Ул заглянул за угол, скрипнул зубами и сел. Утомлённый бегом конь брёл за конюхом, понурив шею. Скакун казался совсем тёмным после купания в неблизкой реке, но даже у такого различался блеск благородной масти. Копыта били по утоптанному двору глухо, мерно. Хотя нет: конь чуть припадал на правую переднюю.
— Перековать надо, и прочих проверь, — пробасил конюх кому-то невидимому.
Ул зажмурился, холодея от предчувствия. Он не заметил особенных следов в лесу, да и не высматривал, все ли отпечатки одинаковы. Но этот конь изрядно пробежал сегодня, даже потерял подкову. Торговцы не покупают золотых скакунов, нобы редко странствуют без свиты и слуг, если им хватает денег на безупречного коня. Люди из службы князя или канцлера не могут так густо толкаться на дороге. Значит…
За углом конюшни звонко тронул наковальню малый молот. Ул промчался через двор и скользнул в полуприкрытый чёрный ход. Прокрался вдоль комнат с припасами, миновал дверь, ведущую на задний двор. Разобрал, как у сарая поодаль шепчутся девки из прислуги: мол, на стол подано вдоволь снеди, нету мочи идти и спрашивать, надо ли что ещё. Гости и трезвые-то смотрели волками, а теперь, пожалуй, влили в себя по кувшину хмельного. Вон как шумят… Ул кивнул, скалясь и опасаясь, что теперь в его волосах может проявиться блик рыжины, отмечая бешеное биение сердца.
Ещё десять шагов через темноту, до плотно прикрытой двери, которая и свету, и шуму затычка. Ул взбежал по лестнице к комнатам гостей, оттуда выглянул на главный двор, убедился: пусто. Ужом скользнул по стене, найдя приоткрытое оконце. Теперь он мог толком рассмотреть, чьи кони устали за день. Из сумерек главного двора через широкие окна просматривался зал, где гуляли гости.
Сейчас в зале ни единого человека из прислуги. Лишь гости, шестеро рослых мужиков, ворочаются, облокотясь о столы. Седьмой лежит ничком, сунув рожу в миску с чем-то темным, жидким: видно, как течёт на стол. У стены стоит ребёнок лет десяти, волосы светлые, лицо вовсе белое, губ не рассмотреть. Возле уха узел верёвки, петля наброшена на шею и закреплена в натяг к потолочной балке.
— Не молчи, — спокойно, даже сочувственно, предложил вполне трезвый голос.
Ул нашёл взглядом говорящего: дальний из шести жрущих, темноволосый. Поигрывает боевым ножом, щурится, усмехается в усы. На вид ему лет тридцать, стать бойца и взгляд мясника…
— Твоё дело теперь совсем простое, но жизненное. Учись без ошибки выговаривать, кто напал и кому ты обязан спасением. На срок учёбы останешься при мне. Освоишь много важного. Вот хоть: чистить языком сапоги и благодарить за такую честь, — вкрадчиво, как о желанном, шепнул владелец ножа. — Начинай выговаривать, что велено: я — ваша вещь, добрый хозяин. Ну?
Мальчик зажмурился, сжал зубы… и рывком подобрал ноги!
Ул дернулся вперед — поймать, спасти. Замер, споткнувшись. За столом расхохотались на несколько голосов: сделалось понятно, что шутка продумана заранее. По спине пленника от петли протянута веревка, она надёжно обмотана вокруг пояса. Вот и получается: на веревке можно повиснуть, но нельзя удавиться. Сейчас мальчик как раз повис и чуть раскачивался.
— Ты вещь, я хозяин, — скучающим тоном сообщил темноволосый. — Смерть и жизнь, то и другое — моё решение. Я скажу, когда улыбаться и когда плакать. Ты исполнишь с рвением. Учись… Как освоишь, верну туда, откуда тебя украли злодеи. Снова будешь есть с серебра, но и тогда останешься вещью. Моей, отныне и до того дня, который я назначу тебя смертным. Всё просто. Даже противно, что приходится повторять по сто раз.
Темноволосый осмотрел стол, подвинул ближе кувшин с питьём. Принюхался, оттолкнул. Взял со скамьи другой кувшин. Утолил жажду, снова глянул на пленника.
— Самые глупые перечат день за днём. Что ж, их дело. Сразу расскажу, чего ждать, если ты таков. В первый день сниму с тебя штаны, во второй и рубаху. Привязывать стану перед постоялым двором. Каждому зеваке сообщу, что ты — вор. Прилюдно выпорю, затем оставлю кнут на крыльце. Ну, это для начала… ты помнишь, что надо сказать, да? Иначе узнаешь гораздо больше занятного.
Темноволосый потянулся, неожиданно резким и точным движением всадил нож в столешницу. Хрустнуло, откололась щепа… Мальчик вздрогнул и сник кулём на веревке, лишившись сил. Темноволосый оттолкнул кувшин, искоса, но очень внимательно, наблюдая за жертвой. Мучитель зевнул, напоказ почесал грудь через рубаху.
— Кто цел из твоего дома? Проверю… Ты вещь, я знаю много интересных игр с новыми вещами.
Наемник — иначе Ул не мог о нем думать — вывернув нож из столешницы, осмотрел лезвие, усмехнулся. Он потянулся и срезал кус с поросёнка, запечённого целиком… Изучил зал, с отвращением оценивая степень опьянения спутников.
— После скачки с ним по первому разу редко кто способен уснуть, легче надраться вусмерть… Ты, Пегий, — буркнул темноволосый, рванул соседа за ворот вверх. — Видел беса прежде, да? Проверь, чтоб под окнами не околачивались деревенские. Сплетен плодить не велено.
