из города, будто заявил, что начальники из центра повелели ему улаживать все женские дела по законам священного шариата. Мулла, говорят, татарин».
Всюду, куда донеслась эта весть, мужчины не сидели сложа руки. То из одного, то из другого аила прибывали к Серкебаю гонцы на взмыленных конях:
— Из верхних аилов к вам едут все мужчины во главе с Мамытом-аке! Они сказали: «Передай баю, чтобы дожидался нашего приезда на сходку!»
— Э… хорошо, если бы они не опоздали.
Не успевает Серкебай ответить одному, на вороном жеребце уже другой гонец с бородкой клинышком и носом с горбинкой:
— Мужчины нижних аилов едут во главе с Зарпеком-аке. Велел сказать: «Без нас сходки не открывать!»
— Вот оно! Все едут ко мне. Разве кто в силах опорочить мое доброе имя?!
Серкебай распахнул грудь, откинул ворот белой шубы и, взгромоздившись на светло-серого жеребца, властно распорядился:
— Эй, пусть съедутся мужчины четырех родов и соберутся у Зеленого холма на берегу извилистой Иири-Су. Там всегда обдувает ветерок — кони под защитой от оводов и мух. Да и вода близка: есть где совершить омовение, кто захочет помолиться. Слышите, наша сходка, скорее всего, затянется. У кого дойные кобылы, те привезут с собой большие чаначи кумыса! У кого овцы, не забудут приторочить к седлу по туше барашка!
Не случайно Серкебай почувствовал себя опять в седле. Находясь в Пишпеке, он ночевал V какого-то человека «новой власти». Серкебай не совсем разобрался, какой он пост занимает, но узнал, что тот приходится двоюродным братом Букен байбиче. Объяснив, по какому делу приехал в такую даль, Серкебай осторожно спросил:
— Скажи, поставлен хоть какой-то предел свободе этих белоуших? А то приехала в наши края женщина-начальница и затуманила всем головы.
Родственник пробовал втолковать баю:
— Теперь запрещено иметь токол. Старому человеку нельзя жениться на молодой девушке. Кладется конец и калыму…
— Возможно, так будет в дальнейшем. Но как поступят с теми, кто все это сделал раньше?
Не желая огорчать Серкебая, родственник успокоил его:
— Каждый имеет право поступать, как его душе угодно. Если токол любит своего бая, она может и дальше жить с ним.
Серкебай почувствовал облегчение: «Э, давно так сказал бы! В самом деле, власть, которая дала свободу женщинам, не может обидеть меня. Надо только самому крепко постоять за себя, и все будет нерушимо».
Именно это убеждение — надо только самому крепко постоять за себя, и все будет нерушимо — придавало силы Серкебаю. Поверив в свою правоту, бай вместе со старейшинами четырех родов и муллой-татарином направился к Зеленому холму.
Почтенный мулла, горожанин, в жизни не ездивший верхом, хоть и посадили его на коня смирнее коровы, держался весьма неуклюже, всю дорогу хватаясь одной рукой за луку седла, а другой поддерживая прижатую под мышкой сумку со священной книгой.
Иные шутники похихикивали над ним:
— Смотри, как сидит в седле святой человек! Что с ним будет, если согрешит ненароком и придется ему проезжать по волосяному мосту ада.
Подножия Зеленого холма заполнили привязанные друг к другу оседланные кони, а самый бугор сплошь облепили люди, словно пень, на котором роятся пчелы.
«Народ весь в сборе. Ну, молдоке, говорите ясно, да выкладывайте всю правду!» — только хотел было так начать Серке-бай, как вдруг запрокинул голову, словно увидел пожар, и запальчиво крикнул:
— Эй, мужчины, кто попроворней — по коням и скажите вон тем бабам, чтобы они повернули назад. Там, где собрались почтенные аксакалы и толкуют о священном шариате, нет места белоушим!
Все разом повернулись в сторону хребта и увидели женщин, конных и пеших. Передние уже спускались в низину, тогда как задние еще находились за бугром. Нарядно одетые, в элечеках и платках, женщины заполнили долину, расцветив ее, словно мальвы.
Покачивая мясистыми боками, главарь нижних аилов Зарпек решил подшутить над Серкебаем:
— Сам ты, бай, говорил: «Красота долины в цветах, красота семьи — в женщине». Когда на сходке одни мужчины, мы похожи на грифов, зарящихся на падаль. Пусть садятся вместе с нами эти Умай-эне в нарядных одеждах.
От такой издевки у Серкебая глаза налились кровью. Всадник, помчавшийся навстречу женщинам, вскоре прискакал назад.
— Бай-аке, их ведет сама женщина-начальница!
Подавшись вперед, Серкебай обратился к мулле:
— Скажи откровенно, почтенный молдоке, дозволено ли женщинам присутствовать там, где толкуют о законах священного шариата?
Мулла, сидевший посреди аксакалов на мягком стеганом одеяле, держась за свою чалму, кивнул головой:
— Алла, женщины, у которых кончились месячные, могут здесь находиться.
На мгновение воцарилась тишина. Кто-то горестно забормотал:
— О боже милосердный! Попробуй теперь приподнять подолы этим женщинам!
Со всех сторон всплеснулся смех.
Батийна подъехала на вислобрюхой гнедой кобыле, впереди женщин на кобылах-четырехлетках. В толпе было несколько мужчин в поршнях и серых шубах.
