Сидевшие на конях джигиты завопили разом, упираясь камчами в бока:
— О сестра моя! Где я теперь увижу тебя?!
Анархон, видимо, долго боролась с убийцей, защищая свою жизнь: она была доставлена в больницу с семнадцатью ножевыми ранами. Изо рта струей лилась кровь — у нее вырезали язык. Хотели, видимо, превратить Анархон в бессловесное существо. Преступник надеялся, что Анархон будет безгласна. Но над ее гробом говорили, негодовали, требовали возмездия ее друзья, ее единомышленники.
В конце митинга слово взяла Батийна.
— О безмолвная подруга моя, погасшая во цвете лет, родная сестра моя, делившая со мной хлеб-соль на пути к свободе, Анархон Ташбай кызы! Ты пала от руки подлых людей, разрывая черные сети старой жизни. О бесценная, благородная Анархон! Мы отомстим за тебя! Клянемся над твоим прахом, что исполним все твои мечты и желания! Пусть сгорят в огне все паранджи, что застят женщинам солнечный свет! Бросайте в огонь свои паранджи, женщины! Да здравствует свобода! Да здравствует свет!
Со всех сторон, словно черные сита, полетели в зажженный костер паранджи.
Солдаты, подняв ружья вверх, снова дали три залпа.
Со всех сторон неслось:
— Да здравствует советская власть!
— Да здравствует свобода женщин и девушек!
— Пусть сгинет тьма! Да здравствует негасимый свет!
После того как Батиппа выписалась из больницы, долго еще давали о себе знать последствия сотрясения мозга. Темирболотов получил заключение врачей: Батийна должна соблюдать строгий режим, чтобы полностью восстановить здоровье.
— Надо как следует поправиться, Батийна, — сказал Темирболотов. — Здоровье — самое ценное богатство. Хорошо бы отдохнуть тебе где-нибудь в тихом аиле.
— Нет, не поеду в аил! — отказалась Батийна. — Я уже поправилась, но работы не прошу. Над прахом Анархон я поклялась: «Исполню то, чего ты не успела. Буду учиться». Пошлите меня на курсы в Алма-Ату!
Темирболотов хотел было напомнить ей, что врачи предостерегали против всяких перегрузок, небезопасных для ее здоровья, но Батийна опередила его:
— Доктора говорили, чтоб я не слишком много работала головой. Я не забыла их совета. Постараюсь думать поменьше, буду просто учиться.
— А как можно учиться, не думая, Батийна?
— Можно! — ответила Батийна в шутку.
Темирболотов промолчал, выражая этим свое согласие. Ясно, что она будет учиться прилежно, если только не заболеет. Упорная, самолюбивая. Лишь бы не навредила своему здоровью.
Батийна утаила от Темирболотова, что порой ее тревожили головные боли. Возможно, она не стала бы скрывать, если бы придавала этому особое значение.
— Пошлите меня на курсы. Хватит, пожила в темноте. Хоть научусь читать книги и газеты, уясню себе получше законы советской власти. После того, как погибла Анархон, я стала путаться во многом. Раньше я считала горожан добрее, справедливее темных горцев. Теперь вижу, что жестокость таится и в городе. Эти муллы в чалмах, байбачи, что разъезжают в фаэтонах на резиновом ходу, купцы и торгаши прячут свои темные замыслы в железных сундуках под черным замком. Я не знала этого… Если и дальше останусь такой наивной, то дубина невежества совсем затуманит мне голову. Помогите мне, товарищ Темирболотов… Пока не поздно.
На курсах в Алма-Ате, несмотря на досаждавшие ей головные боли, Батийна жадно стремилась узнать то, чего не знала. Женщине глубоко запали в душу слова преподавателя, что знания приобретаются не только на уроках и из прочитанных книг. Приглядываясь к окружающей жизни, человек познает многое.
Иной раз, просидев над книгой, любила она побродить по барахолке или скотопригонному рынку в Алма-Ате. Подолгу простаивала у лавок жестянщиков, слушая звенящий перестук молотков. Безбоязненно глазела и на драчливых шалопаев. Батийна как бы познавала город изнутри, наблюдая и за теневыми его сторонами. Исподволь узнавала душу города. Словом, женщина из глухого апла, недавно разбуженная и поздновато начавшая учиться, торопилась все, что можно было, увидеть и узнать с ненасытным любопытством, словно только что вылупившийся из яйца птенец.
Жизнь тогдашних горожан имела мало сходства с жизнью горцев. Горожане умели делать многое, сознание их было как будто выше по сравнению с жителями глухих горных аилов, горожане выглядели крепче, смелей, проворней и смекалистей, словно пришли из другого мира. В те дни, когда захлопнулась пестрая страница истории и открывалась новая ее страница, словно взвилась над миром некая птица счастья с лучезарными крыльями. Батийне казалось, что свобода и равенство, о которых всегда мечтала сама, уже у нее в руках. На поверку вышло не так. Раньше Батийна думала: «Боже ты мой, до чего горожанам живется и беспечально, и весело. Когда мы так заживем?» Теперь она успела побывать, помимо маленького городишка в горах, даже в Москве, Ташкенте, слава о которых всесветна. Конечно, женщине, приехавшей в город из далекой глуши, не под силу заглянуть во все углы и закоулки в тех городах, познать думы и мысли горожан, их жизнь, свойственные им привычки и нравы. Во всяком случае, она поняла, что иные женщины еще прячутся в ичкери, закрывают себе лицо паранджой и не видят светлых лучей солнца. Она с недоумением хватала себя за ворот: «Что это такое, боже? Почему горожане, которые считаются развитыми людьми, так ревниво прячут своих жен, ограничивают их права? Боже мой, где бы мы ни бывали, везде унижают нас. Неужели причина в самой природе женщин?»
