о, даже скорее, чем намечал Сэн. Конь оказался резв и неутомим. Но Ул не высыпался, злился на свою никчёмную ловкость, на пройдох мошенников — как будто бывают мошенники честные! И на Монза, приказавшего оставаться неприметным.
— Нам ещё пять дней таким ходом тащиться до столичных пригородов, — вздохнул Ул, мысленно сверяясь с картой. — Но как мне научиться красить тебя в годные цвета, вот вопрос. Золотой ты в столице не можешь появиться, но и зелёный — тем более. Беда…. Ну, давай собираться. В лесу хорошо, тень. И плохо тоже: мошки. На длинной дороге мошек немного, зато людей полно.
Ул потянулся, сел, оглядел заросли ивняка, прячущие место купания надёжнее стен. Брод рядом, день горит в полную силу. Странно, что дорога пустая, — отметил Ул. С тяжёлым вздохом потянулся за потником. Бунга настороженно всхрапнул… и лег.
Золотой скакун с безупречными породными бумагами и резвостью победителя столичных состязаний имел изъян, полностью лишающий его ценности: он ненавидел всё, связанное с людьми. Не терпел заседлывания, сопротивлялся удилам, впадал в бешенство при малейшем подозрении на близость хлыста.
— Эй, ты хуже тётки Аны в день выдачи жалования работникам, — приуныл Ул. — Я не враг! Как с тобой Сэн договаривается, а?
Бунга завалился на бок и притворился мёртвым, даже глаза прикрыл.
От удил пришлось избавиться еще в Тосэне, заменив оголовье на верёвочное и по душам поговорив с упрямцем. Слушаться повода конь обещал… по крайней мере, так решил для себя Ул. Вроде, пока не разочаровался. Хлыста у нынешнего седока не было, на ветки, отгоняющие мошкару, скакун постепенно научился не обращать внимания, оценив их полезность. По утрам Бунгу, подкравшись, удавалось ловко накрыть седлом и в одно движение дёрнуть подпругу. Конь делал вид, что не заметил приятеля. Но седлаться посреди дня? Добровольно? Открыто признать, что ты не особо норовист и даже доверяешь седоку?
— Бу, оживай, — попросил Ул.
Он встряхнул потник, бросил на конский бок и притаился рядом, держа наготове седло.
— Бу…
За рекой отчаянно, жутко взвыл зверь.
Бунга вытянулся, всхрапнул — было заметно, как по шкуре прошла судорога страха. Ул ощутил на собственной спине встающие дыбом волоски, ничком рухнул в траву, хрипло дыша ртом и не смея двинуться.
Вой повторился, леденя душу. Прежде Ул не верил, что кровь может стыть в жилах. Такие слова годны лишь для детской сказки-страшилки. Но сейчас его кровь превращалась в нечто совершенно иное. По жилам изнутри будто скребло мелкими колючими песчинками. Кое-как заставив себя открыть глаза, Ул проморгался, с ужасом признавая: день вмиг выцвел от тумана. Волны серости набегают, удушают страхом, и вдобавок они наделены осязанием. Нет сил пошевелиться. Нет, никак нет…
Руки упрямо сжались в кулаки. Ул скрутил себя в пружину — и выпрямил спину. Подумаешь, вой! — зло рассудил он, сжимая зубы и запрещая им клацать. От чужих криков он не побежит и не станет им поддаваться. Тем более — уткнувшись лицом в пыль, как последний трус.
Очень страшно глянуть туда, в сторону брода. Но — посильно. Туман валом прёт от реки, он уже подмял дальние заросли ивняка и сейчас сбарывает ближние, просачивается сквозь листву, трогает каждую ветку. Ул вскочил на четвереньки, постанывая от спешки, огляделся. Замер, ужаленный догадкой, как занозой. Вцепился в потник. Натянул войлок на конскую голову, стараясь успокоить Бунгу и спрятать от тумана дыхание скакуна. Затем Уд дрожащими пальцами перебрал имущество, поймал короб за борт, рванул, роняя на бок. Спешно вычерпал горстями овес, разбросал по конской шкуре, и поверх войлока тоже.
Щеку тронул знакомый ветерок-шептун! Ул охнул: невесть откуда пришло и понимание угрозы, и важное решение, пусть оно и казалось бессмысленным. Ул не стал терять время на рассуждения, сложился, скорчился, спрятался в короб и рывком закрыл крышку. Он успел, поднятый воем туман как раз лизнул ближние листья ивняка. Надвинулся…
Холод утопил мгновенно. Серость одолела, омертвила, возвращая в тот забытый день, когда мама Ула стояла на мостках, а мимо по стылой воде проплывала корзина с затихшим ребёнком. Безымянный младенец не дышал. Он был скручен в тесноте и не мог пошевелиться. Он лишился памяти, рассудка, сознания… Если бы мама не плакала, жалея и отдавая тепло души — смог бы очнуться и заплакать в ответ брошенный ребенок?
Холод схлынул. Вой снова пронесся над ивняком и рассеялся, не породив эха… Ул дёрнулся вправо-влево, постарался раскачать короб. С третьей попытки смог завалить его на бок. Крышка откатилась.
Снаружи цвёл солнечный день. Дышалось легко, даже в тесноте. Долго, невыносимо долго не удавалось выбраться из короба. Ул шевелился и пыхтел, недоумевая: как он втиснулся сюда? Ребёнка лет пяти, и то не поместить, пожалуй.
— Бу, — позвал Ул.
Конь лежал совсем тихо. Оказалось очень страшно подползти и отодвинуть войлок с морды. Дотронуться до ноздрей… Бунга дышал, пусть и слабо. Под пальцами ощущалось тепло, а еще чуть вязкая, наделённая остаточной странностью, волглость. След чудовищного тумана.
