[21] Насуха сказал мне: «Если не убьешь свою жену, которую ждет огонь ада, забудь дорогу в мечеть!» Скажи, жена, как мне быть?»
Она простодушно верила, что сны сбываются, что сны вещие, и эта вера лишила Анархон покоя. Она не могла спать, ее донимали тревожные раздумья. Красивое лицо ее бледнело, в руках и ногах появилась дрожь. Она никому не рассказала о привидевшемся ей сне. Вся сжалась, терзаясь втихомолку от подруг.
Видя, как осунулась, пожелтела лицом Анархон, подруги подумали, что она заболела. Ракийма, которая до того ехала молча, мысленно погруженная в свое хозяйство и тревогу о детях, потрогала рукой ее лоб. Потом, шлепнув толстыми губами, сказала спокойно:
— Ничего, бог сохранит. Просто намаялась от тряски в арбе.
Рабийга попросила остановить арбу. Порывшись в чемодане, достала завернутый в бумажку порошок и протянула Анархон вместе с кружкой воды:
— На, выпей… Сразу полегчает.
Затем заставила Анархон лечь, подложив ей под голову свой чапан, и попросила возницу ехать потише. Но Батийна, что сидела, распустив колоколом широкий подол своего платья, нетерпеливо похлопала по спине возницу:
— Скажи, дорогой, своим лошадям: «Но-о!», — да стегани их хорошенько плетью по крупам и езжай быстрее. А то не поспеем к сроку в далекую Москеу, если будем тащиться, как сейчас! Пока доберемся, сыяз[22] может разъехаться, и останемся мы ни с чем, ротозеи. Ведь, бывало, раньше мы не очень-то смотрели, болит у нас голова, нет ли, а садились на своих кобыл да отправлялись в лес за дровами, и сразу отставала от нас всякая хворь. Погоняй, погоняй, дорогой! Мы не из городских неженок, которые, чуть что, одна поеживается; а другая тотчас подкладывает ей под голову подушку. Гони лошадей, дорогой, гони!
На седьмые сутки въехали под вечер в какой-то городишко. На последнем пикете, когда меняли лошадей, дали им нового возницу, уже немолодого, но и не очень старого. Толстые, как топорище, лоснящиеся черные усы он закручивал чуть не до самых ушей, зато на подбородке у него не было ни одной щетинки; то и дело вскидывая вверх лохматые черные брови, он куда охотнее таращил свои большие круглые глаза на женщин да сыпал шутками, чем правил лошадьми. То и дело оглядываясь назад и поглаживая свои усы тыльной стороной руки, он лукаво подмигивал женщинам… Ох, и выхорашивался перед ними этот усатый плут! Как бы там ни было, но женщины даже не заметили, как отмахали последние сорок километров. Даже Анархон, похоже, вылечилась от своей черной тоски, не говоря уже об остальных.
— О-ой… да пропади ты совсем… — краешком глаза посматривала она на него, прикрывая лицо ладонью.
— Э-эй, не закрывай лицо руками, пусть солнце его заливает, — не унимался усатый бестия. — Лучше поведи бровью, поиграй глазами да улыбнись нам! Вижу, слишком уж стыдлива, робка ты, дорогая аяш, зачем прячешь свое красивое лицо, закрываешь платком свои огневые глаза! Теперь в пашем небе вольно летает, взмахивая могучими крыльями, вся искрясь светом, белая птица и безбоязненно взывает: «Женщины и девушки, вырывайтесь из тьмы! Чтобы и ваши белые лица озарились этим светом! Равняйтесь по мужчинам! Пусть только достойные молодцы целуют ваши прекрасные щеки!» О аяш, в твоих объятиях все блаженства мира! Невкусное делает вкусным соль, и самых дальних людей сближает девушка. Я буду ждать тебя, скрестив руки и умастив до блеска свои усы; приди ко мне, когда вернешься оттуда, отдайся в мои руки, моя белая птица.
Анархон не на шутку струхнула:
— Ой… что вы, да у меня свой муж есть! Зачем вы мне?
Страх, с каким произнесла это Анархон, рассмешил ее подруг больше, чем шутки возницы. С тех пор, как они отправились в путь, их доставляли от пикета к пикету разные возницы. Были среди них и разговорчивые, любители пошутить, и угрюмые молчальники.
Особенно наскучил женщинам вчерашний возница, который доставил их в предпоследний пикет. Мало того, что он был нем, словно каменный истукан, он еще и смотрел на своих спутниц такими злыми глазами, будто затаил кровную месть на каждую: «Ишь развратные суки, куда их несет от родного дома, от своих мужей и детей?! Так бы я и покончил с вами, сбросив всех в бездонную яму!» Когда он чмокал губами, погоняя лошадей, то скрипел зубами, щеки его вздувались, от всей его мрачной фигуры веяло угрозой.
Когда на последнем пикете его сменил игривый усач, Батийна с подругами облегченно вздохнули:
— Ой, неужели мы и вправду избавились от этого зловещего страшилы-молчуна?
Казалось, не в меру говорливый, шумный усач, докучающий своей назойливой развязностью, послан им, чтобы возместить с лихвой за вчерашнее. Доведя женщин до слез своими прибаутками, он поворачивался к лошадям и замахивался на них кнутом:
— А ну, дорогие, давайте-ка рысью. Ведь не кого-нибудь везу на чугунку, а свою ненаглядную. Для человека живого, как я, день все равно что для иного месяц… Не пройдет и двух недель, как я, скрестив руки на груди, буду встречать свою любимую… Гей-гей, бегите, дорогие!
Перестав смеяться, Батийна спросила у него удивленно:
— Эй, усач, скажи, кто ты? Огой[23], сарт или казах?
Дернув вожжами, он приосанился:
— А как, по-твоему?
— Если б знала, так не спрашивала бы. С виду не казах и не киргиз — вроде помесный какой-то. Но говоришь порой очень чисто.
Возница, все так же приосанясь, погладил усы и сказал по-киргизски:
— Я из тех, кто поет: «Моя джене в белом элечеке, целовать ее белую шею — вот в чем услада моя», а ты, птичка моя, доводишься мне снохой, а снохе положено ластиться и, попав в мои объятия, называть «абаке»[24]2.
Батийна на этот раз не рассмеялась, но и обиды не выказала.
— Мы не из тех, что называют «абаке» первого встречного, готового посадить на свою руку любую птицу… Да и вы, на мой взгляд, не из тех, кому под силу подманить такую птицу, как я… — подхватила она шутку.
Усач, повернувшись к ней, всплеснул руками:
— А ту птицу, что не идет на зов, я ловлю сетями, дорогая моя джене.
— Смотри, как бы не порвались твои сети да самого тебя не разукрасили!
Возница решительно махнул рукой:
— Э, тысячу раз возблагодарил бы я бога, если б мне довелось очутиться в объятиях такой женщины…
Не собираясь сдаваться, Батийна лукаво улыбнулась и подняла мизинец:
— Если так, вытяни мизинец, дадим слово друг другу. И пусть того, кто нарушит слово, покарает бог дорог Джолдубай! Чем ждать да томиться, может, у тебя хватит смелости поехать с нами в Москеу?
Возница расхохотался, откинув голову назад и дергая вожжами.
— Сдаюсь, джене, сдаюсь. Мою кибитку с лошадьми на поезд не возьмут, я не сдержу своего слова, и прогневается тогда на меня властелин дорог Джолдубай, да так, что и домой не попаду…
Назавтра после того, как веселый возница доставил их на станцию, женщины-делегатки сели в поезд.
Изрыгая клубы дыма и пара, сотрясая железные рельсы, «огненная арба» пустилась в путь, таща за собой вереницу прицепленных друг к другу скрипящих «домов». О, куда больше невиданного в этом безбрежном мире, чем увиденного!
Вагон мерно покачивался, поскрипывал, а под пим слышался все ускоряющийся перестук. Долго летели за поездом два ворона, словно дали слово: «Ни за что не отстанем от поезда». Проплыла, будто живая, голая черная гора, отступая назад; понеслись одни за другим телеграфные столбы.
Внезапно, сверля уши, раздался пронзительный свист. Белые клубы пара затмили окна, вагон заскрипел громче, задрожал. Перепуганная Ракийма, растерянно поводя глазами, зашептала:
— Сохрани нас аллах!.. Черного быка накрыл стелющийся туман, как бы он не сбился с пути…
Ракийма никак не могла прийти в себя. Анархон оглядывалась по сторонам:
— Вот так диво, о боже! Откуда у него такая сила, а?
Батийна, благо подвернулся случай свести счеты, позлорадствовала:
— Ну как, Анархон? Ты полагала, что одна я, недавно спустившаяся с гор, темная да серая, а я вижу, что и вы, горожанки, разинули рты, когда «черный бык» пустился вскачь!
Анархон сказала умоляюще:
— Прошу, забудь, Батийна-хан… Давай будем друзьями, а?
— Хорошее намерение — половина счастья! Спасибо советской власти, что нас, недотеп из дикой глуши сделала равными с вами, городскими неженками! — Батийна выпростала руку из широкого рукава своего длиннополого платья и с прямотой женщины, выросшей на лоне природы, сказала. — Чем конь может превзойти коня? Лишним следом своим. Чем мужчина может превзойти мужчину? Силой, если применит ее умело. Так говорят мои неученые, темные киргизы. Оказывается, это справедливые слова. В начале пути я побаивалась, стеснялась вас, думая, что вы, городские, ушли далеко от меня. Когда мы ехали на арбе, я казалась себе ничего не видевшей разиней, а вы рисовались боевыми, многоопытными скакунами. А как сели на «черного быка», который мчится все быстрей и быстрей, вы, как погляжу, растерялись и разинули рты пошире моего…
Желая узнать, о чем так громко и смело говорит Батийна, чисто одетая русская женщина обратилась к Рабийге:
— Что она говорит?
Рабийга рассказала, как Батийна обиделась на Анархон. Русская женщина задумалась. Рыжеватые брови ее сдвинулись, как у чем-то раздосадованного человека. Голубые искристые глаза ее посерьезнели и даже будто погрустнели. «Да-а… Все это, конечно, от невежества. Смотрите, Анархон нечаянно обронила одно-единственное слово. Но как оскорбилась Батийна! До сих пор помнит обиду. А ведь узбеки и киргизы исповедуют одну веру и по языку близки. Скоро ли наступит время, когда народы разных религий и обычаев, говорящие на разных языках, не-рестанут враждовать, унижать, оскорблять друг друга? Да, только эпоха Советов укрепит дружбу между пародами».
Поезд мчится, стучит колесами, громыхает, а Батийна размышляет под стук колес. Судя по всему, эта «огненная арба» ничуть не уступает по скорости самому быстрому скакуну. Но, видите, пиала ничуть не качается, чай в ней не расплескивается. Пассажиры спокойны: одни сидят у окна, вглядываясь в даль, другие читают, лежа боком на узенькой полке, третьи дремлют.