Арест отца, матери и брата поразил Барскана, как выстрел. В тот же день, до полупьяна напившись и прицепив к поясу свой именной маузер, он явился к Темирболотову.
— Товарищ Темирболотов, вы должны бы знать меня, как красного командира, пролившего кровь за советскую власть. Более того, вы должны знать меня, как работника ОГПУ, который и сегодня борется с контрабандистами, торгующими опием.
Темирболотов нарочно молчал — дал ему выговориться. «Знает ли он, — обдумывал Темирболотов, — кто у него отец? И кто он сам? Знает ли, что отец его не порвал со старыми своими ухватками?»
— Если сегодня же не освободите моих родителей и моего брата, я напишу в Москву.
— Пишите, ваше дело!
— Что? Думаете, я не могу написать?
— Можете. Если вы на самом деле честный человек, напишите, что ваш отец был зулумом, кровопийцей, а вы сами служили у белых…
— Ложь! — вскочил Барскан. — Не служил я у белых, не защищал белого царя. Я…
— Садитесь! — И Темирболотов пристукнул карандашом по столу. — Если вы скроете, что ваш отец мечтает вернуть феодальные порядки, что даже при советской власти он потворствует краже малолетних дочерей у бедняков, выступает против закона, то мы ни на йоту в дальнейшем не будем верить вам.
Из приемной шумно ввалился в кабинет Джусуп с завязанной головой. Взглянув на Барскана, потом на Темирболотова, он, чуть не плача, пожаловался:
— Аксакал, братья и сородичи Шаймердена вчера окружили наш аил и многих избили. А дехканин Барман, — он доводится дальним родственником старику Байтереку, — лежит без сознания. Сам я еле-еле спасся. «Ишь ты, — грозят мне, — секретарь Союза кошчи. Как ты посмел выдать нашего аксакала? Тебе что, не известно, кто такой Шаймерден и его сын Барскан?» Они душили меня и ударили камнем по голове.
Барскан заерзал на месте, собираясь уйти, но Темирболотов его остановил:
— Напиши еще, о чем здесь доложил этот избитый бедняк. Напиши, что ты не красный командир, служивший советской власти, не работник ОГПУ, а сын феодала, который по-прежнему насильничает в аилах. Не скрывай своего происхождения. Если ты честный человек, признайся в тех преступлениях, которые совершает твой отец. Напиши, что ты сам накажешь тех, кто напал на бедняцкий аил. — Темирболотов погрозил пальцем; — Если же будешь упорствовать, то мы не посмотрим, что ты красный командир, и привлечем к законной ответственности тебя и твоих родственников, которые, полагаясь на тебя, нарушают революционный порядок. Запомни это и левым и правым ухом!
Прошло несколько месяцев.
Джусуп лежал в больнице, пока не зажила рана на голове. Батийна и Валентина не раз навещали его.
За эти несколько месяцев джигит сильно сдал, побледнели когда-то красные щеки, остался едва заметный румянец на скулах, поблекли губы. Но настроение было ничуть не омраченное, если судить по его сияющим озорным глазам, в которых светилась явная нежность к Батийне.
Еще в тот год, когда Батийна ездила по аилам Длинного Кунгея, выступая с речами о свободе женщин и девушек, она приглянулась Джусупу. Но Джусуп был слишком робок и считал себя во всех отношениях недостойным смелой, решительной женщины-начальницы. Он шептал ей издали ласковые слова, но близко подойти к ней не хватало духа. Наедине, тайно Джусуп загорался страстью, еще и еще вспоминал карие задумчивые глаза, порывистые движения, строгую походку. Джусуп не придавал особого значения тому, что Батийна старше его на девять лет и что она немало перевидавшая и испытавшая женщина.
Батийна продолжала дружить с Валентиной Копыловой. Однажды она рассказала ей об Абыле, о их любви.
— Эх, дорогая Батийна! — Валентина вздохнула. — Как людские судьбы схожи! У меня тоже была несчастной первая любовь. Его звали Владимиром. Он любил меня. Мы думали, вот-вот поженимся. Помнишь, я тебе рассказывала о мятеже? Володя был в отряде Темирболотова. Его и двух красноармейцев белые заманили в ловушку. Отрезали им носы, уши. Потом… Потом сожгли живьем… Вскоре я поступила в отряд вместо Володи. — Помолчав, Валентина сказала: — Я решила посвятить себя мужскому, солдатскому делу. Личная жизнь мне не нужна…
Прошла зима.
К Валентине, которая не признавала права на личную жизнь, все же стал приходить из солдатской казармы молодой командир в длинной шинели, в островерхом сером шлеме. Чуть суровый, всегда задумчивый, говорил он мало, но улыбка его очень красила. Тоже Владимир. Оставив Батийну одну, они уходили куда-то. Так жизнь управляла ими, вела их за собой. А разве Батийна не говорила, что пронесет через всю свою жизнь образ Абыла и никогда не пойдет в объятия другого мужчины?
О всегда сложная, таинственная, тревожная, скупая и в тоже время щедрая, великодушная, могучая жизнь! Твое величие, твоя скупость, твоя неисчерпаемая щедрость толкают все живое бороться за существование, тянуться к теплу, к счастью…
Человеческая жизнь, словно родник, бьющий из-под скалы, незаметно для самой себя, часто меняет свое русло, то журча тонкой медленной струей, то несясь бурливой рекой. То могуча она, то бессильна… Батийна чувствовала, хотя и не смела себе в этом признаться: «Да, рановато решила, что проживу жизнь одна, вечно неся в сердце образ Абыла».
