Ул исполнил указания. В голове гудело. Жар пек щеки, уши, пальцы рук и ног…
На столе ждал внимания лист, жёлтый от времени, обтрёпанный, много раз согнутый и надорванный по сгибам. С первого взгляда показалось: на бумаге уцелели лишь выцветшие намёки на узор. Но, стоило всмотреться, как лист сделался колодцем, а сам Ул рухнул в него не взглядом, всем сознанием! Ветерок, свитый из тепла, холода, запахов и посвистов, не гладил волосы, а норовил выдрать их, вцепившись отчаянно. В колодце делалось всё темнее, но из глубины проступал блик, похожий на звезду. Ул протянул руку, моргая слезящимися в потоке ветра глазами, и рука сделалась бесконечна, дотянулась до дна бездны — и тронула свет.
Башенные часы кувалдой вдолбили в больную голову шесть ударов. В щель приоткрытых глаз вломилось безжалостное солнце. Ул застонал, на ощупь нашёл покрывало и потянул на лицо, шипя от боли.
— Мир свихнулся, откуда вдруг солнце, — отчаялся он, запинаясь от тошноты.
— Шесть вечера, — шепнул в ухо Сэн. — Ты был вовсе плох.
— Я в порядке. Правда. Скажи маме.
Ул почувствовал, как его голову бережно приподнимают. У губ появился холодный, влажный край кружки. Вода показалась на вкус слаще меда. Она убрала и жажду, и лихорадочный жар.
— Тут такое творится… пей. Приходил славнейший ноб алой ветви! — продолжил Сэн. — Не знаю, что ему пообещал Монз, но у меня есть второй поручитель. Канцлер страшный человек, так говорят все. Я поражён, его служба оказала нам услугу! Если это их рук дело… Ничего толком не понимаю, но у наших дверей каждый час проходит стража, с чего бы? Ты все пропустил! — Сэн судорожно вздохнул. — Ты что, из-за сабли так извёлся? У меня душа не на месте.
— Не шуми, — взмолился Ул. — Еще воды.
Он кое-как сел, хотя комната при этом норовила лечь на бок или даже перевернуться. В ослепших от солнца глазах плясали зелёные звёздочки, черные и жёлтые круги мельничными жерновами перетирали рассудок. В ушах гудело, мысли все до единой сделались вроде летучей пыли, ничтожны и неуловимы.
— Очнулся, — голос Монза пробился через прочие звуки. — Пить тебе рано, запомни на будущее. В памяти как, пусто или тесно?
— Пусто, но тесно, — пожаловался Ул.
— Значит, приживётся и будет дремать до поры. Я договорился о носилках для ноба. Бал через час, но дурной Донго твердит, что без тебя не сдвинется с места. Ты не болен. Одевайся, — голос стал тише, приблизился. — Весь день обманываем твою маму. Не доползёшь до носилок, пока она лечит торговку Ану от ячменя, её саму надо будет лечить. Как же, любимая кровиночка еле дышит и зеленее плюща.
Пришлось, через силу выполняя всякое движение, одеться. Повиснув на плече Сэна, сползти по лестнице и кое-как втиснуться в носилки. От простейших действий спина взмокла, руки дрожали лихорадочно, крупно. Но Ул упрямо жевал мёд в сотках, подсунутый Сэном, запивал травяным настоем.
Носилки качались, взбалтывая и без того мутную голову. Тошнота постепенно убывала, это казалось странно, пусть и приятно. За шторками сперва удавалось замечать только бешеное, слепящее солнце. Но позже обозначились видимые сквозь щели контуры домов, сами дома, вывески, снующие туда-сюда горожане.
Назойливый шум сложился во внятную речь. Сэн монотонно повторял, устав ждать понимания, но не отчаявшись дождаться: в бальный зал оруженосца не впустят. Так даже лучше, мало ли, кто явится рассмотреть голубую кровь. Опытным в дознании людям показываться на глаза нельзя. Но зал, собравший множество нобов, многоцветен и ярок настолько, что близ его стен даже бесу, пожалуй, никого и не рассмотреть. Пробраться в сад особняка просто. Не для всякого, но бегуну по ночным крышам такое дело — пустяк…
Ул слушал, облизывал пальцы и щурился. Жидкий сотовый мёд, как обычно, вернул душе покой и отяготил тело сытостью. Мёд содержал золото и сладость, он принадлежал лучшему в жизни лету. Сколько бы времени ни минуло с той поры, мёд возвращал цветочному человеку его счастье.
— Я пошёл, — хрипло и неуверенно выдавил Сэн.
Друг разогнулся, покидая носилки. Неловко поправил кружево манжета, чуть не порвав его. Спохватился, задёрнул занавеси, пряча попутчика от чужих глаз.
Ул откинулся на подушки, шуршащие дешёвой соломенной набивкой. В разрезе шторок он видел всего-то одну нитку ночного неба, украшенную бусиной звезды. Сытость и усталость раскачивали самочувствие из жара в холод, из спазматического напряжения в киселеподобную расслабленность. Постепенно волны утихали, дыхание делалось мельче. Звезда дрожала серебряным светильником. Ул ответно улыбался. Сейчас не золотое лето, но нынешнее время по-своему прекрасно. Весна заполнена событиями, она подарила наставника, друга, новый мир города. Одни крыши чего стоят!
