Сэн, прикусив губу до крови, держал голову коня и, кажется, не слышал ни слова из пустого трёпа. Парня качало от слабости, помощник из него был никакой, сам не падал, уже дело. Толкнув телегу назад-вперед, чтобы понять её повадки, Ул сощурился особенно узко, сжал зубы — и уперся в полную силу, чиркая дощатой «челюстью» по камням и с ходу поддевая труп коня на плоскую дощатую плиту, где обычно умещали в рядок бочки с засоленной рыбой. Дно телеги проскрипело по мостовой, оглобли хрустнули — и на доски подделись плечи коня и часть туловища. Ул обреченно вздохнул, покосился на своё наказание. Сэн исправно молил невесть кого о чуде: губы беззвучно шептали…
Пойди пойми, отчего в парне злит решительно всё! Но проще добывать топляки в ледяной воде, чем на людях делать вид, что вы вдвоём справляетесь с невозможным.
— Повезло, — веско сообщили из-за спины.
— Щас хряпнется или погодя навернётся, — прикинули левее.
— Пусть дохлятину под зад подденет, во пойдёт потеха, — понадеялись справа.
Город полон добрыми людьми, готовыми если не подставить плечо, то поддержать ближнего напутствием. Ул усмехнулся, ощущая прилив сил. Город велик, но до чего он схож с родной Заводью! Разве мнений больше и толпа гуще. Ул подлез под продольную ручку и попробовал потянуть её на себя всем весом.
Оглобли упрямо смотрели вверх. Они точно знали, что мертвый конь гораздо тяжелее Ула, даже очень злого и решительного. Ул рванул резко, морщась в ожидании предсказанного «хряпа». Но телега не сдавалась, не ломаясь и не меняя положения. Вокруг начали посмеиваться. Ул крутнулся, внимательно рассматривая улицу. Он твердо знал, что упрямство притягивает удачу, даже если до того оно же притянуло беду…
— Сэн, дай во-он тому серебряную монету, — скороговоркой велел Ул. — Быстро.
Рослый детина, много раз замеченный в порту на погрузке и разгрузке лодок, вмиг сунул полученную монету за щеку и косолапо побрёл прочь. Сэн сдавленно пискнул, не имея сил даже окрикнуть пройдоху и обозвать, хоть пристыдить… Пока Сэн боролся, то ли удерживая конскую голову, то ли наваливаясь без сил на тушу и кое-как удерживаясь на ногах, детина снова появился на улице.
Нанятый за стертое серебро грузчик шагал, раздвигая толпу. Нес на плече лопату, а на губах — улыбку, такую широкую, что видны и две щербины передних зубов, и недостача правого коренного.
— Поберегись, зашибу, — загудел грузчик, разгребая люд.
Кому-то досталось черенком лопаты, кому-то совком, число отдавленных ног почти сравнялось с количеством зевак, но зрелище не приелось. Толпа роем навозных мух окружала поскрипывающую телегу, изучая, как трое топчутся и неловко, но упрямо, рывками, втягивают конскую тушу на доски.
Толпа не унялась и сопроводила похоронную процессию до городских ворот. Дальше побежали любопытствовать только портовые мальчишки, но скоро отстали и они.
К полудню боевой конь был захоронен на высоком месте чуть в стороне от дороги к мосту. Лишь трое знали о его могиле — те, кто копал яму и надрывался, снова перетаскивая костлявую тушу…
Завершив дело, грузчик отчистил лопату, постоял, повздыхал, наблюдая аккуратный холмик. Ул добыл из кошеля остатки меди и без сожаления отдал детине — на пиво. Тот благодарно кивнул. Почесал в затылке, поклонился щедрому нанимателю да и двинулся в порт, искать себе новое дело.
Сэн не заметил поклона. С тех пор, как работа завершилась, он неподвижно смотрел в пустоту щелями заплаканных глаз. Жалкий, потерянный… Ул отвернулся от неприглядного зрелища и принялся думать, трогая травинки, подобные одна другой и всё же не одинаковые.
День припекал макушку, птицы задорно трещали, обсуждая весну. Мотыльки и бабочки проверяли цветы или сами прикидывались таковыми, радуя взгляд. Хотелось улыбаться, везёт же некоторым: притворяются, а обмана в том нет, они ничуть не хуже цветов… Травинка под пальцами натянулась, лопнула. Ул вздрогнул и очнулся.
Снова глянул на случайного приятеля. Злость на парня пропала. После работы злость всегда унималась. Ул вообще полагал, что злые люди — бездельники. Вот хоть сыновья Коно: старший вкалывает от зари дотемна и добр, а младший не пахнет потом и в сенокос, зато всякий день скрипит зубами, аж издали слышно.
Сэн показал себя с хорошей стороны. Судя по имени и повадке, он был из нобского дома, но копал без устали и не жаловался на слабость. Он был даже слишком серьезным и усердным. И он остался, яснее ясного, совсем один… вон как теребит рваную уздечку. Не нужна — а в ней память, последняя.
— Сэн, куда ты шёл? — Ул тронул приятеля за плечо, привлекая внимание. Слышишь, куда шел? И откуда, вот вопрос. Отправить такого недотепу без денег — дело дурное.
— Мой дом сгорел, — шепнул Сэн. — Никого не осталось, лишь старый Бунга. Я неплохой фехтовальщик, так говорил отец, когда приезжали соседи.
— Ой, ты точно ноб, — оживился Ул. — Прям урождённый ноб. С ума сойти.