Батийну затронули письма Джусупа.
«Аяш, вы не считайте меня зеленым юнцом. Я рано остался без родителей и тоже хлебнул горя. Нет нужды подробно говорить… Кто согласился бы отдать свою дочь за меня замуж в те времена, когда за невесту надо было платить калым? Родственники порешили оженить меня на овдовевшей джене, хотя я всеми силами этому противился. Мы с ней обоюдно уступали, терпели друг друга, но огня любви между нами не было. Наверное, из-за того, что в молодости я пережил горечь сиротства и бедности, стал я очень быстро стариться… Вы тоже немало испытали.
Батийна, я влюбился в ваш характер, он очень близок к мужскому. Давайте соединим наши жизни. Не отвергайте меня. У меня есть думка учиться в городе. Так что буду рядом».
— Бедный парень… Пишет, что влюбился… Но осталось ли во мне, непутевой, хоть щепотка огня, чтобы согреть его сердце? — бормотала Батийна, улыбаясь уголками губ. — Я назвала себя непутевой. Что во мне осталось от женщины? Даже Джусуп любит во мне мужской характер… О бедный джигит, сбившийся с толку! Зачем я ему нужна? Кажется, не смогу я стать ни женой, ни матерью его детей… Никогда уже не смогу!
Подсев к подоконнику и перечитывая горячие слова влюбленного, она ловила себя на шальных мыслях, проникавших впервые в ее сознание.
Она придирчиво пыталась Джусупа сравнивать с Абылом. «Похож ли он хоть сколько-нибудь на моего Абыла? Где там! У Абылжана лицо белое. А у этого джигита лицо красноватое, но когда он вышел из больницы, щеки у него очень побледнели. Он показался мне чуточку похожим на Абыла… У этого джигита привычка склонять голову набок, когда думает о чем-то… О, смотри, какой пылкий! Желторотый юнец влюбился в женщину, которая годится ему почти в матери! Скорее всего, мужская спесь заставляет его терять голову. Допустим, ты — мужчина, я — женщина. Ну и что из этого? Я уже старею, всю жизнь промечтала о друге, который бы завоевал мое сердце!»
«Времена, когда за невесту надо было платить калым». Дрожь пробила ее, когда прочитала еще раз эту строку. Двадцать лет назад они вынуждены были расстаться с Абылом, а почему в нынешнее время не сбыться мечте Джусупа? «Он в самом деле тоскует по мне… Каждое его слово идет от сердца. Он все сильнее напоминает мне, что я женщина. Меня любит мужчина!»
Разве не может греть солнце и после полудня? Человек всегда хочет видеть солнце. Лучи солнца желанны что утром, что в полдень, что и вечером.
День за днем, день за днем, а Джусуп что-то не шлет писем и не показывается. Или не может работу оставить? Может, охладел, не дождавшись ответа и решив, что эта испытавшая и хорошее и дурное женщина не в состоянии его оценить? Как бы там ни было, Джусуп не подавал голоса.
То и дело воскрешая в памяти облик краснолицего джигита, потерявшего голову, Батийна старалась внушить себе: «Пожалуй, я была бы довольна, исчезни он совсем из моей памяти!» В этой суровости скрывались досада, огорчение и грусть. Как ни пыталась Батийна сохранить стойкое равнодушие, сердце все равно щемило от чувства досады.
«Я все заранее предвидела, — тихо вздохнула Батийна. — Уже давно я не молодка, где мне зажечь сердце мужчины. Настоящей женщиной меня не назовешь».
На курсах, организованных для женщин, почти сто человек. Общежитие, питание за счет государства.
Среди курсанток — такие, как Чолпон, пострадавшая внучка старика Байтерека, и многие токол. Были женщины, молоденькими проданные старикам за калым, а потом бежавшие в город учиться. Всех отыскали и приняли на курсы Батийна и Валентина Копылова.
— Вы, Батийна, добились того, чего хотели. Учитывая вашу просьбу, советская власть открывает курсы девушек и молодух. Курсами будете руководить вы! — объявил Темирболотов. — Если возникнут вопросы, обращайтесь в любое время. Отдел народного образования выделит преподавателей. Там уже все известно. Никто из нас не родился руководителем. Вы, несомненно, справитесь с этим делом. Наладите его!
Под общежитие был предоставлен конфискованный дом Мельникова. Девушки и молодухи, поступившие на курсы, за год должны были овладеть грамотой. Наиболее способных обещали послать дальше учиться в город. Остальные по окончании курсов вернутся в свои аилы вести работу среди женщин.
Батийна стала директором курсов, а Рабийга — заведующей учебной частью. Шефство над ними взяла на себя от канткома Валентина Копылова.
Однажды из-за чрезвычайной загруженности врачи городской поликлиники не успели вовремя осмотреть курсанток. Батийна пошла с рапортом в кантком. Прочитав его, секретарша Темирболотова сказала:
— Врачи очень заняты сейчас. Придется отложить осмотр.
Батийна требовательно посмотрела на секретаршу:
— Врачи осмотрят моих девушек в первую очередь. Стоит заболеть одной — и двое пропустят уроки.