. Но чтобы выяснить, что более всего привлекло бы к себе внимание Додсворта, следовало поинтересоваться, что, собственно, представлял собой этот джентльмен. Он жил в наиболее интересные времена английской истории и пропал для этого мира, когда Оливер Кромвель пребывал в зените своих амбициозных деяний и в глазах всей Европы республика выглядела столь прочной, что, казалось, будет существовать вечно. Карл I умерщвлен, Карл II влачил горестную жизнь изгнанника, побирушки и жалкого банкрота. Отец мистера Додсворта, антиквар, получал жалование от лорда Фэйрфакса, большого ценителя древностей, а умер старый Додсворт в тот самый год, когда сын его погрузился в долгий, хотя и не вечный сон. Совпадение ли это? Вряд ли мы будем далеки от истины, если предположим, что сын, узнав о смерти отца, возвращался, чтобы вступить в наследство, – ну что же, человек предполагает, а Бог располагает… Где теперь наследие мистера Додсворта-старшего? Где его душеприказчики, коллеги, где те, кто должен был разделить наследство с сыном? Ясно как день, что, поскольку мистер Додсворт-младший так и не вступил в права наследования, исчезнув на долгие 170 лет, его законное имущество перешло в другие руки. Чужие люди пахали его фамильную землю, передавали ее по наследству – и ложились в нее же, так что теперь все, на что он мог бы когда-то рассчитывать, изменилось безвозвратно и его притязания, увы, были бы беспочвенны.
Мистер Додсворт, коль скоро он покинул Англию, не относился к рьяным адептам Кромвеля, однако то, что он перебрался именно в Италию и намеревался вернуться на родину после кончины своего батюшки, также говорит нам, что и к пламенным сторонникам короны его нельзя было бы отнести. Скорее всего, мистер Додсворт относился к тому сорту людей, которые не последовали совету Катона, приведенному в «Фарсалии», а напротив, вызывали острое презрение у Данте: люди этого сорта избегают выбора, покуда могут, и часто оказываются в щекотливом положении между двух стульев, не в силах выбрать, на какой же из них сесть. И все же в столь критический период мистер Додсворт не мог не интересоваться вестями с родины, поскольку его отсутствие могло пагубно отразиться на его собственности; так что можно себе представить, как, почувствовав снова ток крови в жилах и вкусив от плодов земных (на что, признаться, он наверняка и не рассчитывал), он вознес хвалу небесам – и делал это столь долго и тщательно, что даже доктор Хотэм предпочел бы, чтобы молитва эта была покороче. Таким образом, мы рискнем предположить, что первый вопрос Додсворта был таков:
– Имели ли вы какие-нибудь новости из Англии?
– Как же, вчера получил несколько писем, – скорее всего, ответствовал доктор Хотэм.
– Ах, неужели? – наверняка воскликнул мистер Додсворт. – Так поведайте же мне, что нового в нашей несчастной растерзанной стране!
Доктор Хотэм, заподозрив в Додсворте радикала, ответил несколько холодно:
– Право, не вижу, сударь, чем же так истерзана наша страна? Ну, пишут, что рабочие голодают, банки рушатся, акционерные общества… гм… не в лучшем положении… Но на самом деле рост достаточно бурный и, будем честны, никогда еще в Англии дела не шли так хорошо.
Мистер Додсворт, исходя из данного ответа, преисполнился подозрений, что перед ним республиканец, и оттого вопросы его сделались осторожными:
– Как же вам кажется, а наши губернаторы достаточно ли внимания уделяют столь бурному росту?
– Наши губернаторы? – переспросил его спаситель. – Если вы о министерстве, то единственное, что оно проделывает с блеском, – это позорится. – Мы просим прощения у уважаемого доктора Хотэма, что заставили его выступать как истого тори, мы решительно не знаем его действительных политических предпочтений, как и ничего другого, но нам показалось, что так правильнее. – Нам остается лишь желать, чтобы они вели себя потверже, – наш король, храни его Господь…
– Сэр! – возопил мистер Додсворт.
Доктор же продолжал, не замечая крайнего удивления своего подопечного:
– Король наш, храни его Господь, жалует огромные суммы из своих собственных средств, чтобы помочь своим подданным. И примеру его величества последовали все наши толстосумы – и буржуа, и аристократы.
– Король! – воскликнул Додсворт.
– Именно так, сэр, – радушно улыбнулся доктор. – Король, и я рад вам сообщить, что предрассудки касаемо нашего монарха, каковые столь необоснованно питали англичане, теперь рассеяны – и прежних мыслей держатся лишь немногие. – Тут голос доктора стал строже. – И теперь мы чтим в нем таланты, добродетель, отеческую любовь к подданным. Он достойный правитель, сэр.
– Дорогой сэр, сколь отрадны мне ваши слова, – с чувством заметил Додсворт, и тот крохотный росток монархических убеждений, что прозябал в его сердце, внезапно расцвел пышным цветом. – Я, простите, не совсем понял… все меняется так быстро… Так наш Чарльз… Король Карл, скажем уж прямо… Так теперь это убийство… оно теперь так же отвратительно для всех, оно теперь расценивается как злодеяние, не так ли?
Доктор Хотэм проверил пульс пациента, опасаясь, чтобы внезапная смена темы не взволновала его и не вызвала лихорадки. Пульс был ровным. Мистер Додсворт продолжал:
– Этот несчастный мученик, взирающий на нас с небес… надеюсь, душа его удовлетворена молитвами за него и почтением, с каковым относятся ныне к его блаженной памяти? Прав ли я буду, позволив себе предположить, что сострадание к несчастному монарху и любовь к нему – чувство, общее для всех англичан?.. К слову, а кто теперь правит? Его сын?
