— Дядюшка Монз всегда прав, — Ул изобразил уныние, стараясь не перебрать со вздохами. — Сэн, я сильно истоптал тебя? Прям по ожогам, да? Прости.
— Ничего, мне не больно, — соврал Сэн и осторожно, сберегая плечо и спину, отодвинулся к стенке.
В библиотеке Ул сразу вцепился в новенькое перо, добыл из стопки чистый лист бумаги и принялся чертить витую лестницу с незримыми лозами тьмы и сторожевыми усами-ловушками. Затем он потребовал второй лист, где изобразил нутро запечатанной комнаты, как оно почудилось, как поместилось в единственном коротком взгляде… Квадрат пола, паутина по углам, подставка посреди с книгой и чёрная, несуществующая дальняя стена, откуда к дверям тянутся многие нити. Они опасны, они — живые! Готовы схватить всякого замеченного и утянуть во мрак. Ул чертил, сопел, старался… надеялся, что Монз похвалит… скажет с удивлением что-то вроде: «У тебя дар к рисованию, чудовище».
Монз лишь молча следил за испачканной в чернилах рукой и морщился, когда перо царапало лист. Терпел и то, как Ул, слюнявя палец, исправляет кляксы, дорисовывает важное без помощи и помехи письменных принадлежностей.
Когда рассказ и рисунки были готовы, на бумаге осталось мало светлых мест, не заляпанных отпечатками пальцев Ула.
— То есть книга обычная, — еще раз уточнил Монз.
— Да. Я прочёл несколько слов. Там сказано о противоядиях и сильной траве с названием борец… так, кажется. Я глядел искоса, точнее не скажу.
— Книгу подменили, — пробормотал Монз, двинул листки ближе и рассмотрел их у самой свечки. — Целы ли иные, страшно подумать. Если нет, ко мне придут не через год, а раньше. Третий раз спросят… — Переписчик вздохнул, велел принести шерстяной платок и укутал спину. — Ты опасное чудовище, но весьма полезное. Мне следовало узнать нынешнюю новость, пока не поздно. Благодарю. Завтра начну составлять список людей, коим надлежит передать ценные книги из библиотеки.
— То есть плохи наши дела?
— Нет, если любишь странствовать, — кривовато усмехнулся Монз. — Прежде я ценил дорогу. Но старость… впрочем, на юге зима теплее. Отдыхай, честный воришка. Утром выуди хоть какую рыбину. Я не так богат, чтобы телегами покупать язя-невидимку.
— Но…
— К полудню вместе решим, стоит ли Сэну запрашивать десять сомов за обиду. И… не ёрзай. Может статься, у тебя есть дар рисовальщика. Только не зазнайся. В таком деле труд превыше всего. Бесконечный труд души и навык руки, привычка глаза, перо… Всё это, а не задатки и голубая кровь, — Монз быстрым движением погасил свечку, исключив новые вопросы.
Когда Ул приволок на кухню двух почищенных ещё у реки язей, вымылся и сменил рубаху, полдень оказался совсем близок. Гордость так и распирала, хотелось прыгать, хлопать себя по бокам и петушиться во всю. Рыба наилучшая. Новости в ночь добыты ценные. Сэн спасён! И…
— Совсем другие розги, сразу видно, выбирал добросовестный человек, — будто помоями облил тусклый голос переписчика.
— Дядька Монз! За что?
— Спал ли ты ночью, чудовище? Ложился ли? Сэн, иди сюда. В вашем роду частый дар старшего сына — слух чести. Сядь. Теперь пусть он отвечает.
— И зачем я приволок тебя в дом, — надулся Ул.
— Отвечай.
— Вы сказали, что книги пора отдавать. Когда еще читать их?
— Много ли ты прочёл до рассвета? — прищурился Монз, рассматривая изломанный за время вечернего рисования кончик пера.
Яснее ясного намёк: без свечи ничего не рассмотреть! Ул сердито покосился на красного от неловкости Сэна. На маму, прячущую по деревенской привычке руки под передник, бледную от переживаний. На торжествующего Монза.
Врать бесполезно. Говорить правду вовсе не годится.
— Вот от угла и дотуда, верхнюю полку, — Ул выдавил слово за словом, как под пыткой.
— Не знаю, как это возможно, но сказанное — правда, — удивился безнадёжный Сэн.
— Ты, что ли, научись хлопаться в обморок, когда полный зарез, — прошипел Ул. — Или тяжёлое себе на ногу урони и покричи, мама вмиг уведёт.
— Слушайте внимательно, благородный ноб, — расплылся в улыбке переписчик. — Кто иной даст тебе столь жизненные советы! Сидеть! Когда ещё получится поспрашивать. Ул, ты хоть раз в городе или ранее воровал деньги? У тебя всегда полный кошель меди.
— Я не вор, меди на мостовой полно, не знаю, отчего я один подбираю её.
— Правда, сам видел, он будто из ниоткуда выковыривает, — быстро откликнулся Сэн. — Больше я не скажу ничего! Нечестно учинять человеку допрос без вины.
— Человеку, — с издёвкой повторил Монз, остро глянул на Ула и вздохнул. — Я обдумал тот указ. Не отзываться глупо. Если ищут голубую кровь, так и так найдут, имеются способы. Заподозрив попытку укрыться от опознания, прибавят нам бед. Идите в чиновную палату, оба. Ул, изволь изобразить оруженосца. Достойному нобу полагается такой, чтобы его не затолкали в толпе и не лишили ненароком кошеля, а равно не обременили вопросами, если он того не желает. Сэн, научи чудовище громко выкликать твоё полное имя… Пусть-ка горло дерёт до хрипоты, коли я не успел надрать ему место пониже спины. Ул, будешь в палате, купи один флакон неразбавленного золота и две склянки с синей краской, той, южной. Вот деньги.
