Хэш подмигнул небесам и протёр платком лоснящееся лицо. Долго сверлил взглядом крикуна. Ул, который всё это время следил за Лофром, сообразил быстро: хэш внимательно наблюдает за парнем и вымеряет, насколько тому болезненно каждое из высказываемых прямо теперь оскорблений. Хэш намеренно добавляет всё более мерзкие слова… А крикун бесится и рычит, он уже готов забыть все запреты и правила. По звуку стали понятно: пальцы на рукояти ножа конвульсивно сжаты, лезвие то скалится, то прячется со стуком в ножны, до упора. Дышать парень едва может — захлебывается.
Лофр зевнул, покосился на Ула, пришибленного всем этим разговором. В темных глазах хэша Улу почудилась досада.
— Ты крайний придурок, деревенщина… Берёшь на себя его обиду, хотя не приметил прежней, прямой и личной, им в тебя прицельно брошенной. Разве у тебя нет чести, чтобы за навозника стребовать извинения? Или ты крайний трус? Не пойму я тебя, ох, не пойму… Зато мой-то переросток яснее белого дня. Вон, замер с языком навытяжку, отравлен собственной злобой. Но ты… Ты что, тоже готов грызть мне горло? С чего бы? У тебя тут нет ни права, ни веса. Уймись, а то вышвырну. Даже имя не спрошу.
— Сколько сомов золота предложите за моё имя? Или вы по ночам беспричинно щедры, с недосыпу? — упёрся Ул, взглядом выбирая место, куда приткнуть метлу.
— Двух пескариков на зеньки, и то, когда сдохнешь, — расхохотался Лофр. — Разве твоё имя стоит большего? Разве не у тебя вырос горб от забот, как раз такой, чтоб мне кланяться?
— Я передал… посылочку. Мне намекнули, что нельзя доверять и самым надёжным людям таких дел, какие исполняют лично. Не желаете помнить о посылочке, ваш выбор. Я не желаю говорить имя. — Ул крутнулся к притихшему крикуну и рявкнул, ощущая, как в глазах темнеет от злости: — Закрой рот, кто он такой, чтобы спускать с тебя шкуру, да ещё по моей вине? Мы сами разберёмся, он не в уме, соваться с такой тушей в детские ссоры.
— А! — звучно выдохнул огромный Лофр и облокотился о хрустящие перила крыльца. — Надо же, Дохлятина расстарался, подсунул не кусок говна, а прям целый воз. Деревенщина, я не выношу на дух твоего поручителя, и долг свой не признаю. Пустил тебя из-за девчонки. Негоже ей было ночевать на улице. Он обещал, что стану учить? — Лофр загоготал, смолк и перебрал слова, как оружие в кладовой: — Тощего оборвыша. Лентяя, не способного держать метлу. Плаксу. Безродь, не отличающего палку от сабли? Твоя мать тоже шлюха, раз взвился из-за моих слов, кинутых не тебе даже.
Метла показалась весомой, удобной в руке. Ткнуть ею в жирное брюхо — и свалится камень обиды с отяжелевшей души. Ул встряхнулся, бережно уложил черенок на плиты, заодно поклонившись толстому хэшу, которого в ночь, после фальшивого конского торга, крепко зауважал.
— Вы не знаете мою маму, иначе вам стало бы очень стыдно, — сказал Ул с укоризной. — Сейчас вашей маме наверняка стыдно, где бы она ни была. Хэш, ночью вы привиделись мне большим человеком, а поутру сделались просто толстым. Вы вчера не пожелали узнать про моё дело. Я намерен покинуть столицу не позднее, чем через неделю, вот всё, что могу сказать. Хотя нет: ещё Ана просила передать, что лепёшки с варёным творогом у вас лучшие, какие только могут быть. Благодарю за ночлег.
