— Навозник расшаркался, — нарочито громко сообщили из тени у восточной стены.
На миг захотелось по старой привычке уклониться и немедленно поблагодарить на прозвище, ведь крикун швырнул слова вместо палки, а палок в «сенокосца» бросали ох как много! Но Ул лишь улыбнулся, продолжая работу с прежним усердием.
Уборка — дело понятное, успокаивающее. Стоило взять в руки метлу, и сделалось понятно, как много переменилось в жизни и в тебе самом. Прежде палки пролетали мимо и все же причиняли боль, а теперь оскорбительные слова, внятные каждому во дворе, оказались для слуха и сердца Ула — пусты. Сила не в словах, она в уважении к человеку. И ещё в уважении к себе.
Ул вздохнул и сосредоточился на работе, смутно напоминающей косьбу: замах — с нажимом провести метлу — вернуть в начало замаха… И не смотреть на крикуна, даже мельком! После проводов Тана глаза то и дело щиплет, но, пока метла густо поднимает пыль, можно доказать себе, что в пыли и есть причина красноты век… Ул удобнее перехватил тяжёлой черенок, не иначе, сработанный под размер руки самого хэша Лофра. Чихнув, получилось непринуждённо стереть с лица пыль заодно со слезинкой.
— Зря я, не обидят его там, хэш Оро обещал, — едва слышно шепнули губы. — Тан крепкий парнишка. Неглупый.
— Навозник рыдает, ах-ах, нежный навозник, — оповестил двор тот же гадёныш. — Деревенщина! Слабак! Таким не бросают вызов, таким платки подают. Эй, девица, устанешь мести, падай в обморок!
Зрение Ула позволяло ему не спотыкаться безлунной ночью. Но упрямство мешало повернуть голову, срабатывало успешнее конских шор. Ул повёл плечами, сбросил незначительное напряжение и позволил себе несколько мгновений отдыха. Зачем надрывается крикун? Ушел бы или полез в драку, то или другое… а он лишь шумит! Странно. Ул поморщился и снова стал мести… С рассвета удалось переделать многовато работы, и сколько её впереди! Не до рассуждений. Пора перекинуть черенок в другую руку и мести в обратную сторону.
Каждый шаг приближает к крикуну, каждое движение поднимает новую волну пыли. Летучий сор оттягивает вперёд и вбок, ведь умный человек не метёт против ветра, чтобы не повторять работу бесконечно.
И смысл стоять в пыли, злиться? Но крикун не сдвинулся с месте. Лишь возмущённо фыркнул. Негромко выговорил ругательство и покосился на парадное крыльцо.
— Дал мне самое что ни есть нобское прозвище, — едва слышно усмехнулся Ул.
Поморщился: понял, что со стороны наверняка кажется, будто губы шепчут гадость. Еще бы, ведь мелькнула кривоватая улыбка, перенятая у Оро… Ну вот ответ: крикун пуще прежнего взъярился, обозвал неженкой и девицей. И снова не двинулся с месте… почему?
Ул совсем запутался и продолжил мести, думая о прозвищах и именах. То и другое много говорит о людях. Особенно имена нобов, если даны не абы как. У нобов-наследников в мужской линии имя начинается с закрытого звука, если они обладают хоть каплей голубой крови. Исключение возможно лишь из-за древних фамильных традиций, но семей, хранящих такие традиции, в княжестве — единицы. По общему же правилу первый звук, который Монз определял, как согласный, сам по себе указывает: это ноб, извольте уважать! Имена обычно и завершаются также согласным звуком, если принадлежат законным наследникам и старшим детям нобов. Получается, если с учетом правила заново перебрать имена знакомых, то Монз, Сэн или Тан наделены голубой кровью и рождены в браке. Дядька Сото и вся семья Коно тоже не просты: или кто-то из предков был внебрачным нобом, или право на первый звук получено по новым законам, равняющим кровь с достатком. По тому же правилу выходит, что Ул, назвавшись Ясой, сменил имя, но не повысил ранг. Он — деревенщина, ничейное дитя…
— Навозник, заставлю жрать пыль, — срываясь, прорычал крикун.
В какой-то мере ноба-крикуна даже жаль, — отметил Ул, продолжая невозмутимо мести. Тот топчется у стены, как привязанный! Может, поставлен туда волею старшего? Ведь не один упорствует, пыль глотают — впятером…
С утра наблюдая за жизнью в «Алом льве», Ул насчитал многовато молодых нобов при оружии. Столько их не могло набиться сюда случаем, без существенной причины. Вдобавок все отличались повадкой от Сэна или Тана. Не были готовы знакомиться и по-простому говорить с новым человеком. Отмалчивались, лезли в ссору, заносились. Имена, какие довелось разобрать из чужих разговоров, почти всегда начинались с согласного звука и оканчивались гласным. Будто специально даны такими — чтобы на выдохе добавляться в дразнилки, намекать на рождение вне брака.
Крикун снова выговорил грязные слова, громче и злее. Его соседи смолчали, одобрив ругань хмыканьем, хлопками по стене или боку.
— Мразь! — рыча от злости, выдохнул крикун, на три шага приближаясь к подметальщику, чтобы уж точно не остаться незамеченным. — Ещё и жалкий трус, гадишь у старших на виду, да? Эй, а ну отвечай нобу, отрыжка! Поклон, чтоб мордой в пыль! Не смей шаркать мимо. Убью.
Ул дошёл до края мощёного плиткой квадрата двора, качнул из ладони в ладонь черенок метлы, развернулся. Скучающим взглядом миновал пыльного крикуна, подобравшегося к самому краю тени. Отметил для себя: парень рослый, боевитый. Крупнее Сэна и не младше его — лет восемнадцать? Даже неожиданно, что такой взрослый! Все ещё не перерос глупую злость на пустяки… Хотя — повод у него есть. Одежда вся серая от пыли.