Сэн вежливо поклонился и покинул комнату. Убежать с допроса без оглядки, как полагал Ул, бедняге нобу помешало воспитание. Но, оказавшись на улице, бездомный наследник рода Донго встрепенулся, поправил тесную рубаху и заинтересованно огляделся.
— Ты знаешь дорогу?
— Месяц в городе, как не знать.
— Ты, пожалуй, и в столице бы не потерялся, — уважительно вздохнул Сэн. — Последний раз я был в Тосэне пять лет назад, с отцом. Мы жили всё лето в особняке барона Омади. Вроде бы из-за обучения фехтованию его сына. Их хранимое оружие — двуручный меч. Мой отец знает… — Сэн вздрогнул и немного помолчал. — Он знал, наверное, все техники боя. А барон так располнел, что едва мог через живот сомкнуть ладони на рукояти меча. В общем, я жил в Тосэне и не помню города! Смотрел на чужие уроки или тёрся близ конюшен. Спроси меня, где особняк Омади, не отвечу и под пыткой.
Ул шёл чуть впереди и с вызовом поглядывал на всякого, посмевшего не убраться заблаговременно с пути ноба. То ли озорство грело кровь, то ли внезапно принятая без согласия роль оруженосца раззадоривала, но сегодня взгляд был горяч и опасен. Люди не просто отступали — отрыгивали и кланялись. Сэн умудрялся не замечать столь исключительного почтения к себе и болтал без умолку о бароне, его конях, его даре и гербе. Затем спохватился и толково изложил, что голубая кровь с древности и поныне сводится в единое генеалогическое древо, а вернее в рощу, поскольку семей много, линии переплетаются и расходятся, пополняются родней со стороны или же оскудевают наследниками.
Выделяют четыре главные ветви дара, и всякая имеет особенности в начертании герба и вероятных проявлениях. Птицы и цветы обязательны в гербах белой ветви, где много целителей. Мечи и стяги отражают особенности алой ветви, дающей наследникам способности, полезные в бою. Синяя ветвь с пером и лозой в гербах отмечает хранителей знаний и еще часто — неплохих канцлеров и градоправителей. Самая малочисленная и загадочная ветвь, золотая, имеет в гербах сердце и арку врат, отмечающие дар видеть незримое и порой творить волшебство.
— Сэн, твой герб алый?
— Да, хотя это не вполне верно, по маме — синий, и я больше похож на неё, даже внешне, так говорили все, кто её помнил. — Сэн поймал Ула за плечо и придержал. Пошёл рядом и шёпотом добавил: — О твоих родителях не взялся бы утверждать ничего. Мой побочный дар редкий, в нем капля золота. То есть я не способен к волшебству, но вижу в людях их кровь, как-то так. У тебя нет постоянного цвета, ты весь в текучем изменении, то ли настроение влияет, то ли время суток и сезон, неясно. Ночью ты ввалился в окно и был — яркое золото. Утром льстил дядюшке Монзу, как тусклейший наследник синей ветви, а теперь тычешь в людей копьём взгляда, полыхаешь алостью. Ул, это более чем странно. Если бы в городе имелся некто вроде… — Сэн спрятался в тени закоулка, чтобы не шептаться посреди улицы, и наклонился к самому уху. — Вроде беса. Ул, он бы чуял тебя, как угрозу. Из-за тебя он бы мог затеять бал нобов. Вернее, из-за особой крови, сильной. Вот до чего я додумался. Ул, не надо таиться от меня. Ты знаешь свой герб?
— Единственная мама, которую я знаю, Ула, — слова произносились обманчиво ровно, хотя сердце колотилось у горла. — Она подобрала меня. Я сразу сказал, я был утопленник, мёртвый. Ничего не помню, кроме последних лет в деревне. Не хочу помнить! Те родители отдали меня реке. Будь они хоть какие славные нобы с гербом, прошлое мертво.
Сэн кивнул, показывая, что не сомневается в сказанном, прислонился плечом к стене и надолго замер, даже глаза прикрыл от сосредоточенности. Наконец, он встрепенулся, пальцы крепче вцепились в плечо.
— А вдруг прежние родители не бросали тебя? Если я прав и золотых сомов раздают из-за… беспокойства кое-кого, то и прежде они, — Сэн старательно избегал слова «бесы», — искали сильную кровь. Вряд ли с хорошими намерениями. Вдруг та семья сгорела, как… как и мой отец? — Сэн поморщился, но упрямо продолжил вспоминать и выговаривать: — Отца позвали в дом, сообщив о госте, тут Монз прав. Отец странно посмотрел на меня и приказал… Не попросил, а строго приказал, слышишь? Заседлать Бунгу и шагом проехаться до развилки, чтобы узнать, годен ли старый конь для работы. Я уже оказался у перекрёстка, далеко, когда стал виден пожар… Отца не было нигде. К ночи нашли… то, что осталось. Тело совсем обгорело. Утром я проверил единственное строение, что было в стороне от огня, это погреб и крохотный сарайчик над ним. У дверей внутри лежали, заранее приготовленные, сабля, письмо и кошель с несколькими монетами. Для меня. — Сэн сглотнул и упрямо продолжил: — Он знал! Вот почему я ушёл до приезда новых хозяев земли. Отца убили… Я должен был выжить. И я обязан разобраться.
— Ты уверен, что я голубая кровь? — Ул проглотил шершавый ком, выдохнул.