Слова кое-как выговаривались сквозь ком горечи, но уняться и помолчать уже не получалось. Ул вздохнул, отмахнулся от мыслей. Зачем надрываться, делаться крикуном и выказывать детскую обиду? Ведь спешил в столицу, не рассчитывая на помощь. Так с чего вдруг монетка Оро показалась волшебной? На чем основано ночное восхищение хэшем Лофром, ловкачом каких мало, да еще и знакомым с честью…
Стоит ли сожалеть и удивляться, что поутру пустые ожидания развеялись, как дворовая пыль. Осталось лишь першение в сухом горле. И только-то.
— Шагай туда. Имя, ветвь и дело укажешь немедленно, — Лофр сделался серьёзен и ткнул пальцем в крыльцо боковой пристройки особняка, расположенной зеркально по отношению к конюшне.
Ул отрицательно мотнул головой, отвернулся и побрёл к чулану. Нащупал свой мешок у порога, сунул под локоть и направился к конюшне.
— А ну, не отдам коня, навозник? — оживился хэш.
— Сведу в ночь, делов-то, — Ул ощутил, как нарыв сплошной боли лопается в груди. Добавил громче: — Красного трехлетку тоже умыкну, в нем ваша душа, уж поквитаюсь. Умыкну и перекрашу!
— Не дожить тебе до облысения, — предрёк хэш. Краем глаза Ул видел, как Лофр обернулся к крикуну. — Что стоишь, как стреноженный? Я виноват, влез, куда взрослые не лезут. Хотя ты уже не мальчик, но кое-кто нашел тебе отговорку. Крайний раз признаю, ты недоросль, хоть и вытянулся в полный рост. Прошу прощения, никчёмный ученик, слышал? Иди, верни его. Двор в грязи, а деревенщина торгует за золото безродным именем. Может, миру конец?
Ул слышал сказанное, но старался не допускать в душе новой искры интереса к хэшу Лофру. Взгляд шарил по полумраку конюшни, пробуя нащупать в ряду аккуратно прибранного снаряжения самое убогое седло и верёвочную узду. Бунга развернулся в стойле, выглянул, приветственно фыркнул. Весь золотой, отмытый до природной масти. На душе стало полегче… Хотя через двор спотыкались, запинались шаги подневольного крикуна. Не желали его ноги брести к конюшне, но кто спрашивает мнение ног, если у головы готово решение?
Когда проситель переступил порог, в конюшне стало чуть темнее.
— Иди, — тихо выговорил тот, кто прежде лишь ругался.
— Тебя как зовут? — Ул разозлился сильнее прежнего. — Говорил мне тот… Дохлятина, чтобы я на «вы» и без внимания. Не умнею. Своё имя не могу сказать, да кому оно интересно. Ясой назвался, Ясой пока и останусь.
— Ты что, правда не знаешь меня? — задохнулся недавний крикун. Он сразу сник, даже повис на ближней ко входу дверце стойла, пришибленный удивлением. Долго молчал. Так долго, что Ул успел найти седло. — Эй, точно меня не знаешь? Даже по описанию?
— А что, должен? — удивился Ул, передумав прямо теперь седлать Бунгу.
— Не знаешь, совсем? Ты такой один на всю столицу. Не верю, но… но ладно. В двенадцать отец бросил мне в виде милостыни имя Дорн. До того я звался Доро, — хрипло, нехотя, выдохнул ноб. — Я выродок. Незаконный сын ни разу не женатого третьего канцлера, прижитый в весёлом доме… Его зарезали в пьяной драке. Она… не важно. Нет у меня родни. Хэш Лофр учит меня не затевать ссор до знакомства. Не затевать даже после, когда скажут худшее.
Ул повесил уздечку, отвернулся от Бунги и, наконец, недоуменно уставился на рослого парня. Только теперь сообразил: тот выглядит совсем взрослым. Лицо сухое и узкое, глаза сумасшедшие, совсем белые. Точки зрачков отливают краснотой. Волосы без цвета, ломкие и тусклые, чёлка длинная, будто ею ноб загораживается от взглядов.