– Я уверен, сэр, тут какая-то ошибка… Нет никакого сына… Этот род пресекся, и теперь на троне Ганноверская династия. Презренные Стюарты, изгнанники и бродяги, покинули королевство, и финал последнего из претендентов на английский престол со стороны данной фамилии доказал миру, что в сущности приговор был справедлив.
Таков, скорее всего, был первый урок политики, полученный мистером Додсвортом. Вскоре, к вящему удивлению обоих, они взаимно уяснили настоящее положение дел; некоторое время рассудок и сознание мистера Додсворта были в изрядной опасности, ибо столь долгий транс, в котором ему суждено было пробыть, наложил на них свой отпечаток. Преодолевая Сен-Готард, он оплакивал своего родителя, но теперь его потери были неисчислимо бóльшими: все его друзья и знакомцы, каждый голос, который он когда-либо слышал, умолкли навсегда. Даже английский язык, его родной, непоправимо изменился, как он понял из бесед с доктором Хотэмом. Рушились империи, терпели крах религии, да и его собственное наследство (мысль суетная, но жить-то на что-то надо) кануло в небытие. Его образование, весь багаж знаний, вероятно, необратимо устарели. Что ж, с горькой улыбкой подумал бедняга, остается только пойти по стопам своего отца и заделаться антикваром. Все, что он знал, к чему был привержен, к чему привык с детства, – теперь антиквариат. Интересно, куда девалась солидная библиотека его батюшки – 160 томов ин-фолио, отец так гордился ими, относился к ним почти со священным трепетом… где они теперь? Друг его детства, товарищ по играм, приятель времен молодости, прелестная невеста – он вспоминал о них, и слезы, застывшие давным-давно, стекали по его молодым, но уже антикварным щекам.
Ну что ж, не будем избыточно сентиментальными, ведь за все века ни один возлюбленный не оплакивал ни одну прелестную леди спустя столь долгий срок после ее кончины. Сначала он пребывал в уверенности, что нынешние англичане сильно проигрывают его современникам: эти потомки не такие статные, не такие красивые, да и ума у них поменьше. Но постепенно его первое впечатление изменилось. Все его мировоззрение, сложившееся много лет назад, постепенно таяло, уступая место новым веяниям. И вот он уже одевается по-новому – и в общем даже удовлетворен своим нарядом, кроме разве что моды на шейные платки и жесткие шляпы. Он восхищался материалом своих башмаков и чулков, а швейцарские часы привели его в полный восторг, и он постоянно сверялся с ними, будто не веря, что спустя почти два столетия время все так же течет от часа к часу, и сам он, глядя на маленький циферблат, словно бы вот-вот поймет, как так вышло, что ему не 37, а уже почти двести лет и вокруг него премудрый девятнадцатый век. Его любопытство было ненасытно, при чтении мысли его не поспевали за жадным взглядом, и каждый раз он наталкивался на какой-то факт, для нас с вами обыденный и привычный, но для него он был откровением, уводящим в царство грез и мечтаний. Большую часть дня он так и проводил – в странном сомнамбулическом состоянии, порой напевая какие-нибудь старинные роялистские песенки-дразнилки, позорящие круглоголовых и бичующие Кромвеля, и каждый раз спохватывался и испуганно оглядывался – не слышал ли кто такие дерзости? Но единственный свидетель его политических выпадов – друг-доктор, а тому было глубоко безразлично, напевает ли его подопечный пуританский псалом или острый роялистский памфлет.
Невозможно и представить себе все философские мысли, теории и так далее, которые повлекло бы за собой столь странное воскрешение мистера Додсворта. Как бы нам хотелось хоть словом перемолвиться с этим джентльменом, а еще больше желалось бы нам быть свидетелями того, как меняется его мировоззрение, какое направление принимают теперь его мысли, какие идеи обуревают его. Если это бодрый молодой человек, увлеченный прелестями мира сего и не обремененный высшими целями, он может спокойно отшвырнуть все следы своей прошлой жизни и слиться с общим человеческим потоком. Интересно, каковы бы были его ошибки, какую манеру он бы усвоил, как ориентировался в дальнейшем. Возможно, он смог бы удариться в политику, стать вигом или тори – как ему больше понравится – и даже занять подобающее ему место в часовне Св. Стефана (а ведь он еще помнил, что эта часовня и вправду была часовней). Он мог бы предаться философствованиям и стать неким свидетелем и наблюдателем того, как с течением времени изменяются страсти, мысли и мнения людей, как человечество постепенно становится все сильнее. Каков был бы его вердикт: увидел бы он наступление царства прогресса или его взгляд на развитие людей был бы преисполнен пессимизма? Восхитился бы он нашей промышленностью, веяниями науки, предприимчивостью своих потомков-соотечественников? Встретил бы душу, которая встанет в его глазах вровень со славными тенями прошлого? Как мы предполагаем, человек он умеренный – и оттого вполне способный попасть в струю таких же умеренных обывателей, и, скорее всего, ему бы понравилась тенденция к миролюбию, овладевающая нашими политиками: покинув этот мир в минуты роковые, на острие противоречий, он неминуемо проникся бы сочувствием к нашим министрам, умудрившимся сгладить и примирить столь противоречивые партии. Скорее всего, его характер не слишком бы изменился – и стало быть, он остался бы тем же мистером Додсвортом, каким был в 1647-м: не склонным к излишнему энтузиазму и исповедующим умеренность и разумное отношение к жизни.