— Ноб… Глупое слово. Давно, когда что-то еще имело смысл, нобами звали тех, у кого голубая кровь, — через силу отозвался Сэн, наблюдая, как спутник проворно плетёт венок из травы и украшает им холмик. Помолчав, парень нашел силы продолжить разговор. — Голубая кровь, что вряд ли тебе ведомо, прежде была не пустым словом. Нобов отмечал не князь или канцлер. Мы — потомки особых семей. Нам достаются крохи их дара, исходного. Я знаю, когда говорят правду и когда лгут. Отец мог плавать в ледяной воде. Даже мне было боязно, он пропадал в полыньях, лёд успевал затянуться, до того долго он оставался внизу. Голубая кровь иногда помогает стать волшебником: лечить, знать лучшие места для колодцев. Только всё пустое, уже лет сто нобом зовут любого, оплатившего герб. На пепелище моего дома отстроится замок барона Лофо хэш Онагова, такова воля канцлера. Хэш богат, но пока его герб бесцветный. А оплатит кому следует — и станут его дети голубой кровью.
— Ты знаешь хоть кого в городе? Я задал простой вопрос, но жизненный. Мне и тебе нужен простой ответ. К ночи он будет важнее страданий по прошлому, уж прости. Когда холодает, зубы цыкают не от одиночества. Когда живот ворчит, затихает гордость. Быстро думай, мне ещё язей ловить, я сгоряча пообещал тетке Ане вернуть телегу полной. Хорошо, взял эту, без бортов… Хотя обмануть Ану и сам великий сом не решился бы.
— В пожаре уцелело письмо, папа однажды спас жизнь начальнику стражи Тосэна. Давно. На пепелище я перестал верить много во что. Теперь пал Бунга. Не хочу узнать, что ещё один человек… тоже пал. Отец хорошо отзывался о нем. Только это была не совсем правда. Увы, я всегда слышу. Даже когда врут во благо или из вежливости.
— Бегом! У меня дела, страдать некогда. Ты, уж прости, тяжкое наказание для меня. Во — мозоли. У меня! Знаешь, когда такое было в последний раз?
Сэн покачал головой, поднялся, из последних сил пряча слабость и кутаясь в драный плащ. Он бестолково похлопал по штанам, не удаляя грязь, и пришлось всё делать за него: чистить, подпирать плечом. Направлять к городу. Толкать телегу, тяжелеющую с каждым шагом под грузом усталости, накопленной с утра…
Когда солнце улеглось сытой рыжей кошкой на городскую стену, Сэн спустился по ступеням чиновной палаты и спокойно улыбнулся ожидающему его Улу. Глаза молодого ноба казались ночными, до того их омрачила смертная тень неверия в людей. Улу захотелось натворить такого… чтобы город вздрогнул! Ведь понятно, что парень, не желавший нести письмо, оказался прав. Друг его покойного отца — пал… и вдобавок протух.
— Сказал, сом серебром и молодой конь, вот чего не хватает моему письму для настоящего веса, — ровно выговорил Сэн. — Как мало стоит честь ноба, а?
— Ты выбрал дурного оценщика, — упёрся Ул. — Идём, познакомлю с толковым, и мы заново всё взвесим. Стража, тоже мне, высокий удел! Они трезвы от силы день в году и то странно, с чего бы? Друг отца оказал тебе услугу, голубая кровь. Избавил от тяжкой обузы служить уродам в связке с ещё худшими уродами. Давай, бегом. Нет времени, ворота скоро закроют, а в городе язя не уловить.
Идти домой и тащить едва способного переставлять ноги спутника оказалось ох как тяжко. Монз велел не появляться на пороге три дня! Три! Но — и одного хватило, чтобы многое обдумать и ужаснуться, и признать себя без шуток — чудовищем. Тени сомнений ложились гуще, камень на душе болезненно ворочался, мысли гнули повинную голову к мостовой.
Рука Ула едва осмелилась дотянуться и дёрнуть шнур звонка. Почти сразу зашаркали кожаные домашние туфли со стоптанной подошвой, их звук Ул знал без ошибки и выдохнул, избавляясь от главного страха. Открывать спускается Монз, мама не спешит к двери! Значит, ничего не заподозрила в отношении непутёвого сына.
Прислонив пошатывающегося Сэна к стене, Ул сосредоточенно осмотрел камни, зажмурился и встал на колени. За спиной настороженно притих молодой ноб.
— Что хотите думайте, но я прошу прощения и не могу ещё два дня таскаться с наказанием, — Ул уткнулся лбом в порог и махнул отведённой назад рукой на Сэна. — Ладно, я чудовище. Но вы простите на сей раз, очень надо. Я должен исправить то, что натворил, а Сэн голоден и ему следует вымыться. Вот.
— Тебе нельзя верить, воришка, — развеселился Монз, носком туфли небольно пиная повинную макушку.
— Он не лжёт, — шепнул Сэн. — Простите, умоляю. Если кто и виновен, то я.
— Ула, твой бестолковый сын приволок такой улов, даже для него особенный, — Монз возвысил голос. — Согрей воду, поставь ещё одну тарелку. Что есть из мазей? Поищи от ожогов. Дурак дурнее твоего сына кутается в плащ по самый нос. Знобит его. И спиной к стене не прислоняется, больно ему.
— Вы так умны, дядюшка, — сдерживая смех, похвалил Ул и звучно стукнул лбом в порог. — Простите. Простите, голова у меня дубовая, что поделать?
— Заткни деревенского дурака, чудовище, — велел Монз. — Он противен мне. Думаешь, ты используешь личины? Нет, ты линяешь под них, подстраиваешься, размениваясь невесть на что. Тащи горелого в свою комнату. Оставь матушке и бегом в библиотеку, буду слушать, что надумал за день. Может, хоть одна мысль в дурной голове народилась не гнилой.