Согретый солнечными лучами, казалось, тронулся неподатливый лед. Со всех сторон послышались взволнованные голоса:
— Да-а, дитя мое… В твоих словах нет неправды.
— Надо вовсе потерять совесть, чтобы правду посчитать кривдой.
— Не знаю… Послушал я эту молодуху и чувствую, не могу больше верить, будто женщина сотворена с изъяном…
Мужчины незаметно приходили в себя: заерзали в своих седлах, скрытно переглядываясь, как бы желая сказать:
«Поделом распекла нас эта женщина-начальница! Не одним нам дана гордость…»
Адыке, — он выделялся среди мужчин на своем светло-сером жеребце и в богатой шубе из барсовой шкуры, — и тот ощутил какую-то неловкость под взглядом Батийны, словно она смотрела лишь на него одного.
«Эх, глупая моя голова! Зачем только приехал я на собрание, которое проводит эта сука?»
И тут голос Батийны ворвался в уши Адыке:
— Если я не ошибаюсь, бай, вы — один из самых почтенных аксакалов в аиле. Мы хотели бы услышать из ваших уст, что вы, уважая новую власть, подчиняясь ее законам, признаете женщину человеком, на равных с мужчинами правах. Ну-ка, поклянитесь от чистого сердца и во всеуслышание.
Народ умолк.
«Он, боже, что теперь будет с Адыке, ведь он всегда бушевал, как неудержимый поток Тескея? Неужели он подчинится этой белоушей женщине?» — думали некоторые аксакалы.
Батийна сурово посмотрела в лицо Адыке.
— Не заставляйте нас долго ждать!
Салкынай, которая стояла, сложив руки на груди и переминаясь с ноги на ногу, кашлянула.
— Дитя мое! — в напряженной тишине заговорила байбиче. — Не сердись, что я так назвала тебя. Ты была моей снохой, которую я приняла в дом с поцелуем. Но богу было угодно, чтоб ты оставила нас… Теперь тебе на голову села птица счастья. Во всем, что ты говоришь здесь, нет ни крупинки неправды. Как может человек назвать ложью правду? Ах, проклятая неученость наша! Чего только мы не натворили из-за своей темноты! Слушая твои умные речи, мы почувствовали себя так, словно со дна подземелья поднялись на освещенную солнцем вершину. Прости нас, если мы чем-нибудь провинились перед тобой. Желаю тебе, дитя мое, чтобы ты хорошо справилась с работой, порученной тебе новой властью. — Салкынай приумолкла на секунду, чмокая губами, но тут же продолжала. — Человек, который не подчиняется власти, — это тварь, не почитающая бога. Мы все — и бедные и богатые — подданные советской власти. Разве может мой старик не подчиниться законам, которые уважает весь народ? Да у него не хватит просто смелости назвать белоушей. Захочу учиться, он не станет перечить. Захочу подняться выше, он не пойдет против. — Салкынай вскинула руки в сторону Адыке, сверкнув кольцами с рубиновыми глазками. — Мой бай всегда подчинялся законам. Разве он приехал бы на это собрание, если б не подчинялся нм? Иначе не стал бы и слушать тебя, невестка моя. О нерасторопный ты мой! Приложи руку к груди да шепни хотя бы про себя, что никогда не замахнешься на меня камчой, не будешь унижать меня! Пусть все видят, что тут склонился потомок бека, который ни перед кем головы не склонял!
Салкынай по-молодому всплеснула руками и засмеялась.
Кто еще верил в звезду Адыке и жалел его, закричали отовсюду:
— Слова почтенной байбиче — слова самого бая. Хватит, хватит, не настаивай, молодка! Бай дает обещание. Слышали мы! Слышали!
В ушах Батийны все еще стояли слова Салкынай: «Ты была моей снохой, которую я приняла в дом с поцелуем…» И это говорила та самая Салкынай, бывшая свекровь, которая не считала Батийну за человека и не раз выгоняла ее из дому!
На какой-то миг Батийна была даже тронута ее словами. «Как-никак она была моей свекровью, открыла мне лицо, когда я впервые вошла в ее дом… Но разве она приняла меня в свой дом с поцелуем, как говорит сейчас? Нет… А как байбиче предусмотрительна! Она сделала этот ход, чтоб не оскандалиться перед людьми. Как же мог Адыке, властный Адыке, всенародно сказать: признаю, мол, что женщина равна со мной! О нет. После этого закатилась бы его звезда. Салкынай сообразила все, пощадила мужскую гордость, слепое самолюбие. Люди поняли, что Салкынай отстояла честь своего бая. Правда, оба они — и Адыке и Салкынай — казались теперь людьми тихими и скромными. Неужто они изменились, стали мягче, добрее?» — раздумывала Батийна.
Видимо, чувство жалости, присущее далеко не каждому, — одно из самых тонких, очень быстро возбудимых, податливых чувств доброго человеческого сердца. Какой толк от того, что Батийна будет помнить зло? Поэтому она не стала поддевать или грубить байбиче. Когда Салкынай подошла первой поздороваться, Батийна тоже протянула руку. Спросила о житье-бытье. Батийна не стала злорадствовать: «Вот, мол, до чего дожили! Каково вам теперь, потомки бека?!»
Но скребет на сердце у того, кто чувствует за собой вину.