— Да уж, ты приметный, — сообразил Ул. — Наверное, обидно, что деревенщина ничего о тебе не знает, а метлой машет, будто дразнит намеренно. Выходит, ты кричал, потому что драться с таким мелким не захотел? Эй, ты и не убил меня из жалости? Ты бы убил-то молча, захоти того всерьез. Сейчас я понял. Ох, чую: болит из-за тебя голова у хэша! Ну, прости… Я обычно не дурак. Но когда прикинусь, иной раз и сам не знаю, как уняться. Монз мне не зря велел быть поосторожнее с притворством.
— Хочу попасть в твою деревню, — Дорн попробовал улыбнуться, уголок губы перестал презрительно дрожать. — Там никто меня не узнает. Замечательное место.
— А что, канцлеров три? — задумался Ул. — Или даже больше? Беда, как всё сложно в столице. Хоть князь-то у нас один?
— Один, — подтвердил Дорн, хмурясь и делая ещё шаг внутрь конюшни, в тень, чтобы внимательнее рассмотреть человека, знающего так мало. — Ну, ты дикий. Кто такого отпустил в дорогу, да ещё с девчонкой? Как не прибили… даже я не прирезал, если разобраться. Иди, проси прощения у хэша Лофра. Он учит тех, кто ему глянется. Прежде много раз проверяет. Иногда получается больно. Тут столица, все причиняют боль. Одни для пользы, другие для смерти. Есть и такие, кому нравится расковырять нарыв просто так, но хэш…
— Жирный хряк, — скривился Ул. — Хочу свести драгоценного трехлетку и глянуть, как хэш лопнет от злости! Но я обещал маме и учителю не воровать.
— Мы все незаконные дети, то есть выродки, — Дорн, похоже, наконец-то обнаружил в себе запасы терпения. Он говорил ровнее и дышал спокойнее, без рычания и клокотания. — В столице три учителя берут нас в работу. После рекомендуют для службы или… продают. Из них только Лофр считает нас людьми. Прочие называют вещами, учат быть вещами. Он лучший, ещё поймёшь. Он не жирный, его тяжело ранили. С тех пор он делается тучнее. Дар белой ветви бессилен одолеть недуг. Найти золото при чистом сердце совершенно нельзя. Так что хэш неизлечим, а ведь он был в тройке лучших сабельщиков столицы по молодости. Идём.
— Я навозник или отрыжка? — прищурился Ул.
— Навозник, — подумав, выбрал Дорн. — Он велел привести тебя. Три дня я не справляюсь с его поручениями. Хуже некуда. Пошли.
— Почему все вы стояли там, у стены?
— Потому что провинились в минувшую неделю, и хэш обещал решить до полудня, кого выгоняет. Одного уж точно, но может, и всех, — выдавил Дорн.
Скрипнула дальняя дверь, и из недр конюшни, из тёмного, подвального лаза, показался конюх. Рука перетянута ниже локтя, лицо слева сплошь синее. Кривясь и шипя ругательства, конюх издали пригрозил Улу кулаком и обошёл стойло Бунги, приживаясь к противоположной стороне прохода.
— Сам выродок, и конь выродок, — прошипел конюх. — Так и знай, я ни ногой к рыжему бесу в стойло, пусть хоть кто приказывает. Хочешь чисть, хочешь не чисть, пальцем не двину. Овса не дам, копыт не проверю, понял? Зубы мне дороги, мои зубы… уцелевшие.
— Вы не поздоровались с Бу, — смутился Ул. — Простите, я не познакомил вас… Бу передали нынешнему его хозяину из-за норова. Вообще-то он добрый, только битый.
Конюх застонал, подобрал два ведёрка и ушёл. Ул поклонился новому знакомому, выражая готовность говорить с хэшем. Шагая через двор, он отмечал мелочи, стараясь не пускать в голову совсем ненужные теперь мысли.