Она то и дело спрашивала:
— Скажи, Валентина, удастся ли наказать мерзавцев, что натравили мужа на Анархон? Не упрятались ли куда в щель эти изверги?
— Конечно, попрятались! — сказала Валентина. — Раньше они выступали открыто. Но не думай, Батийна, пощады им не будет. В девятнадцатом, двадцатом годах у нас многие богачи, кулаки, выдав себя за большевиков и действуя от имени советской власти, преследовали коренных жителей… Но их коварство не осталось безнаказанным. Из Ташкента пришла телеграмма от Фрунзе, Куйбышева и Рыскулова с требованием положить конец бесчинствам шовинистов. Революционная законность защищает справедливость. А враги советской власти ведь уже готовили мятеж. Товарищ Темирболотов организовал из батраков отряд. Из центра приехал член ревкома Степанов с декретом, подписанным Лениным. Было приказано разоблачить мятежников и обезвредить их… Так вот, врач, который тебя осматривал, был замешан в мятеже. Он служил богатым и хочет им служить. Однажды был такой случай. Бедный уйгур, бакалейщик, принес к нему больного ребенка. Представь себе — этот злодей выпустил на них свою собаку, вместо того чтобы оказать помощь. Моему отцу стало известно об этом случае. Он написал Селезневу письмо. Я помню его хорошо: «Вы с восхищением смотрели, как ваша собака набрасывается на бедных людей. Я, как и другие честные русские люди, не могу вас считать после этого порядочным человеком и врачом, долг которого — охранять жизнь людей. Подобными шовинистическими выходками вы восстанавливаете против русского народа людей других национальностей, возбуждаете в них ненависть к нашему доброму, трудолюбивому и многострадальному народу». Покойный отец мой ни перед кем не трусил. Он прочел письмо маме. Мама взмолилась: «Не посылай его, ради бога, ты накличешь беду на свою голову!» Но он не послушался ее. И что, ты думаешь, было дальше? Селезнев сообщил уездному начальнику. С тех пор и начали преследовать моего отца. Вышло, как предвидела мать. А теперь этот подлец прячет свой хитрющий взгляд за стеклами пенсне в золотой оправе. Он боится меня, потому что я знаю о его прошлых преступлениях. Будь моя воля, я бы нашла на него управу! Сколько раз я писала в уком! Но у нас не хватает специалистов, поэтому его и держат. Ничего не поделаешь. — Валентина развела руками.
«Справедливая она, хорошая, — подумала Батийна. — Ухаживает за мной, заботится, как родная сестра, болеет не только за меня, а за всех угнетенных женщин. Зачем я стонала, жаловалась, утруждала ее лишний раз? Эх, избавлюсь ли когда-нибудь от проклятой болезни, смогу ли опять ездить по аилам? Или согнусь?»
Валентина перебила мысли Батийны:
— Муж Анархон оказался жертвой врагов советской власти. Чего он добился? Она погибла. Он осужден. Но кое-кто из тех, что направил его, ушли от наказания. Продолжают вредить, настраивать бедняков против новой жизни. Вот такие враги и на тебя организовали покушение. Это наверняка Серкебай подговорил тех глупцов, которые ударили тебя дубинкой по голове. Он внушил им: «Ваши, мол, жены испортились, зарятся на чужих мужей. Смотрите, уйдут у вас. Это женщина-начальница их совратила. Надо убрать ее. Тогда все жены остепенятся, и вы будете их настоящими мужьями!» ОГПУ выловило их! Они получили по заслугам.
Батийна побледнела.
— Ты что, Батийна? Устала?
Батийна скрыла, что идет с трудом.
— Нет, Валентина… Знаешь, если пошлет кантком, я поеду в аил. Это, наверное, будет правильно?
— Конечно.
— Когда поправлюсь, поведу всех самых бойких токол на курсы.
— Прежде всего ты подлечись как следует.
— Может, я скорее окрепну, если займусь делом. А то повадишься по докторам ходить, совсем измотаешься. В старину киргизские воины лечились, говорят, не слезая с коней! Любая болезнь отстанет, только надо держаться.
За разговором не заметили, как очутились у канткома. В приемной толпился народ. Немного времени спустя из кабинета послышался голос Темирболотова:
— Если появятся Копылова и Казакова, пусть немедля зайдут ко мне!
Батийна насторожилась: «А, наверное, по поводу еще какой-нибудь пострадавшей женщины».
В кабинете Темирболотова они увидели старика.
— Э, сынок дорогой! — говорил старик, обращаясь к Темирболотову. — У меня было семь сыновей и пять дочерей. Самого младшего — Ашима — я женил на дочери музыкантши Толгонай, что играла на темир-комузе. Сватая своему сыну дочь знаменитой булбул[60], я мечтал: «На наше счастье, невестка, может, пойдет в мать, и среди моих потомков, глядишь, тоже появится свой булбул. И выросли у меня внучки — мастерицы на все руки, искусницы, жаворонки певучие. Хотелось услышать от людей: «Ах, какие внучки у Байтерека, одна искусно вышивает, узоры у нее словно живые, другая играет на темир-комузе так, что заслушаешься…»
О чем только не мечтает человек, дитя мое! О многом мечтает он. А создатель подрезает ему крылья… Один из моих сыновей погиб по вине белого царя, другой в реке утонул, спасая женщину, третий остался в китайском плену, схваченный по чьим-то наветам, когда батрачил в Текесе, не зная ни сна, ни покоя, чтоб прокормить нас. Стоит ли говорить, дорогие мои, о страданиях, которые перенес я? Раз человек родился на свет, он стремится утолить свой голод, если выжил, когда гибли все, то он цепляется за жизнь, стремится пустить поглубже корни… Остался я без сыновей, без невесток. Наконец похоронил свою жену, с которой думал прожить весь свой век. Холмик серой земли у устья Кекилик, поднявшийся среди множества могил, навсегда разлучил меня с моей доброй женой. Когда горе сваливается на человека, он не может его сбросить одним махом, хотя часто мнит, будто в силах подпереть собой мир.
