Распалившаяся Букен, вероятно, обрушилась бы во всем на Батийну, только б ее не перебивали. Она бы сказала: «Это ты, мол, взбаламутила глупую женщину! Подлая салбар, чтоб мне видеть тебя при смерти! Хватит моих проклятий, чтоб ты околела, пусть даже ты побывала не то что в Москве, по и в самой Мекке! Пусть исчезнет само имя Букен, если так не свершится! Ты хочешь, наверное, отомстить всем мужчинам за то, что Алымбай оставил тебя в салбарах. Ты — дьявольское отродье, что сбивает толпу простодушных женщин, прожужжав уши: «Не позволяйте, мол, продавать себя за калым, не выходите замуж за стариков. Токолы, бросайте своих мужей!» Когда женщины теряют совесть, рушатся и обычаи. В небе начинают царить, размахивая крыльями, джинны и шайтаны, а взбесившиеся женщины распускают подолы своих платьев. Лучше уходи отсюда, не мути женщин, живущих в мире и покое!»
Если б Букен не перебивали, уж она бы с пеной у рта неутомимо доказывала бы свое и, возможно, склонила бы кое-кого из наивных людей на свою сторону.
Но Батийна разгадала коварный ход Букен и решила применить противоядие.
— Хватит вам разоряться, — резко оборвала ее.
Букен сразу уподобилась наивному ребенку.
— Э… боже мой, а что значит — разоряться?
Толстые щеки у Букен налились кровью так, что посинели, сделались почти черными, помутневшие глаза выпучились.
«Цапнуть бы тебе лицо ногтями, грязная салбар! Ишь, разоряешься, говорит!» — лишь подумала Букен, задыхаясь в бессильной злобе.
Батийна говорила спокойно, с достоинством. Неслышно вздыхая, женщины сидели с сияющими лицами:
«Ведь она верно говорит! Мы сами, женщины, тоже виноваты. Чем перечить мужу и упрямиться до тех пор, пока лепешка не прогорит, не лучше ли беречь его, отца твоих детей, да быть поласковей к нему? Тогда и мужчины будут уважать нас. Говори, дорогая! Докажи, что белоушие женщины ни в чем не уступят золотоголовым мужчинам, если получат свободу! Ах, непутевые мужчины, чтоб бог проучил вас! Если вы скакуны, то мы — ваши сердца, дающие вам силу! Если вы — хваткие соколы, то мы — ваши крылья, дающие вам взмыть ввысь!»
Старики в больших тебетеях понуро молчали, ковыряя землю концом камчи. Молчал и Серкебай, угрюмо покачивая бородой, удивительно похожий сейчас на белоголового козла.
«Что возразить на столь справедливые речи? Да, был грех: женился на токол. Случалось, замахивался на беспомощных бедняжек. Э-э… Недомыслие наше. Действительно, согласие между мужем и женой равно достоянию большого города с золотыми воротами. О мужчины, из-за каких особых достоинств мы возомнили себя выше женщин, наших святых матерей, сотворивших нас из ничего, вырастивших нас людьми?»
Дрогнуло сердце Серкебая от нахлынувших воспоминаний. Он как-то смягчился, слушая умную речь Батийны, и почувствовал, как улетучивается предвзятая ненависть, с которой он пришел на сход. Он вспомнил свою юную жену Гульбюбю… Разве не загублена была их любовь, ее жизнь. Что правда, то правда. А виноват во всем он, Серкебай…
Повевает свежий ветерок, пестрые тени разорванных в клочья, подобно белой верблюжьей шерсти, тонких облаков скользят по лицам сидящих. В глубине меж облаками синеет небо. Со всех сторон искрятся зубчатые вершины Великих гор, подняв на себе хребты, обширные горные долины, сверкающие озера, равнины, реки, что тянутся кровяными жилами во все концы, лесные чащи, отвесные скалы, спящие ледники, — подняв все на свете, движется незаметно великанша Земля, вздымая груди, выгибая спину, несется она, родная наша Земля, катясь словно гранитный шар, и совершает в бесконечных просторах вселенной свой нескончаемый путь, несется безостановочно, разрезая небо острыми зубьями своих вершин, точно гигантская пила.
Если б кто взглянул с высоты вселенной на нашу Землю, что кормит своей грудью все живое, она показалась бы ему маленьким яичком, завернутым в белый пух. Прекрасна, щедра, вечна она! О люди! Оставьте вы свои споры и ссоры, зависть, неприязнь друг к другу, будьте великодушны, справедливы и могучи, как мать Земля, окропляйте землю чистым потом, созидайте сокровища, которые вы оставите своим потомкам!
Батийна поправила косынку:
— Нас угнетают не только мужчины, которые придерживаются стародавних обычаев. Нас мучает тяжкий гнет и таких женщин, как Букен. Недаром говорится, козней одной дурной женщины хватит, чтоб нагрузить сорок ишаков, а коварных хитростей Букен байбиче вполне хватило бы, чтоб сломить хребет могучего верблюда.
Наступили новые времена, родились новые законы…
Голос Батийны звенел все крепче. Сжав кулаки, она рассекала воздух рукой:
— Эти новые законы отрубят топором корни жестокости между людьми! От имени всех сидящих здесь отцов, матерей, братьев и сестер я, Батийна, требую — пусть Серкебай во что бы то ни стало разыщет Зуракан и отдаст ей с Текебаем все ими заработанное да предоставит им свободу!
Со всех сторон раздались голоса:
— Правильно, правильно!
— Пусть так и сделает!
— Мало отдать то, что заработали. Раз бай считает Текебая своим племянником, пусть выделит его долю!