Прежде Ул мечтал рисовать село, и непременно в цвете. Теперь он жаждал изучить работу кистью и пером, в один цвет, но с передачей тончайших оттенков. Только так и можно отразить городскую ночь — в контурах, тенях, бликах…
Серебряная весна звенит иначе, чем яростное и яркое лето. В ней меньше беззаботности. Весна — перламутровый морок тумана, вот-вот ветерок отбросит его, как шторку носилок. И откроется новое лето. Совсем другое. Можно год за годом сохранять вид недоросля, но нельзя оставаться столь же простым внутри. Оттягивать поиск ответа на вопрос дядьки Сото более не получится. Душа противится бездействию. Но пока и тетива намерений не натянута. Нет цели. Нет ответа на вопрос, куда более важный, чем тот детский: «Кто я?».
— Чего я хочу, к чему стремлюсь? — прошептал Ул. Потёрся щекой о подушку, моргая в такт с переливами звёздного света. — Разве я спешу стать выше Сэна и горбатее Монза? Нет… Зачем мне дана сила, зачем её столько?
За тряпичными занавесями переговаривались слуги, со стуком ставили носилки, обсуждали, где устроиться на отдых и скоро ли соберутся все нобы, ведь тогда станет можно забыть об их существовании, пока длится бал.
Звякая оружием и покрикивая для острастки, проходили дозорные, нанятые и присланные градоправителем. Они следили, чтобы даже мысль о воровстве огибала особняк дальней дорогой. Время ползло, тянулось… Звезда мерцала, готовая спрятаться за занавесь. Месяц выглядывал из-за крыш, прорисовывал тени. Последняя карета простучала колёсами и свернула за угол, в невидимый и незнакомый «второй двор», как и велел голос распорядителя. Погасли один за другим фонари. У стены дробно раскатились по подстилке игральные кости. Простаки, готовые расстаться с кровными денежками, сели вперемешку с ловкачами, использующими свободное время для заработка.
— Даруй троецарствие, владыка сом, — взмолился, путая забытые легенды и деревенские байки, кто-то суеверный.
Ул повёл плечами, проверяя, насколько послушно тело. Расширил щель меж шторок, осмотрелся. Выждав момент, Ул скользнул в тень носилок, оттуда к стене, вдоль нее до молодой поросли вьюна. Он ящерицей юркнул вверх по кладке, затем так же ловко вниз — и ступил в тихий сад. На цветниках и кустах лежали пёстрые коврики оконного света. Сами окна были высоки, частью зашторены, частью открыты. Получалось в подробностях рассмотреть, как в зале прогуливаются нобы.
Ул сел в траву, удобно откинулся на ствол яблони. Усмехнулся: бал… смешное и глупое дело! Вроде никто не заставляет нобов, а только они топчутся в тесноте, обходя зал по часовой стрелке, чтобы поклониться старшим, сидящим на диванчиках и в креслах у столиков. Еще нобы стараются успеть сказать несколько слов девицам, неискренне скучающим стайками вдоль стен. Нобы бредут от группы к группе, с постоянной улыбкой, с преувеличенной любезностью. Особенно глубоки поклоны перед рядом кресел у дальней от сада стены, где и стол богат, и гости одеты роскошно. По всему видно, — сообразил Ул, — хоровод показной вежливости продолжит кружиться, покуда средние три места пустуют.
Голубую кровь, внятную взгляду Сэна или его чутью, Ул не воспринимал, хотя старался изо всех сил. Не мог указать обладателей её и тем более назвать линию и ветвь. Отсутствие способностей радовало: сколько можно обнаруживать в себе странности и ждать подвохов?
Кружение людского хоровода утомляло. Сэна увидеть не получалось, тени на шторах рисовались нечётко, да и силуэты в открытых окнах казались туманными. Ул тёр глаза, щурился, мысленно сетовал на усталость… пока не замер, задохнувшись.
— Вьюн, — едва выговорили губы. — Или… паутина? Неужели…
Стоило прикрыть веки, явилось видение ночного зала чиновной палаты. Посреди — обвитая тенью лестница, мелькание лоз и гибких сторожевых усов… Без помехи обычного зрения бальный зал воспринимался схожим: в середине толстый стебель, от него отростки во все стороны, и каждый трогает беззаботно улыбающихся нобов, оставаясь для них незаметным. И не просто касается, натягивает связь. То ли запоминает, то ли метит.
— Весь бал — ловушка, — Ул дёрнулся вперёд и резко выдохнул. — Поздно. Он уже там. Хоть бы дрянь не оказалось ядовитой!
Хрустальный звук разнеся по залу. Музыканты вступили, исполнили торжественную мелодию. Зычный голос объявил о прибытии особого посланника канцелярии, голубокровного графа Орсо. Затем скороговоркой, как малозначительных, упомянул градоправителя и барона Могуро — богатейшего из жителей Тосэна и окрестностей.
Проглотив на вдохе комара и подавившись любопытством, замешанным на опаске, Ул сощурился, рассматривая графа сквозь невнятность теней на окнах. Посланник из столицы выглядел лет на сорок. Сухой, рослый, с длинным, слишком узким лицом, будто режущим воздух — до того оно сточено к носу. Сам нос имеет горбинку у основания бровей, а чуть загнутый клюв-кончик нависает над тонкой верхней губой. Подбородка у графа нет, кадык, и тот лучше заметен. Из-за такой особенности лица верхние зубы почти торчат, а улыбка оттягивает нижнюю губу в кровожадном оскале. Делается еще заметнее, что нижняя челюсть будто вмята…
— Фу, — Ул сплюнул комара и прикрыл рот, запрещая себе говорить.
Граф резко повернул голову, уставился в сад круглыми птичьими глазами с тонких веках без ресниц. Сделалось внятно, как при взгляде в упор: у графа радужки глаз карие, светлые, с легкими штрихами рыжины. Зрачки острые, ощущать их внимание — больно!