Батийна долго не могла найти ответа на свой вопрос.
«Что со мной происходит? Разве не сбудутся мои мечты? Ведь советская власть дала нам свободу и равенство. Хочет раскрыть нам глаза и сделать нас людьми. Разыщи-ка, Батийна, былую красавицу Гульбюбю, направь Канымбюбю учиться. Разведай, что стало с несравненной богатыршей Зуракан. Она, наверное, сейчас на равной ноге с мужчинами. Силы у нее хватит, пожалуй, не то что раскорчевать целую долину, но и отвести от себя удар мужа».
Наступило справедливое время, и человек не встретит больше преград на пути к своей мечте. Но сейчас у Батийны возникло опасение: а сумеют ли женщины, получившие свободу, оцепить ее так, чтобы не выплеснуть свое счастье, не обречь себя на унижение? Тьма и свет, они рядом. Сладкое и горькое тоже… «Попробуй женщина жить одинокой, ее будут преследовать сплетни и пересуды. А к мужчине никакая хула не прилипнет. Его не осудят, даже если он пойдет по кривой дорожке. Он еще будет кичиться, что совратил невинную душу. О подлецы, не знающие меры и поганящие священные человеческие чувства! Даже при равных с вами правах, когда мы трудимся рядом с вами, бережем свое достоинство и чистоту, вы иной раз сболтнете: тоскует, мол, по мужчине, бесится! Неужели так просто оговорить беззащитную женщину? Или женщина сама унижает свое достоинство? О нет! Попадаются и такие, но очень редко… А что, если я вовсе забуду, что я женщина, не пойду замуж и поведу борьбу за честь наших сестер и дочерей! Если мне удастся оградить женщин от порочащих пересудов и сплетен, я брошу мужчинам в лицо: «Видите, гордецы, какие мы чистые и благородные! Не смейте же суесловить и хулить нас…» А если мне это не удастся? Тогда я откровенно скажу женщинам: «Хоть и получили вы, белоплаточные, свободу и равенство, все равно вы какими были, такими остались, — всегда будут вас унижать и оскорблять! Виной тому прежде всего вы сами! С того дня, как матери ваши родили вас девочками, судьба обрекла вас на такую жизнь!» А себя я посчитаю навеки несчастным человеком, которому никогда не достичь своей цели.
Вернулась Батийна с курсов из Алма-Аты больной. Она поселилась у Копыловой, доброй, громкоголосой и немного угловатой.
Укладывая Батийну на ночь, Валентина накрывала ее, укутывала ноги.
— Спать тебе надо в тепле, дорогая Батийна. Крови у тебя маловато. Замерзнешь! — предупреждала она каждый раз.
По утрам потчевала ее лекарствами из пузатой склянки, заставляла запивать кипяченой водой.
— Сырую тебе нельзя пить. А ты, мама, присматривай за Батийной, когда меня нет дома. С нее станется, уйдет еще куда глаза глядят… Потом этот ребенок опять захворает.
Надежда Сергеевна, мать Валентины, грузно переваливаясь с боку на бок, бормотала:
— Конечно, за ней нужен глаз и глаз, дочка. Вскочит с постели, как горная козочка, да шмыгнет на улицу в легкой одежонке… А я бежать за ней с чапаном в руках. Купчиха, что напротив, не может на это спокойно смотреть. Она нарочито шумит, чтоб я услышала: «Ишь мать большевички лебезит перед вонючей киргизкой. Эх, недостойные, роняете честь русского человека!.. Прислуживают какой-то туземке!»
Повернувшись к матери, Валентина спросила:
— А тебя, мама, больно уязвила ругань этой ведьмы?
Надежда Сергеевна усмехнулась:
— Ничуть, дочка. Ты — большевичка, Батийна — тоже. Вы — друзья…
— Вот именно, мама! Чего только не наговорит про нас эта купчиха. Ее муженек, купец Мельников, был правой рукой у начальника уезда. Ты хорошо знаешь, мама, сколько у него было магазинов в городе, сколько на него батрачило людей за кусок хлеба. — Она повернулась к Батийне. — Он отца нашего избил на базаре до полусмерти. А в пятнадцатом году пристрелил киргиза, который проезжал мимо его пасеки! Ух, этого Мельникова я бы… — Валентина зашагала взад-вперед, скрипя солдатскими сапогами. — Это подлое отродье может не тревожиться насчет чести нашего народа!..
— Ну ладно, доченька, — попыталась успокоить ее Надежда Сергеевна, — излишняя вспыльчивость тебе не на пользу. Покойный твой отец совсем не жаловался нам. Не будь у него выбиты зубы и не увидь я синяков на теле, я и не знала бы, что его немилосердно избили. Он только махнул рукой: ушибся, мол, о дерево. Я ему не поверила. Расспросила хромого Митьку, он дружил с твоим отцом. Тот рассказал, как было дело. Отец заступился за батрака Ивана, а Мельников набросился на отца, избил его, а потом оклеветал. Твой отец умер в тюрьме. — У старухи задергалось веко. — Загубили его… — Она всхлипнула. — Его приипсали к бунтовщикам против белого царя. Но я что-то не замечала за ним… Не знала, что Петр Алексеевич был большевиком.