Кое-кто приехал на быстроходных бычках. Видно, горячка езды захватила и этих «рогатых скакунов»: задрав морды, они неслись напропалую, словно спешили растоптать сидящих.
Особенно горячился черный бычок с лысиной. На нем сидел молоденький пастух с жесткими усами и пунцовыми щеками. Казалось, стоит щелкнуть по ним, как брызнет кровь. Размахивая хвостом, черный бычок хлестал пастуха по полам его серой шубы. Он с ходу врезался в толпу, роняя тягучие струи пенистой слюны.
Сидевшие с краю испуганно повскакали, а один мужчина замахнулся камчой:
— Эй, сейчас же поверни назад своего бычка!
Не смея сказать что-либо Батийне, у которой вид был слишком строгий, люди набросились на пастуха:
— Что за озорство?
— Разве не видишь сидящих аксакалов?
— Эй, парень, поверни-ка назад свою корову!
Серкебай с посиневшим от гнева лицом начал громко:
— Что за шутки, дитя мое Батийна! Что за шалости! Кто вам позволил бесчинствовать на сходке, собираемой по поручению власти, и появляться на коровах? Тут собрались сплошь белобородые и седобородые. Среди нас и дамбылда, он приехал затем, чтоб разъяснить нам законы шариата. — Серкебай нарочно назвал его дамбылдой, чтоб возвысить муллу на людях. «Эта белоушая злодейка может опозорить меня на глазах у народа», — подумал он, идя на попятную. — Раз вы приехали, надо вести себя потише, повежливей…
Батийна выпрямилась в седле и, в упор глядя на Серкебая, сказала:
— Вот и приехали мы тихо, вежливо, бай-аке! Простите, если наш приезд считаете грубостью. Мы узнали, что из города приглашен ученый мулла. Потому-то и решили явиться на этот мажлис, который обсудит по законам шариата, какой брак чист и какой не чист. — Повернувшись к мулле, Батийна продолжала: — Молдоке, браки совершаются не между теми, кто в тебетеях, а между мужчинами и женщинами. Раз так, почему вы не пригласили на этот мажлис и тех, кого зовут подругами жизни мужчин?
Уткнув глаза в свою бородку, мулла с растерянной торопливостью ответил:
— Не я созывал этот мажлис, дитя мое. Меня самого пригласили сюда. Мажлис этот созвали присутствующие аксакалы.
Батийна обратилась ко всем собравшимся:
— Сейчас не положено, чтобы люди делились между собой: отдельно белобородые и чернобородые, отдельно женщины, отдельно чернопятая беднота. Мужчины и женщины, старые и молодые, должны собираться, советоваться вместе, а не шушукаться каждый сам по себе. Здесь речь пойдет не о тяжбе из-за скота, а о людской свободе, о любви, о честном браке. Но разве можно, молдоке, вырастить дерево, отделив ствол от корней? Вы не какой-нибудь захолустный мулла из среды темных серошубых киргизов. Вы городской, ученый человек, я считаю вас муллой не одних тольков сартов и ногаев, живущих торговлей и ремеслом, я считаю вас справедливым муллой справедливого народа, который строит города, дома, крепости, выращивает скот, засевает землю, знает, где черное и где белое.
Мулла закивал головой, потряхивая бородкой:
— Иншалла… Иншалла[57]… дочь моя.
Батийна указала рукой на людей, что толпились позади нее.
— Мы готовы поверить в вашу «иншаллу», если здешние аксакалы дадут рядом с собой место этим женщинам, пастухам и батракам!
— Садитесь, садитесь, — сказал мулла скороговоркой.
Прошелестел глухой шепот:
— Хорошо… Как раз вовремя приехали вы. Садитесь, дорогие…
Батийна слезла с коня и, волоча по земле конец камчи, подошла к мулле, села напротив него, скрестив по-мужски ноги под себя, почти рядом с Серкебаем.
Слезли с коней и остальные женщины, оживленно переговариваясь между собой, звякая чачучтуками и сверкая серьгами. Одни, как и Батийна, не стеснялись, другие застенчиво глядели в землю.
— Вы что стоите? — подчеркнуто громко обратилась Батийна к женщинам. — Молдоке и остальные аксакалы разрешили вам садиться. Когда бываете одни, всегда шумите, словно козы под дождем: мы, мол, токолы, не хотим жить со своими мужьями-стариками! А тут заробели, словно припертые к обрыву коровы! Никто не говорит, чтобы не чтили старших, но тоже в меру. Иначе сладкое становится горьким. Наша чрезмерная робость сделала нас бессловесными — на всю жизнь сковала нас! Хватит нам принижаться! Без стеснения выходите вперед, садитесь рядом со всеми. Послушайте хорошенько законы шариата. Каждая из вас вправе задавать мулле любые вопросы и получать от него ответы.
Звонкий голос Батийны словно расколол небо. Не один Серкебай, не один Тазабек, а все белобородые и чернобородые переполошились. Уставившись глазами в землю, зашептали про себя молитву:
«Лай-лав-ха иллалла! О аллах, разве было хоть раз, чтоб шумели, безобразничали, когда слушают законы шариата? О создатель, какой горький осадок на душе у знатного человека, когда на него лает белоушая женщина, а глупый пастух толкает, теснит его? За что ты так низко опустил нашу звезду, обломил наши ветви, о творец всемогущий?»