По склону за рекой набатом ударил конский галоп. Ул метнулся к краю зарослей, осторожно глянул сквозь листву, не раздвигая веток. К броду махом летели семь всадников, все на породистых золотых скакунах. Впереди мчался бурей ещё один, его конь казался красным, как кровь. И плащ был багряный. И волосы горели чудовищным пламенем, невозможным для людей. Пряди трепетали на ветру, бросали на воду блики. Хищное лицо воина имело в чертах чуждость, внятную с первого взгляда. Звериные глаза с прожелтью, тяжёлая нижняя челюсть, оскал зубов — прямо клыкастый.
Яростный всадник коснулся конского бока кончиком хлыста, и его скакун в три прыжка миновал брод, отчаянно взвизгнул, пошатнулся на мелкой воде — и помчался вверх по склону, к лесной опушке. Семерка свиты поотстала. Но и эти всадники миновали брод куда скорее, чем недавно сам Ул.
Топот и конский храп стихли, проглоченные лесом. Бунга шевельнулся, перебрал ногами, напрягся и встал. Он дрожал, жалобно всхлипывал — Ул и не знал, что кони могут так разговаривать, сетуя на непосильный страх. Пришлось обнять и гладить, шепча в ухо утешения и гладя мягкие, замшевые губы. Постепенно Бунга перестал дрожать. Потник лёг на его подсохшую спину, а следом и седло, конь не отшатнулся. Вьюки заняли свои места. Верёвочная узда оказалась прилажена к такому же веревочному оголовью, а конь даже не пробовал сопротивляться. Ул вцепился в гриву и побежал, сходя с ума от своего решения и не имея сил оспорить его.
Багряный всадник был настоящим бесом, сомнений нет. Он выл, насылал туман и кого-то искал. Затем нацелился в лес. Значит, нащупал нужное? Да: багряный помчался, едва понял направление. Он спешил, чтобы причинить зло. Остановить его вряд ли возможно, Ул понимал это всем своим недавним страхом, всей памятью ветра, льнущего к щеке, чтобы сказать жизненно важное, уберечь от гибели.
Нельзя идти следом за чудовищем! Нельзя позволить заметить себя. Нельзя ввязаться в то, что не по силам. Но прямо теперь леденящий вой кого-то догнал и сделал добычей. Даже если нельзя помочь, отвернуться тоже — нельзя… Ул, споткнувшись, прикусил язык, упал на колени и всхлипнул. Огляделся. Кругом лес, но опушка ещё рядом. Бунга храпит, пена каплет с его губ, конь упирается и не желает идти дальше. Под коленом острый скол сучка, он причиняет боль и это — отрезвляет.
— Бу, подожди меня, — кое-как выговорил Ул. — Подожди, я вернусь. Обещаю.
Отпустив повод, Ул шагнул было вперёд, спохватился, на ощупь дёрнул подпругу, сбил в траву седло. Снова настороженно присмотрелся к лесу, решительно сжал кулаки и нырнул под низкие ветки. Скоро он вышел на след погони. Было похоже, что чудовищный бес сминал перед собой лес, превращая частью в обломки, частью и вовсе в труху. По следу красного коня замечались высохшие проплешины травы, пожухлые листья на деревьях. Изломы веток на ощупь были холодны, срезы давали понять: прорублено клинком или чем-то столь же сокрушительно острым.
Ул сперва шёл, трогая срезанные ветки, касаясь влажных от сока пеньков. Затем побежал, плохо помня себя и понимая лишь, что в лесу тихо, нет ни воя, ни звука конского топота.
В лощинку Ул провалился внезапно. Он скатился кубарем, ощутил под пальцами чавкающее болотце, вскинулся, понял — вот ручей, влага сочится, и конские копыта превратили мох в грязь. Липкую. Ул поднял руку к лицу и перестал дышать.
Кровь. Свежая, еще алая и жидкая. Много крови! В ручье вода не прозрачна, нитками в ней слоится недавняя смерть… Ул усилием обеих рук толкнул собственное непослушное, одеревенелое тело вверх, через силу приподнялся на колени, вцепился в низкую ветку и заставил себя встать.
За замшелым вывертнем пряталась крохотная полянка, прикрытая с трех сторон малинником и ежевичными зарослями. Вся трава — затоптана… У самой воды безнадежно, мертво скорчилось тело, следы копыт видны прямо на одежде. Понятно с одного взгляда, что это женщина, наверняка немолодая: одета в мешковатое, многослойное… платок перевязывает спину. «Ребра в крошево, и это — ещё заживо», — мелькнуло в голове.
Ул сознательно, с силой ударил рукой об остро разрубленный сук. Стало чуть яснее в голове. Провернув ладонь в горячей боли свежей раны, Ул смог прямо смотреть и сознавать то, что видит. Труп накрывает, прячет сверток с кружевной отделкой и лентами. До последнего беглянка старалась спасти дитя. Только — зря, багровый срезал в один удар и её, и малыша, прижатого к груди. Бес не стал хоронить, даже не потрудился переворачивать мёртвую на спину и проверять рану. Он знал и свою силу, и безошибочность осязания охотничьего тумана.
Ул смотрел, леденея от ужаса. Сердце пилили тупым ножом.
Сколько лет он спокойно жил у матушки Улы? Семь? Вроде, семь… Ум не хочет отзываться и вести счет. Все эти годы Ул полагал, что прошлое не стоит вспоминать, там нет ничего и никого, достойного памяти! Ребенка в ледяную реку бросили те, иные, родители. Нет смысла их ненавидеть, но и искать — тоже.