Букен, у которой от злости опухли глаза и дрожали губы, поостыла немного, слушая брата. Все, кто сидел в юрте, и гости и хозяева, вышли во двор.
Чуть не с самого рассвета сидят Нурбай, Серкебай и остальные гости на шырдаках[31], что приказала Букен разостлать прямо на зеленой полянке с непримятой еще травой. Попивают кумыс, поглядывают вдаль. Наконец чей-то острый глаз заметил трех всадников, скачущих вниз по широкому межгорью.
«Может, это та самая негодница, что убежала ночью, а по бокам Текебай с Мекебаем?» Едва успел произнести это кто-то из гостей, как передний всадник, что скакал, не замечая рытвин и увалов, словно преследовал зайца, очутился у самого аила.
— Вот диво! Что за человек? Почему мчится очертя голову? — раздались голоса, а Нурбай озабоченно буркнул сестре:
— Сейчас время такое, что дурное слово за достойным человеком по пятам гонится. Если не хочешь наделать мне вреда, не тронь Зуракан. Только пусть коня мне вернет…
Не успел он договорить, как собаки сорвались с места и с лаем понеслись навстречу приближающемуся топоту. Не понять было, кто скачет впереди — мужчина или женщина: на всаднике была серая шуба, туго перетянутая в поясе, по из-под малахая, похоже, выбивались длинные женские косы, ниспадая по спине; с посеревшим лицом и сведенными гневно ноздрями, женщина на полном скаку подлетела к сидевшим на краю аила аксакалам, словно хотела затоптать их, и, круто осадив коня, спрыгнула на землю. С силой швырнула в сторону Букен конец сыромятного чумбура.
Букен вскрикнула от неожиданности:
— Ай, черная напасть!..
— Вот! Сама вернулась… Стою перед тобой, белая змея!
— Никак это ты, чучело?!
— Да, байбиче, я! — Зуракан распахнула шубу, выпятила грудь. — Я было перескочила твой порог, плюнув на твои проклятья. Но счастье отвернулось от меня. Делай со мной что угодно. Можешь распялить меня на облепихе, как ты поступила с несчастной Гульбюбю, можешь кромсать мне ножами подошвы ног и сыпать соль на раны!
Серкебай, Нурбай и другие почтенные гости, никогда в жизни не наблюдавшие ничего подобного, растерялись на миг, пораженные неслыханной дерзостью Зуракан. Кое-кто, хватаясь за ворот, зашептал молитвы. «Боже мой! Боже мой! Что за времена настали!.. Не миновать конца света, если начинают беситься женщины… Ляйлаувхнаиллллала…
У Серкебая затряслась голова, заплывший жиром загривок побагровел, глаза налились кровью. Сдернув с головы тебетей, так хорошо сидевший на его широком лбу, он машинально мял его в руках.
«Что делать? Как быть? Какая дерзость! Какое оскорбление!.. О, Тазабек мой несравненный, да будь он сейчас со мной, волк мой сивогривый, он бы перегрыз горло этой шлюхе!» Задыхаясь, словно его кто душил, с вспухшими, налившимися кровью щеками и дрожащей бородой, Серкебай поднял руку, в которой был зажат тебетей, и, показывая куда-то в сторону, прохрипел:
— Уходи, ух-ходи, пр-пр-рочь. Прочь… иди… в свой алачык[32].
Человек с темным лицом и курчавой бородой, сидевший слева от Серкебая, и другой, безбородый, с лоснящимся румяным лицом, закричали в один голос на Зуракан:
— Эх, баба, ты что, с ума сошла? Почему не замечаешь сидящих здесь подобных горам и скалам почтенных людей?
Бросив на них ненавидящий взгляд, Зуракан холодно процедила:
— Если б не замечала, давно бы задавила конем, почтенные аке.
Безбородый вскочил с места, отряхивая полы халата:
— Чтоб ты сгинула, бесстыжая!.. Уйди с глаз, чтоб мы не видели тебя. Сам дьявол Азезил тебя попутал… Не трать свой пыл на нее, бай. Недостойна она твоего гнева…
Зуракан возразила равнодушно:
— Почему же… Раз заведено, что человек головой отвечает за преступление, содеянное его руками. Я пререкалась с байбиче и баем. Запалила скакуна почтенного гостя. Хотела оставить своего мужа и убежать в Чуйскую долину. Я в вашей власти, почтеннейшие, и готова понести любое наказание, какое назначите…
Уперев руки в бока и выпятив грудь, Нурбай сказал:
— Виновата ты или нет — мы не станем тут разбираться, дитя мое… Я попросил бая и байбиче не гневаться на тебя. Хочешь — оставайся, работай себе по-прежнему. Хочешь, если муж твой согласен, получайте, что вам положено, и распрощаемся по-хорошему. Но помните — Чуйская долина не под носом, ой как далеко. Дорожные муки — смертные муки. Я и то немало намучился, пока доехал сюда из долины Кетмень-Тюбе, хотя подо мной добрый конь и сам был одет, как надо, и со мной были еще четверо джигитов… Сейчас на дорогах что-то по видать путников, которые бы ездили взад-вперед, не давая остыть конским следам. О аллах всемогущий… На перевалах, где раньше встречали путешественников табунщики с кумысом в бурдюках, навьюченных на копей, теперь нередко подстерегают матерые волки с длинным дубинистым хвостом…
И Нурбай закончил, покряхтывая, точно собираясь сказать почто важное:
— Если хочешь уходить, уходи по-хорошему, дитя мое.
