ебя: если хочешь на том и на этом свете остаться с чистой совестью, сверни, пока не поздно, с неверного пути, присоединяйся к людям! Перестань кружить головы глупым недоумкам, дитя мое…
Сквозь сдержанный гнев Батийна сказала спокойно:
— Не торопитесь, бай-аке! Никто не кружит головы белоплаточным, и никто не распускается. Получив свободу, они находят себе друзей по сердцу…
Серкебай поспешно вытащил из кармана привезенную из города справку. Багровый, он потряхивал листом бумаги:
— Знаешь, что это такое, дитя мое? Если бы ты не кружила головы, если бы ты не сбивала с пути, разве Зуракан убежала бы в Чуйскую долину, бросив своего мужа, предназначенного ей богом? Может, по-твоему, Текебай, который ничуть не хуже любого джигита, не ровня твоей Зуракан?
Приехав в эти места, Батийна расспрашивала о Зуракан, говорила наедине и с Текебаем. Она узнала, что Зуракан относилась к Текебаю ласково и уважительно.
Текебай сильно загоревал с того дня, как ушла от него Зуракан. Выпасая стадо, приткнется где-нибудь на склоне и, не отрывая глаз от голубого неба, проливает горючие слезы. Порой отправится вместо Зуракан за дровами и орошает слезами траву… Как высота горы виднее издалека, так образ бесследно пропавшей жены все ясней представал перед ним. Он не находил себе места, словно навалилось на него небо, и в отчаянии бил себя кулаком по темени: «Дурья моя голова поддалась изворотам этой белой змеи Букен! О бесценная моя Зуракан! О птица моя звонкоголосая!»
И всякий раз, когда видел Букен, Текебай готов был растерзать ее, но вынужден был сдерживать себя. Со временем он перестал беспрекословно подчиняться байбиче и был несказанно растроган, когда встретил Батийну. «Теперь мне все равно. Пусть заберут меня к себе духи родителей. Пусть меня бранят. Но я расскажу Батийне всю правду».
— Заворожила меня белая змея, затуманила мне голову. Мне тогда показалось, что Зуракан на самом деле заболела дурной болезнью… Некому меня убить, Батийна-эже, а то я подставил бы голову, чтобы ее отрубили. Вернется разве Зукеш ко мне? За кого бы она ни выходила, пусть будет счастлива.
Батийна выслушала рассказ Текебая с болью и горечью, словно утопая в отравленном озере, и спросила:
— Говорила она тебе, что хочет уйти?
Текебай разрыдался сильнее прежнего:
— Ах, эжеке, зачем спрашиваете? Конечно, говорила. Мало того… Чего только не пережила она, бедная, из-за меня. А я хуже пня был заодно с той сворой псов, которую белая змея Букен подбила надругаться над моей Зуракан… — Рассказывая, несчастный батрак то и дело постукивал себя по голове. — В изодранном платьишке, обливаясь слезами, она звала меня с собой: «О несчастный мой, забитый, пришибленный, — умоляла она, — я не буду таить обиду на тебя, подадимся вместе в Чуйскую долину». А я, глупец, даже с места не поднялся… Эх, эжеке, не спрашивайте…
В ту ночь Батийна не могла заснуть, — долго щемило сердце: как разоблачить злодейство Букен и Серкебая?
На Зеленом холме, где собрались аксакалы, старейшины родов, муллы, Батийна говорила смело о коварстве Букен байбиче, оказавшейся опаснее самого Серкебая. Обстоятельно, не спеша, словно вытягивая подгнившую нить, напомнила и о той кровавой расправе, которую учинила байбиче над несчастной Гульбюбю. Будто вывернула черную шубу, подбеленную снаружи мелом. И многие, кого еще недавно одолевали сомнения, теперь не могли не прислушаться к голосу Батийны.
— Разве неправду она говорит?
— Мы и сами видели многое своими глазами.
— Человек начисто потеряет совесть, если правду не назовет правдой.
— Байбиче погубила ни в чем не повинную Гульбюбю, так она, думаете, пожалеет свою работницу Зуракан?
— Как-никак Гульбюбю была ее соперницей, второй женой у Серкебая… А чем провинилась перед ней бедная Зуракан?
— Напрасно, подружка, думаешь, будто подобные женщины способны творить зло лишь своим соперницам! У таких людей жестокость в самой крови…
— Вот так, бай-аке, — вмешалась Батийна. — Если хотите знать, где коварство, ищите его рядом с собой. Если не знаете, где несправедливость, ищите поближе у себя! Но все равно корни жестокости будут вырублены! Девушки и женщины, все угнетенные бедняки добьются свободы! — Батийна высоко подняла руку. — Токолы, страдающие у баев, молодые женщины, отданные насильно за стариков, вам дали свободу! Учитесь, получайте знания! Пусть любящий найдет себе любимую! Будьте счастливы!
Целую неделю после собрания Серкебай ходил мрачный, будто затянутое тучами небо. Он понадеялся на муллу-татарина из города, что у него хватит мужества сказать: «Законы власти пойдут своим путем, священный шариат — своим». А при таком повороте Серкебай без особого труда надеялся доказать свою правоту этой беспутнице, попирающей обычаи предков.