— Если бай не разыщет Зуракан живой или мертвой, предлагаю составить приговор на бая и его байбиче, заклеймить их как жестоких тиранов, которые издеваются над человеком злей, чем над скотиной. Под этим приговором все подпишемся или приложим свои пальцы и будем просить у новой власти, чтоб их привлекли к полной ответственности. Кто за это предложение, поднимите руку!
— Что она сказала? — спросила, оглядываясь по сторонам, глуховатая старушка.
Зашевелилась вся родня Серкебая.
И дружно взметнулись сотни рук.
Прошли месяцы.
Из поездки в Чуйскую долину Серкебай вернулся не столько перепуганным, смятенным, каким казался до того, сколько озлобленным.
Серкебай отправлялся в это путешествие не по доброй воле, а из-за скандального дела, грозившего ему крупными неприятностями.
Многочисленные родственники, сваты и соседи, все, кто жил и кочевал вместе с Серкебаем, узнав, что он вернулся, пришли в его юрту. Для тех, кто не вместился, вынесли шырдаки и кошмы во двор.
Серкебай сидит посреди знатных аксакалов в больших тебетеях, с покрасневшими от неунявшейся обиды глазами и цедит сквозь зубы:
— Эх, что спрашивать, родные мои! В свое время были мы богатыми. Ко мне даже бык с острыми, как клинки, рогами не смел подступиться. Но эта комолая серая корова, начисто лишенная стыда и совести, вынудила отправиться в Чуйскую долину меня, золотоголового. Да еще по такому ничтожному делу. Поехал я разыскивать женщину, которая взбесилась и ушла искать себе другого мужа. Но там ее не оказалось. Говорят, попутно эта бестия себе нашла дядю. Хоть бы сперва разошлась со своим мужем, с которым связана священным браком. Эта развратная сука, говорят, успела подхватить другого, согласно закону — «полюбила — вышла!».
Поерзав на месте, Серкебай посмотрел вдаль, словно человек, у которого улетела куда-то ловчая птица.
— Единоплеменники мои, земля наших предков, горы и скалы как будто прежние. Но только эта серая комолая корова взбаламутила наших простодушных женщин… Я привез бумагу от самого большого пишпекского начальства.
Порывшись в карманах, Серкебай достал сложенное вчетверо свидетельство, удостоверяющее, что Зуракан вышла замуж за полюбившегося ей человека.
Серкебай потряс в руке лист бумаги, высоко поднял его:
— Вот законы вашего уруята! Женщина, оказывается, вольна выходить замуж сразу за двоих, хоть за семерых — на то ее воля. Все мы, темные киргизы, никогда не закрывали своих дверей на замок. Зачем? Разве убегала от кого-нибудь жена? Теперь же это обычное дело. У любого из объятий может выпорхнуть, словно птичка, законная жена. И никакие решетки на дверях вам не помогут, киргизы мои. Если среди вас еще остались настоящие мужчины, готовьте железные двери да привяжите своих жен серебряными путами.
Серкебай засмеялся притворным смехом.
— Бай, а что делать тем, кто не добудет серебряных пут? — поинтересовался кто-то из сидящих.
— Тогда что ж… Ослих хватает… Сядешь на какую да поедешь по дрова…
Серкебай смеялся не в шутку и не от скуки, — в нем прорвалось желчное злословие человека, сгорающего от обиды и жажды мести. Лицо его выражало ярость, глаза налились кровью.
— Когда-то я был барсом, даже клыкастого льва не страшился, а тут дал себя укусить паршивой сучке. Эй, бессовестная шлюха, смутившая народ, настанет ли день, когда можно будет расправиться с тобой?
Сидящие давно догадались, в кого метит бай. Бессильная злоба мутила не одного Серкебая или Тазабека, но и стариков, кто женился на девушках, надеясь согреть свои дряхлые кости, и многих байбиче, и тех мужчин, что у себя дома держали токол и притворялись, что согласны с новыми законами и готовы им подчиниться.
Серкебай с притворным смирением заговорил:
— О единоплеменники мои! Власть эта не от бога, но не слабее бога, разве мы можем ослушаться ее, когда она требует дать женщинам свободу?! Дело, если будет делаться без ума, может скверно кончиться. Недолго и в бездну провалиться. Лучше посоветуемся, узнаем сначала: как смотрит священный шариат на новые законы? Обойдемся без аильных недоучек, пригласим настоящего муллу из большого города и расспросим на счет законов шариата. Священный шариат, по-моему, не может свернуть с пути, по которому идет испокон веков. О единоплеменники мои, если шариат будет на нашей стороне, женщина-начальница побрыкается-побрыкается да перестанет. Разве когда-нибудь строптивая лошадь уносила джигита в пропасть?
Не прошло и недели после этого разговора, как в город отправили нарочного с запасным конем, и он привез оттуда муллу-татарина.
Не только среди людей четырех родов, населяющих долину Карасаз, но и среди соседствующих родов по беспроволочному телеграфу «длинного уха» разнеслась весть:
«Серкебай, ездивший в Пишпек на розыски распутной работницы, вернулся, говорят, с важной бумагой от больших начальников центра. Если не будем придерживаться наряду с законами священного шариата и законов новой власти, то все носители тебетеев рискуют остаться без жен. Потому что у нас, киргизов, женщины испокон веков вместе с мужчинами проводили свои дни на конях. Женщины горячей, напористей нас. Стоит им внушить: «Возьмите в свои руки поводья да поведите людей к свободной жизни», как все белоушие понесутся очертя голову. И некому будет рожать детей и хозяйствовать дома. Сам Серкебай сказал это. А большой мулла, вызванный