Ул скользнул к крыльцу и притаился. Он слышал шаги, скрип половиц, сопение. Полоса света прорезала ночь и пропала, когда дверь закрылась. Полупьяный выродок шумно глотал свежий воздух, давился, невнятно мычал. Он пока был слеп в сумраке. Вцепившись в толстый столб крыльца, он поворачивал голову туда-сюда, хотя бы этим движением показывая, что исполняет волю старшего, стережет его покой.
Пальцы Ула сложились в нужный жест, змея руки скользнула вдоль стены и ужалила потный затылок пьяницы… тело его рухнуло вперёд, покатилось по ступенькам и замерло, скорчившись.
— Трусливая сволота, — расстроился в зале темноволосый, едва разобрав шум снаружи. — Ты, втащи его обратно… хотя нет, сиди. Стоять ты не годен. С кем приходится работать, ни ума, ни сноровки. Шваль подзаборная.
Ни шагов, ни скрипа половиц… Ул замер, холодея от предчувствия.
Дверь открылась вдруг, и Ул почти опоздал. В щели распознались стремительное движение, хищный блеск. От бедра темноволосого вверх-вперед свистнул росчерк ножа, масляно-желтый в свете из зала… Ул метнулся, поднырнул под нож, прогнулся, ощутил холод стали возле уха — и тронул подушечкой пальца нужное место под челюстью врага.
Нож с хрустом вошёл в лестничные перила у самого бока, даже вспорол рубаху Ула, и лишь затем стал — неопасен.
Ул выдохнул, прижался к перилам, выворачиваясь из ловкого захвата врага, быстро дернул рубаху, тем разорвав окончательно. Зубы клацнули, пришлось их плотно сжать. Ул криво усмехнулся: только что он проиграл мгновенный бой! Стыдно будет рассказывать Сэну, тот хвалил друга за быстроту. А друга, самонадеянного и беспечного, спасло лишь везение. Везение — и книга о точках, которую сам Монз не способен прочесть…
Слабый толчок кончиком пальца, едва заметное нажатие на кожу шеи в нужной точке изменило весь бой… Наемник вдруг замер каменным истуканом! Он и теперь смотрел сквозь Ула. Взгляд сочетал презрение и настороженность: похоже, темноволосый учуял беду, ещё сидя за столом. Ждал нападения? Или на его руках столько крови, что для покоя нет причин, никогда и нигде?
Ул присел на перила, как нахохленная птица. Посмотрел на свои руки. Не дрожат. Как будто внутри вдруг проснулся иной человек, умеющий и убивать, и принимать бремя ответственности за содеянное. Тот иной чуть усмехнулся, не осуждая панических мыслей Ула и всё же находя их недопустимо детскими. Иной полагал: сожалеть о содеянном нельзя. Трудно совершать ошибки, ещё сложнее их исправлять! Но цепенеть, сожалея и не делая ничего — вот что хуже худшего. Иной не сочувствовал Улу. Он, кажется, и не умел. Сильным сочувствие бесполезно, а слабые достойны жалости, не более…
— Справься, — выдохнули губы Ула.
Сознание Ула разобрало сказанное, но не смогло уверенно определить, сам Ул сказал это — или же он повторил беззвучный совет ветра. Иной, загадочный невидимка, уже уходил, растворялся… Ул оставался наедине с собой и снова становился испуганным ребенком. Он более не мог удержать руки от дрожи, а душу — от спазма боли. По щеке сбежала слезинка…
— Не время! — сердито одернул себя Ул.
Кстати припомнилось: точка, нажатая на горле темноволосого наёмника, имела в книге название «каменный сон». Ул — или его советчик, иной? — мгновенно и осознанно выбрал точку. До «затылочного узла смерти», опробованного ранее, рука Ула не смогла бы, не успела бы достать. Новая точка сработала: враг окаменел. И теперь грозный наемник чучелом пялился в ночь, и смысла в смоляных бусинах его глаз уже не было. Он не дышал, не жил…
Забрать нож из сжатых пальцев оказалось сложно. Ул испробовал всё — бил по мертвой руке, тыкал подряд во все памятные из книги точки на запястье. Наконец, одна из них расслабила мышцы. Наемник мешком сполз по ступенькам. Пришлось снова тратить силы и время, раскачивать нож, по рукоять загнанный в перила. Лезвие освободилось внезапно, Ул рухнул на спину, зашипел от своей неловкости и скользнул в тень, наконец вспомнив об осторожности.
Через зал как раз брел еще один наёмник, привлеченный возней. Пьяный распахнул дверь, громко ругая князя, канцлера, бесов и дурного коня, чуть не сломавшего хозяйскую шею при скачке по лесу… Взгляд налитых кровью и хмелем глаз бессильно увяз во мраке ночи, наемник икнул… и подставился под удар в точку с занятным названием — «поцелуй пчелы». Ул решил проверить в деле еще порцию знаний из странной книги… И узнал: укус — сильная штука! Ужаленный в висок, наёмник долго метался по двору, визжал, исходил пеной.
На шум из зала выбрался, опираясь на саблю как на клюку, последний гость постоялого двора, способный соображать. «Родник души» располагался на макушке, от прикосновения к нему рука самого Ула чуть не отнялась, обожженная жаром. Тело наёмника безвольно обмякло… оно теперь ощущалось опустевшим.
Ул сгорбился, сел на верхнюю ступеньку. Долго оставался неподвижен. Он хмуро, с недоумением, рассматривал вытянутую вперед ладонь. Особенную брезгливость вызывали пальцы. Еще недавно они принадлежали существу, не знавшему, что это такое — лишать людей жизни…