Когда черная моя борода совсем побелела, словно лебединое крыло, остался я одинешенек с внучкой Чолпон. Чолпон-жан моя стала уже обшивать, обстирывать меня, кипятить мне чай. Когда подымется на ноги моя светлая звезда, мечталось мне, я отшвырну подальше от себя черное горе, которое гнетет меня. Я молил бога, чтоб он оставил меня в живых, пока не выведу в люди единственную утеху мою, хотел, чтобы она училась в школе, которую открывает новая власть…
Словно капли пота, падающие с лица косаря в жаркий летний день, из печальных, почти немигающих глаз старика катились горошинки горьких слез.
— Не знаю, какие глупые родители соглашаются продать свое родное дитя за калым… Не раз приходили ко мне сваты: «Ваша внучка уже на выданье. Давайте, мол, свататься». Но я отвечал, что буду учить внучку, хочу ее вывести в люди. И вот, дети мои, я лишился единственного моего светильника, моей Чолпон. Кто ее увел? В чьих руках она, звезда моя? Жива или мертва? Не знаю. Подломились крылья у меня, не нахожу себе места. Три дня, три ночи я брел сюда, опираясь на эту палку. — Старик погладил дрожащей ладонью палку, прислонив ее к ноге. — К биям я бы ни за что не пришел. От них помощи не жди. А к вам я пришел со своей бедой. Мужчина не должен показывать своих слез. — Старик положил ладонь на грудь. — Простите мне, несчастному, что окропил слезами свою седую бороду… Если вы вправду власть народа, наша власть, так отыщите мою Чолпон, не дайте ей натерпеться унижений! Я проклинаю бога и все обычаи предков, проклинаю, даже если попаду в ад за эти мои проклятья! Я теперь не испугаюсь и не подчинюсь никаким адатам, никаким порядкам, которые установлены в этом мире царями, пророками и муллами. На все пойду ради моей Чолпон! Только найдите мне ее!
— Подозреваете кого-нибудь, аке? — спросил Темирболотов.
— Нет… По правде говоря, голова у меня не на месте сейчас.
— А кто посылал к вам сватов?
Старик Байтерек призадумался: «Как бы не нагрешить на безвинных людей. Кого назвать, коль самому неясно».
— Один человек из нашего аила, не из бедных, сватал Чолпон своему сыну. А ему уже под пятьдесят, борода седая, — Байтерек покачал головой. — Я и ответил: «Как я могу обречь на горе свою внучку, ведь жених в отцы ей годится, а тут еще новая власть разбудила женщин, зовет выходить на свет…»
— Вы правильно сделали, отец! — вмешалась Батийна. — Ясное дело, товарищи. Если б все отцы были такими сознательными, не страдали бы их дети.
— Да пропади оно пропадом, это ясное дело! — вспыхнул старик. — Из-за него-то я потерял свою Чолпон!
— Мы найдем вашу Чолпон! — сказал Темирболотов. — Не горюйте, аке! А виновные понесут наказание по всей строгости революционных законов. — Темирболотов стукнул кулаком по столу. — Ну, товарищи Казакова и Копылова, вам придется поехать! Начальник милиции пошлет с вами своих людей. Даем вам три дня сроку. Через три дня девушка и виновники должны быть тут!
Начальник милиции Белеков хотел было возразить:
— Три дня будет, пожалуй, маловато!
Но Темирболотов резко прервал:
— Ты что хочешь, чтобы они дольше издевались над девушкой? Вы едете не к чужим людям. На месте немедленно обратитесь к комсомольцам, они помогут вам отыскать иголку на дне колодца! Батийна и Валентина, вы по душам, как старые знакомые, поговорите с женщинами… Будьте готовы отправиться этой же ночью!.. Аке! — Темирболотов обратился к старику. — Поезжайте с ними, будете провожатым. Пусть кое-кто почувствует, что советская власть принадлежит бедноте! Держитесь мужественней! Товарищ Белеков, проследите лично, чтоб почтенному аксакалу оседлали подходящего коня!
Сев на коня, Батийна сразу почувствовала облегчение, словно сбросила тяжелый чапан. Вернулась веселая бодрость в теле.
Не успев выехать из города, всадники поскакали рысью. Чем больше кони входили в азарт, тем свободней отпускали им поводья. Отъехав от города, припустили коней вскачь. Сытые, застоявшиеся, они помчались неудержимо, не слушаясь седоков, натягивавших поводья; скакали, навострив уши, поднимая кверху морды с раздувающимися ноздрями.
Дорога гремела от топота копыт. Охваченные пылом бега, кони неслись, опережая друг друга, свистя гривами и хвостами.