипел:
– Дай-ка глянуть! Посмотреть дай.
Я было протянул ему кольцо, но старуха решительно воспротивилась:
– Нет, не давайте его Пьеру, он у нас малость чудак, все теряет. А кольцо-то красивое.
– Кошка ты драная! – яростно фыркнул старик.
Старуха продолжила – и явно куда громче, чем требовалось.
– Погодите! Я вам кое-что расскажу про это колечко.
Было в ее голосе что-то, что меня зацепило. Может, нервы мои были на пределе и я уже был готов к чему угодно, но мне вдруг показалось, что старуха обращается вовсе не ко мне. Я оглянулся – крысы по-прежнему кишели в отбросах, однако в спину мне уже никто не глядел. Но не успел я взгляд отвести, как в щелях снова сверкнули глаза. Похоже, старухино «Погодите!» отменило атаку, и преследователи вновь вернулись в засаду.
– Однажды я потеряла колечко – хорошее такое, с алмазом, раньше оно принадлежало королеве, а мне его дал налоговый сборщик – он потом перерезал себе глотку, потому что я его отшила. Я подумала, что его свистнули, и заставила слуг перевернуть весь дом, но даже следа его не нашли. Полицейские решили, что колечко смыло в канализацию. Мы туда и пошли – я была в своем нарядном платье, – потому что разве можно доверять полиции, если речь идет о колечке с алмазом? О, я многое тогда узнала – и про сточные трубы, и про крыс, и никогда не забуду, какой там был кошмар – живой ужас с горящими глазами. Их там была куча за кругом света от факелов. Мы добрались до канализации под моим домом, перерыли груду нечистот – и пожалуйста, отыскали колечко и пошли восвояси.
Но встретили мы еще кое-что, пока не выбрались наружу. У самого выхода нас окружили крысы – на сей раз двуногие. Они сказали, что один из них ушел вглубь очистных сооружений да так и не вернулся. Он отправился туда перед самым нашим появлением и вряд ли успел зайти далеко, даже если и заблудился. Нас попросили помочь его отыскать – и мы повернули обратно. Полицейским это не понравилось, они были бы не прочь вернуться, но не тут-то было, я твердо решила пойти: это было интересно, да и колечко мое уже нашлось. Не так уж и далеко мы прошли, когда наткнулись на… сейчас скажу, на что. Воды там было немного, потому что дно сточного канала было забито кирпичами, мусором и всем таким. У бедняги погас факел, но он не желал сдаваться. И все же крыс было слишком много. Времени даром они не теряли. Кости были еще теплыми – а их уже обглодали дочиста. Они и тех крыс сожрали, каких он раздавил: рядом с человеческими костями валялись крысиные. Рабочие не особенно церемонились и отпускали всякие шуточки в адрес покойника, хотя, будь он жив, они бы его выручили. А в общем – живой, мертвый, разница невелика.
– И вам совсем не было страшно? – спросил я.
– Страшно? – засмеялась старуха. – Чтобы я да испугалась? Вон у Пьера спросите. Тогда я была молода, и мне, конечно, было не по себе, когда мы шли по сточным каналам в свете факелов, а по стенам копошились тысячи этих тварей и сверкали глазами. Ну я-то шла впереди мужиков – уж я такая. Никогда не уступала мужикам. Все, что мне надо, – это шанс и возможность. А крысы-то его слопали, ни следа не осталось, только косточки, и никто об этом бы и не узнал, он ведь даже пикнуть не успел.
Тут старуха захихикала – и ничего страшнее этого смеха я в жизни своей не слышал. Одна великая поэтесса так описывала свою поющую героиню: «О! Видеть или же слышать ее голос – неизвестно мне, что было бы божественнее». Про старуху эту я могу сказать примерно то же самое, с одной поправкой: о божественности и речи не было, потому что трудно сказать, что было инфернальнее – ее резкий, злой, довольный смех или хитрая ухмылка и отвратительное квадратное отверстие рта, как у античной маски, с редкими желтыми зубами, торчащими из бесформенных десен. Ее смех, эта ухмылка и довольное хихиканье сказали мне с ужасающей ясностью, что участь моя решена, смерть неизбежна и убийцы только и ждут подходящего момента. Я словно бы читал между строк в ее жутком рассказе инструкцию для сообщников. «Не торопитесь, – как бы говорила она, – не высовывайтесь. Первый удар за мной. Ваше дело – предоставить мне оружие, а уж я своей возможности не упущу! Никуда молодчик не денется! Не вспугните его – догадается еще. И пикнуть не успеет – а уж крысы поработают на славу». Темнота сгущалась, наступала ночь. Я снова огляделся – все было как раньше. Окровавленный топор, груды всякой дряни, крысы и глаза в щелях на полу.
Пьер набил наконец трубку, раскурил ее и попыхивал. Старуха проворковала:
– Божечки, темно-то как, Пьер, будь умничкой, зажги-ка лампу.
Пьер коснулся зажженной спичкой фитиля лампы с отражателем, висевшей сбоку у входа, и свет залил все кругом. Ясно, что эта яркая лампа служила для того, чтобы по ночам сортировать свою добычу.
– Да не лампу, дурачина, не лампу, а фонарь! – крикнула старуха. Пьер тут же задул огонек и со словами «Ладно, мам, поищу, где он там» метнулся куда-то в дальний угол. Старуха затянула в темноте: