Подкрепившись горьковатыми дикими грушами, они продвигались с Ольгой все дальше на юг, избегая дорог и населенных пунктов. Шли густым и темным лесом, с трудом различая заросшие папоротником узкие тропы. В лесу было тихо, лишь слышалось, как шелестят мягкими широкими листьями грабы с гладкими, полысевшими стволами. Дубы уже были усыпаны желудями, точно золотыми орешками. Обманчиво нежно обвивая стволы и ветви деревьев, взбирались вверх лианы, вынося к свету из-под густого полога леса свои листья. Терпко пахло перезревшей зеленью.
На третьи сутки Борис и Ольга вышли к Баксанскому ущелью. По крутому откосу спустились к буйному Баксану. Этот спуск отнял у них последние силы. И хотя до аула Кич оставалось совсем недалеко, Борис уже не мог идти дальше. Он остановился у первой попавшейся копны сена, уложил Ольгу на траву, сам опрокинулся на спину и сразу же уснул.
Ольга уснуть не могла. Она лежала в неудобной позе, но не было сил повернуться. Слабость не проходила, тупая боль медленно подступала к стопам. Открытых ран на ногах не было, вероятно, нет и переломов — просто сильный ушиб. Но как с такой болью идти дальше? Борис не сможет слишком долго тащить ее на себе. Когда они еще разыщут своих? Да и где свои, далеко ли они от Кича — этого до странности мирного селения?
Здесь было по-деревенски тихо. Около копны сена паслась белая костлявая коза, позванивая колокольчиком, и Ольге казалось, словно она попала в довоенную донскую станицу Кочетовскую, где они отдыхали со Степаном почти каждое лето. Иногда к ним присоединялись и отец с Борисом. Они возили Ванюшку к Дону на тачке, тяжелой, сколоченной из толстых неструганых досок. Колеса тачки увязали в песке, скрипела несмазанная ось. Ванюшке нравился этот скрип. Этот примитивный рабочий транспорт, который их здорово выручал, любезно одолжил хозяин — плотный казак с длинными буденновскими усами, с простым именем Петр и необычной фамилией — Дерибас.
Петр Дерибас, как любой другой казак, очень любил военную форму. Это знали и отец, и Степан, и Борис. Они дарили Дерибасу свои гимнастерки, галифе, сапоги и — главное — кавалерийские фуражки. Дерибас очень гордился формой и щеголял в ней по станице в любую погоду. Потомственный казак, он, к их удивлению, не хотел признавать своего казачьего происхождения. Дерибас работал шофером и гордился тем, что специальность его особая, не крестьянская.
Причиной тому было, очевидно, то, что однажды ему довелось побывать в Одессе, в доме отдыха. С тех пор Петр Дерибас решил, что он потомок одного из основателей Одессы. Он так убежденно это всем доказывал, что и сам поверил в то, что знаменитая Дерибасовская улица названа в честь его предка Дерибаса.
Мужчины посмеивались над Петром и всякий раз просили рассказать родословную. Ольга не одобряла их, пусть даже безобидных, насмешек.
— Все может быть, — говорила она. — Возможно, судьба так закрутила род Дерибасов, что простой колхозник из станицы Кочетовской может теперь доказывать свое французское происхождение.
Но вот однажды Андрей Антонович раздобыл у букиниста книгу об истории Одессы.
— Ну вот, Петр, — сказал он Дерибасу, — если и правда Дерибас твой далекий предок, то уж никак не француз.
— Вся Одесса знает, что француз, — возразил Дерибас.
— Испанец он, испанец из Барселоны. И полное имя его — Дон Йозе де Рибас. И если так, то течет в тебе еще и ирландская кровь, потому что его отец был женат на ирландской дворянке.
Петр Дерибас не слишком опечалился. Ему не важно было происхождение далекого предка. Ему льстило, что сам он имел отношение к основателю Одессы. Петр очень гордился своей фамилией и надеялся продлить род Дерибасов. Но ему не везло. Его казачка Мария почти через год рожала дочерей.
— Ничего, — успокаивал себя Петр, — баба у меня на девок родёмая, а все ж Дерибас будет. Все одно пацана родит.
Возможно, потому, что у него не было сына, Петр души не чаял в Ванюшке. И каждое лето ждал его нетерпеливее, чем взрослых постояльцев.
В последнее лето у Ванюшки то ли от простуды, то ли от комариных укусов тело покрылось болячками. Ему нельзя было купаться в Дону, и он отсиживался на берегу в тени акаций, пегий от зеленки и жалкий.
Дерибас не мог смириться с такой несправедливостью. Ольга так и не узнала рецепта, не узнала, где раздобыл Дерибас какую-то траву, но через неделю исчезли болячки и тело Ванюшки стало гладким и чистым…
В горах темнеет сразу. Подул теплый закатный ветер. Погасли розовые снега на далеких вершинах, вокруг легли четкие тени, и странно зыбились непривычно низкие звезды. Казалось, несмотря на теплую августовскую ночь, они вздрагивают, словно озябшие. Изредка в небе слышался гул самолетов — неизвестно чьих. И тогда в селении просыпались собаки. Самолеты удалялись, пропадал их какой-то неуверенный, глуховатый рокот, а лай сторожевых псов все не утихал, и порой казалось, что это тявкают запоздалые зенитки. Намаявшись, собаки умолкали, и над прохладной землей снова застывала ночная тишина, нарушаемая лишь убаюкивающим бормотанием Баксана. В этой тишине было что-то зловещее, будто с минуты на минуту должно было произойти нечто страшное, хотя страшнее того, что уже произошло, было трудно представить.