С того момента, как, откинув ранним утром войлочный круг, закрывающий на ночь дымовое отверстие юрты, безропотная Каликан принимается за дела, она уж весь день напролет не знает отдыха: разводит огонь, стряпает, доит овец и кобыл, нянчит детей. Да и как не нянчить родных детей? У нее, Каликан, младшей жены Серкебая, их восьмеро: пятеро мальчиков и три девочки. Самый старший из сыновей уже помогает в работе. А когда подрастают дети, самая никудышная салбар и та начинает пользоваться вниманием мужа. Правда, Каликан никто не считает салбар — отвергнутой женой.
Как бы там ни было, Каликан не жалуется на своего бая и байбиче. «Спасибо аллаху и за это — милостив он ко мне! Если и работаю день-деньской, так в своем хозяйстве, если и обихаживаю, так не кого-нибудь, а байбиче своего мужа… Какое кому до этого дело?» — думает она. Словом, вечно в заботах, снует туда-сюда, тихая, незаметная, как тень. Стирает на бая и байбиче белье, стелит для них постель, стягивает с ног ичиги, когда те ложатся спать. Случается, Серкебай по неделе не наведывается к ней в постель, по Каликан и тогда не ропщет, не проявляет ревности.
— Каликан моя из тех женщин, с которыми в дом приходит покой и счастье, — говорила Букен своему баю. — Не то что Гульбюбю. Другой такой, привередливой, не ведающей стыда женщины, как Гульбюбю, не найти, должно быть, среди правоверных во всем свете! Вот беспутница! Какое счастье, что мы избавились от нее! Посмотри на Каликан, мой бай, посмотри! Счастье, кажется, прямо скатывается с ее плеч и лица, как спелые плоды с дерева. Лишь бы не иссякало оно у Каликан! О аллах, покровитель всех добропорядочных людей на свете, благослови, защити ее, мою милую!
Каликап никогда не перечила Букен, не прорекалась с байбиче из-за мужа, не ревновала его к ней, более того, когда у нее родился первенец, она, едва успев отнять ребенка от груди, положила его в постель к байбиче:
— Нате, эже, возьмите своего сына.
Каликан рожает, выкармливает детей грудью, ухаживает за ними, но матерью их считается не она, а Букен. Серкебай тоже старается внушить своим сыновьям и дочерям, что они — дети байбиче. Да и все аильчане называют их детьми байбиче. Стоит кому-нибудь заикнуться, что детей народила Каликан, Букен вскочит с места и, волоча по земле полы своей легкой шубы на мерлушке, негодует:
— О, чтоб у тебя язык отнялся! Кто посмел сказать про моих детей, что их народила Каликан? Ну? Кто посмел? Пусть покажется мне на глаза! Я оболью его ядом белой змеи и завяжу язык проклятому!
Да разве найдется человек, который осмелился бы поднять глаза на Букен, когда она в гневе? Женщины аила спешат уйти куда-нибудь подальше, зажав руками рты.
— Чтоб мне захлебнуться собственной кровью! — проклинает себя неосторожная. — Точно из-под земли выскочила.
Накричавшись вдоволь, запугав угрозами аильчан, Букен с вспухшими веками и дергающимся ртом напускается на Каликан:
— Небось с бабами заодно? Совсем потеряла стыд! Воображаешь, твоя заслуга, что детей нарожала? А не я ли выпросила их у бога? Разжалобила своими молитвами, слезами да стенаниями?! Смотри, пеняй на себя, Каликан, коли узнаю когда-нибудь, что ты мою радость, мое счастье — моих детей — называешь своими! До сих пор старые люди помнят, что околевал, как последний шелудивый пес, каждый, кого проклинала моя незабвенная прабабка. И я, единственная из правнучек, к кому перешли ее волшебные чары, жизнь готова отдать за ее священный дух! Стоит мне проклясть кого-нибудь, поглядеть ему в самые зрачки, как на беднягу сваливается беда. Мои проклятья никому не проходят даром… Ой, боюсь я этого… Боюсь, как бы не взять греха на душу, проклянешь нечаянно в гневе безвинного человека… — И, как бы случайно вспомнив, сказала с сожалением. — А помнишь бедную Гульбюбю? Она слишком загордилась, что была красива… Не прогневи она тогда меня, может, и судьба у нее была другая. Из-за нее, из-за ее спеси табунщик Дубана пропал без следа. Ай-яй, сохрани боже! Никому несдобровать от моих проклятий. Говорят, если человек, который обладает такой силой проклятий, хлебнет немного яду белой змеи, его проклятия сразу теряют свою силу. Все никак не может найти этот недотепа Текебай хотя бы одну белую змею для меня, о боже… — Букен выкатила глаза, словно узрела нечто ужасное. — Ай, не знаю… Говорили, моя прабабка и яду белой змеи попробовала — ничто ей не помогло. Да, лучше не навлекать на себя моих проклятий! О боже…
Хотя лицо и руки ее давно избороздили следы прожитой жизни, хотя давно покрылись инеем ее волосы, она то жеманничала, стыдливо играла глазами, то притворно всхлипывала — само воплощение скромности и мягкосердечия.
— Тех, кто платит злом за мою хлеб-соль, кто втайне ненавидит нас с баем и не чтит наших древних обычаев, мои проклятия поражают, как стрелы! За того же, кто мне предан, я жизнь свою готова принести в жертву. Такому человеку я с чистым сердцем дам свое благословение и, воздев руки к небу, стану молиться за него аллаху. Ох-ха, а моя бабушка, говорят, была редкой провидицей. Пророчицей, уста которой источали мед… Рассказывали, что одна женщина, переставшая рожать после тридцати лет, привела однажды белого верблюжонка ей в подношение. Моя бабушка-чудотворица была святая женщина — дала ей свое благословение. Не прошло года, как та женщина родила двух черноголовых близнецов.