Опять рычит… Злой до невменяемости, оскаленный. «Кинет палку — уворачиваться окажется не скучно», — отметил Ул и пожал плечами. Палка-то что! Крикун пообещал убить, и слова звучали, как весомая угроза… Неужто в столице можно просто так лишить жизни незнакомого человека? А похоже: у парня глаза полыхают, кулаки сжаты. Вот он опять грязно ругнулся. Смотрится кипучая злость глупо, нелепо, избыточно…
Ул сделал ещё несколько шагов и остановился. Вдруг пришло в голову: а ведь сам он ведет себя так же по-детски, когда упрямо не замечает крикуна! Сам он, деревенщина Ул, накалил пустую ссору докрасна. Сам, и не желает признавать, что это не вполне случайно. Хотя стоит ли мстить крикуну за тех недорослей из Заводи, что бросали палки и дразнили? Стоит ли… Ул подумал, дрогнул — и повернулся к пыльному крикуну.
— Не понимаю вас и ваших подначек, — Ул выбрал самый спокойный тон. — О платках и девушках вовсе нелепо, я знаю, что мал и довольно худ. Вы не первый заметили, каков я на вид, в чем же обида? Разве мне ценно и важно ваше мнение? Нет, конечно. Мы не знакомы.
Ул постоял, ожидая ответа. Рослый крикун кипел молча, по сжатым кулакам видно, что не унялся. Почему же перестал отвечать? Ул огорчился на себя, не умеющего быть дурнем в полной мере, когда надо. Он недавно сам злил упрямца! Проверял, сможет ли тот выйти из тени. То есть вел себя, как навозник.
— Навозник — имя закрытого звучания, прозвище для законного сына ноба, — продолжил Ул, в душе ругая себя за неумение уняться. — Отрыжка лучше: ясно, что я безродь. Но мне не обидно, я правда деревенщина. Намёк про маму невнятен. Моя мама лучший в мире человек, мне ли не знать? Объясните, зачем вы надрываете горло, не придумав толковое оскорбление? Как говорил один славный лодочник, — Ул почесал переносицу, чтобы не чихнуть. — Недержание? Да, вроде бы так. У вас жесточайшее недержание ума, он хоть и зажат в кулаки, но даже удушенный, горлом лезет наружу.
Закончив говорить, Ул замер против крикуна, уставясь на его пыльные стоптанные башмаки. Только на них. Ул наметил поклон, выражая готовность продолжить разговор и выслушать свежие, более сочные оскорбления. Соседи рычащего ноба попритихли, сам он сдвинулся ещё на полшага вперед. Замер у самого края тени, подтвердив подозрения Ула: есть приказ оставаться здесь, и приказ такой значимый, что отменяет всякую драку.
— Слова — сложная штука, — примирительно признал Ул. — Вы кричали разное, потому что не могли уйти. Дышали пылью и злились, хотя я первый день здесь и понятия не имею о правилах. Я мёл, где и когда велено. Если бы вы поздоровались и объяснили мою ошибку, я бы извинился и пошёл исполнять иные работы. Вы можете и теперь сказать, что к чему. Признаю, я уже понял, что мешаю вам. Но один неглупый человек посоветовал не прикипать ни к кому… сгоряча. Так что я продолжу пылить, покуда не услышу прямого обращения ко мне, Ясе. — Ул помолчал, ещё надеясь на примирение.
Взгляд скользнул, без интереса пересчитал башмаки молчунов в тени, вернулся к крикуну. Ох и пыли нанесло, — виновато сообразил Ул и решил-таки рассмотреть парня толком. Штаны серые, рубаха вся в пыли, волосы серые, лицо — и то припорошено. Плечи широкие, на скулах желваки ходят… Как бы парень зубы не сломал, разгрызая свою же злость. Глаза — узкие щели ядовитой ненависти.
— Знаете, вы куда интереснее прочих, достойный ноб. Вы кричите, они молча подзуживают. Такие люди за спиной не к добру. Наберитесь вежливости, ноб, и я тоже чего-нибудь толкового наберусь в ответ.
Ул кивнул и отвернулся, снова принимаясь взбивать пыльное облако.
— Бесова подстилка, — прорычал крикун. Голос зазвучал громче, взрослее. Парень качнулся вперёд, споткнулся… и всё же переступил край тени. Зарычал невнятно, бешено. Обнял ладонью боевой нож у пояса, оскалив сталь до середины лезвия. — Убью, отродье…
В недрах главного дома весомо заскрипело. Порог со стоном выпустил на крыльцо Лофра. Ул обернулся: он не мог пропустить это зрелище! Без ночного колпака лысина хэша так и лучилась глянцем. Пояс, достигающий на брюхе ширины в три ладони, немного утягивал телеса.
— Орёшь с утра? — зевнув, хэш уставился в небо. — Огня в тебе, что в раскаленной печи, а только пирогов мы покуда не кушали. Бесполезный ты, да? Или — вредный? Беса помянул в моем дворе, смерти пожелал невооружённому недорослю, будучи при оружии. Ругался, хотя тебе строго велено проглотить язык. Покажи язык!
Крикун пошатнулся, отступил на два шага и, к огромному изумлению Ула, усердно высунул язык. Замер, жмурясь и не смея шевельнуться.
— Не проглотил, — расстроился хэш. — Хотя кто ты есть, непризнанный до двенадцати изредка трезвеющим папашей, брошенный в нежном трехдневном возрасте одной из его шлюх… Навозник, пожалуй, а? Мамаша оставила тебя на конюшне. Уже знаешь, что такова в столице крайняя сплетня?