…Ольга не слышала, как Борис на рассвете сходил в аул. Проснувшись, она никак не могла открыть глаза. Пыль толстым слоем покрывала всю ее — с ног до головы. Она с трудом размежила веки и увидела над собой людей. Молодая горянка что-то говорила низенькому худому старику с лицом, изрытым черными морщинами. Старик был одет в бекешу с газырями. На его голове низко, до самых бровей, была надвинута барашковая папаха. Борис стоял рядом с ними.
Ольга приподнялась, отряхиваясь от пыли.
— Это уважаемый Чокка Асланович, — поклонился Борис старику. — А это Лейла.
— Здравствуйте, Оля, — улыбнулась горянка.
— Здравствуйте, Лейла, — ответила Ольга и лукаво взглянула на Бориса: «Так вот она какая, Лейла».
— Почему здесь спите? Почему к нам в дом не пришли? Отец обижается.
— Устали, Лейла, — виновато проговорила Ольга. — Еле до этой копны дошли.
— Совсем немного до нашего дома оставалось. Выпейте айран, сил прибавится. — Лейла подала Ольге глиняный кувшин с кислым молоком. Ольга жадно глотала холодный бодрящий напиток, а Лейла, все смотрела на нее, щуря на солнце большие, чуть раскосые глаза.
— Ладно, дочка, — остановил ее старый Чокка, — сейчас не время для обид, торопиться нада. Послушай, Борис, — обратился он к Севидову, — Лейла по своим делам едет, проводит вас. Только нада другой костюм надевать.
— Зачем это? — удивился Борис.
— Ты горы не знаешь. Своих не быстро можешь найти. А если немец встретишь? И девушка Оля нада другой костюм надевать. О, аллах, — вздохнул Чокка, — прежде женщины боялись шороха собственного платья, а теперь берутся за оружие. Лейла, быстро, быстро одевай девушка. Тебе, Борис, как раз костюм Мустафара есть. Горный костюм, и ботинки есть горные. Торопиться нада.
— Оля совсем не может ходить? — спросила Лейла.
— Может, но пока ей трудно. Сильный ушиб.
— Так, — озабоченно проговорил Чокка, почесывая клинышек седой бороды. — На ишак сядет?
— На ишак сядет, — благодарно улыбнулся Севидов.
Они весь день брели на юг. Ишак терпеливо цокал копытами по извилистой каменистой дороге. Одолевала жажда. Когда Ольга начинала облизывать пересохшие губы и жадно глотать горячий воздух, Лейла лезла в сумку, доставала помидоры, протягивала их Ольге.
— Медленно кушай. Медленно надо, — говорила она.
Помидоры были теплые, но кисловатый их сок утолял жажду.
За день миновали несколько горных селений, в которых сонливо текла уже забытая мирная жизнь. Ольга и Борис успели повидать разрушенные дома, задыхались тошнотворной гарью в городах и станицах, видели сожженные поля перезревшей пшеницы и теперь удивлялись этому мирному уголку земли.
Уже ночью они перешли неглубокую говорливую речку. Узкая тропа зигзагами поползла в гору. Небо светлело. Но это был не тот нежно-розовый свет, которым окрашивает кавказское утреннее солнце летние горы и леса. Небо над горами зловеще багрянилось. Это пылал лес.
Деревья, словно живые, метались в пламени, а вокруг громыхали орудия, будто кто-то аккомпанировал этой фантастической пляске на гигантских барабанах.
— Туда надо, за реку, — махнула рукой Лейла.
Они спустились по крутой тропе в глубокое ущелье, пересекли вброд мелкую холодную речку и почти в полной темноте двинулись дальше, ориентируясь по клокочущим звукам воды.
Внезапно из-за выступа скалы и откуда-то сверху их осветили сразу несколько лучей карманных фонариков.
— Стой! Кто идет? — раздался властный голос.
Путники молчали, прикрыв ладонями лица от слепящих лучей.
— Отвечай, кто такие?! — повторил голос из темноты, и на тропу вышел высокий красноармеец с винтовкой наперевес. Он подошел к Борису и, заметив кубики в петлицах, опустил винтовку, официально потребовав предъявить документы. — Гаси свет! — крикнул он куда-то в сторону. Сам же включил висящий на шее фонарик, осветил удостоверение Бориса. — Старший лейтенант Севидов? Любопытно.
— Скажите, кто вы? — спросил Борис.
— Это вам объяснит командир. Следуйте за мной.
Их привели в довольно обширную пещеру. После темени даже тусклый свет коптилки, сделанной из снарядной гильзы, показался ярким. Возле большого плоского камня, на котором мигала коптилка, стояли командиры. Свет освещал невысокий изломанный свод, по которому метались причудливые испуганные тени.
— Осторожнее, не наступите на людей, — предупредил конвоир.
Только теперь Борис разглядел в пещере спящих людей, укрытых шинелями. Осторожно ступая, он подошел ближе к командирам. Один из них — высокий, чуть сутуловатый капитан — всмотрелся в Севидова, развел руки и шагнул навстречу.
— Что за черт, никак Борис! — вскрикнул он, но тут же осекся и продолжал шепотом: — Ты откуда свалился, Севидов? И женщины с тобой! Ольга Андреевна? Да откуда же вы? Не узнаете, что ли?