Серкебай никак не ожидал, что шариат вступит в противоречие с его мыслями и желаниями. Оттого, что мулла, несмотря на оказанные ему почести, высказался в пользу таких подстрекательниц, как Батийна, Серкебай лопался от злости, словно из рук у него выпорхнула птица счастья:
— Эх, разве не досадно, Тазабекбатыр? То ли мы оплошали, то ли наш мулла — кривая душа. Как услышал имя Батийны, сразу сник. Видно, перед законной властью отступил наш святой человек. Иначе разве он стал бы потакать бросившей мужа токол или зазнавшемуся пастуху? — возмущался Серкебай, хлопая себя по ляжкам. — До чего же низко упала моя звезда, если эта обнаглевшая сука посмеивается и смущает простодушных людей… Тазабек, ты один из тех, кто в состоянии усмирить само озеро, если б оно разбушевалось. Скажи свое слово, батыр! Неужели наше время позади?
Серкебай то багровел, то бледнел, словно кто душил его.
Тазабек терзался: «Неужто мы, знатные люди четырех наших аилов, отойдем себе в сторонку и не совладаем с одной-единственной сукой?!» Досада и злоба томили Тазабека. Он не показал, однако, вида и засмеялся притворно:
— Как же мы с тобой, бай, попрем против закона, если его боится даже большой мулла, а уж он-то считается самым верным рабом всемогущего аллаха? Лучше нам жить спокойно, отдав им в руки наших токол, на которых зарятся они. Это самое лучшее, что перепадет от нас новой власти… Берите их себе на доброе здоровье!
Серкебай, которому обычно токол помогала подняться с места, вскочил с проворством джигита:
— О боже! Неужто не найдется в Великих горах камня, которым бы завалило кости вонючей албарсты, или не найдется реки, которая бы ее унесла?!
Он торопливо зашагал туда и обратно и, как бы возражая кому-то, громко воскликнул:
— Что ты?! Хватит и того, что я в таком возрасте исколесил Чуйскую долину вдоль и поперек, и безрезультатно. Не хочу больше унижаться.
Качаясь, словно набивший себе ноги конь, Серкебай направился к реке.
Порой человек пожалеет даже свирепого великана, попавшего в беду. Был Серкебай грозным львом, а сегодня — жалкий мышонок. Не осталось в Серкебае ни прежней ярости, ни спесивой важности. Нынешний Серкебай скорее напоминает мышонка-заморыша, упавшего в бездонный колодец и едва вылезшего оттуда.
«Он побежден, — подумала Батийна, но тут же всполохнулась: — Не исчезло бы теперь мое счастье, время которого приспело. Если только вернутся старые унижения, тогда совсем меня затопчут».
Батийна старалась не заморить коня, которого ей доверили как аманат: человек, которому доверен аманат — будет ли это деньги или скот, — должен беречь его крепче, чем свое; это нигде не записанный, но свято оберегаемый, впитавшийся в кровь людей обычай отцов.
Жалея ослабевшего светло-гнедого, Батийна ехала медленно. Да и спешить было незачем. Словно угадывая мысли Батийны, конь трусил, опустив уши и однообразно стуча копытами по жесткой дороге: «тып-тып… «Эх, был когда-то молодым, поездил на мне хозяин на козлодрание, на игры, а нынче посадили на меня женщину и вручили как аманат», — казалось, думал про себя смирный светло-гнедой.
Не совсем безопасно ездить среди серых холмов. Тут встречаются люди, которые могут выскочить из укрытия и оглушить одним ударом любого молодца, не то что женщину, и увести лошадь… Батийна не поехала бы одна, если б остерегалась. Неторопливый шаг светло-гнедого увел ее память назад, и перед глазами потянулся, извиваясь арканом, пройденный жизненный путь с тех пор, как она начала помнить себя.
О, как он мотал ее, заставляя то карабкаться по отвесной круче, то скатываться по головокружительному спуску куда-то в бездонную пропасть! «Чего только не пережила бедная моя голова! Сколько раз горела я в адском огне! О создатель!.. Мечта человека поит его медом, а жизнь подносит ему яд. Не знает человек до последней минуты, когда стрясется с ним беда. Я была старшей в семье. Когда родители умирали, мне не пршилось даже подать им глоток воды. Хотя я жила безбедно, но вырваться к ним не сумела. Не смогла я помочь отцу, когда после бунта люди бежали в горы, хотя и знала, что он с моими братьями и сестрой тащится пешком… Не догадалась помочь, не отдала своего жеребца…»
Поглощенная горькими думами, Батийна совсем позабыла, что одна-одинешенька едет по пустынной дороге. Представляя себе отца и мать, Батийна тяжело вздыхала: «Мучились же они. И меня вспомнил, наверное, отец перед смертью…»
Казак с семьей вернулся на родину. Но на аилы обрушился голод, свирепствовал тиф. Многие юрты опустели. Некому стало ни закрыть, ни откинуть тюндюк. В эти годы и умер в своем сенном шалаше охотник Казак. Отощавшая, изнуренная тифом Татыгуль, крепко подпоясав свой старый чапан, варила похлебку-джарму из горсти толокна. Однажды Татыгуль не поднялась больше с постели. Она лежала неподвижно, с лицом бледнее вылинявшего полотна, с открытыми глазами, словно молила о чем.
Батийна, задумавшись, и не заметила, что миновала ущелье и поднимается в гору. Вдруг пятнистая змея пересекла ей дорогу и уползла в нору под четырехгранный, как сундук, камень. Батийна пожалела, что не сразу соскочила с копя, не рассекла змею надвое и не разбросала голову ее и хвост по обе стороны дороги, как требует обычай.