— Батийнаш, ты была родной мне, близкой, — любезно проворковала Салкынай. — Но правду, видно, говорят: «Судьбе наперекор не пойдешь, а то недолго… и нос расшибешь». Не суждено нам было жить с тобой. Ты ушла от нас. Стала большой начальницей, дай тебе бог! Но не забирай себе все блага, поделись и с нами. — Она звонко рассмеялась. — Какой же бестолковый человек мой бай, чтоб у него язык отнялся! Хоть и защищала я его честь, но от тебя не стану скрывать правду. Как ни говори, он потомок бека. И до сих пор много о себе воображает. Нет-нет да и скажет мне: «Новая власть дает свободу всем женщинам. Раньше мы платили за них калым, а теперь будем брать их в жены бесплатно. Возьму себе токол, если что…» — Салкынай слегка толкнула в бок Батийну, словно та доводилась ей сверстницей. — Ты была снохой мне. Дай хоть щепотку из тех прав, что имеешь сама. Втолкуй начальникам нашего аила: пусть они немного одернут моего бая, если он вздумает взять себе вторую жену. — Неожиданно в голосе Салкынай появилась грусть. — Ах, бедные мы, бедные женщины, времена меняются, а нам выпала судьба — плестись за мужчинами! — И, глядя умоляющими мрачными, точно неживыми, глазами, она сказала: — Пойдем к нам, погости малость, отведай хлеба-соли из моих рук. Но у тебя, я вижу, времени мало. Ах, что я болтаю, глупая моя голова! В белой юрте у стариков полно всякой еды, да разве найдется у них такое, чего желает душа больших начальников?! Подай-ка лучше руку, поцелую на прощанье. Щеки-то свои поцеловать все равно не подставишь.
Салкынай дотронулась губами до пальцев Батийны. От прикосновения холодных ее губ Батийну даже передернуло. Но обе женщины не показали своей обоюдной неприязни.
Не повышая голоса, Батийна заговорила твердым, не допускающим возражений тоном:
— Вы верховодите не одним аилом, — всем вашим знатным родом. Стоит только крикнуть вам «Айт!», как тут же и богатые и бедные забегают перед вами. Стоит крикнуть «Ойт!», и никто не посмеет перечить. Но не злоупотребляйте тем, что все вас боятся. Посылайте девушек и молодух учиться! Я хотела, чтоб бай дал обещание это исполнить. Сам. Но вы его заслонили, сказали за него. Ладно. Я не стала противиться, чтоб не дать пищу злым языком: «Дай, мол, женщине власть в руки, и она самого бога ни во что поставит». Так передайте своему баю, что я требую: женщину не приравнивать к скотине, которую сбывают за калым! Полученная свобода вернула нам человеческое достоинство! Отныне никто не посмеет оскорбить дочь бедняка. Настала пора учиться, учиться, чтобы восполнить то, чего нам не хватает…
Салкынай, то и дело кивая головой, лебезила:
— Ах… да исполнятся ваши желания, да исполнятся ваши желания…
Когда Батийна, сев на коня, немного отъехала, Салкынай хмуро посмотрела вслед ей и запричитала:
— Ишь, была служанкой у моего порога, а как заговорила! Даже потомки бека и те беспрекословно слушали ее наставления. Позор вам, мужчины, позор!
Все, кто говорил, что кобыла на скачке не возьмет приза, стояли перед Салкынай с опущенной головой.
Словно молодуха, Салкынай повела плечами, покачала бедрами, звякая серебряными украшениями на конце кос:
— Позор тебе, сын моего свекра, позор тебе! Попробуй теперь взять себе токол, если ты такой храбрый! Позор тебе, муж мой, бай мой, позор тебе…
Батийиа на сером иноходце сидела в седле свободно, прямо. «Вот диво, не бывшая ли это сноха Адыке, не дочь ли голодранца из рода саяков эта женщина-начальница?!» — восклицали старухи, удивляясь, но не осуждая Батийну. Другие рассуждали: «Кто знает, может, начальники в дальнейшем не ограничатся речами о равенстве женщин, а попросту выгонят с собраний всяких потомков бека. Виданное ли дело, чтобы комолая черпая корова валила на землю рогатого быка? Как бы там ни было, схватились между собой серый иноходец с вороным, уже бьются не на шутку добро и зло… Похоже, что несдобровать Адыке и ему подобным в этой схватке. Кажется, они уже выпустили поводья из рук».
Не успела Батийна уехать, как до Адыке дошел слух, что Манапбай, младший сын славного бека, взят под домашний арест и будет скоро сослан. Он был благодарен байбиче за то, что выручила его.
— Э, байбиче моя, златоустая, я преклоняюсь перед твоим умом и твоей находчивостью, — довольно засмеялся Адыке. — Что мне было делать, если б эта албарсты заупрямилась: подчинился бы ей. Ты защитила мою честь, когда я не в силах ни свалить палкой, ни распороть ей живот ножом. Тьфу-тьфу… не дай бог… Как бы меня добрые люди после честили, назови я при всем народе женщину человеком?! Эх, неразумная голова моя, что бы мне тогда принести эту куклу в жертву и бросить ее в реку, сейчас, быть может, никакая женщина-начальница не посмела бы показаться в нашем аиле. — И глаза Адыке налились кровью. — Скажи, верно ли я говорю, любимая дочь ясновидца Караберка? Твои слова всегда верны.
Не успела Салкынай ответить, как послышался конский топот, лай собак, и затрубил басовитый мужской голос:
— Э, Адыке, дома ли ты? Слышал ли ты, что, согласно законам новой власти, высылают нашего Манапбая, любимого сына рода сегизбек, младшего сына славного Арстаке, чей дух еще жив среди нас? Говорят, не дальше этой недели несравненный потомок бека со своей семьей будет выслан!