— Купишь у него, — засомневался Ул. — Уф, я закончил. Постараюсь, так и правда успею повторить узор до обеда. Пока слушай, как живут в деревне.
Намечая контур узора и выводя ровные буквы прошения, Ул негромко бормотал о золотом лете, сенокосе, шраме на щеке — от первой палки. О рыбной ловле, ледоходе, коварном втором сыне лодочника и его славном старшем брате, о соседях, презиравших травницу и готовых гнать в шею среди зимы — голодную и замёрзшую, о тех же соседях, с поклоном просящих лечить их детей и не помнить обиду… А ещё о болотниках и банниках, которых нет, зато всякий их опасается.
— Не понимаю, — поморщился Дорн. — Допустим, в меня бросят палку. Я немедленно прирежу подлеца. И подожгу дом! Так я думал, пока слушал. Иначе не прекратить травлю.
— Весело праздновать победу на пепелище, — ужаснулся Ул. — Все дома деревянные, не зря и слово деревня само растёт из дерева… врагов зажжёшь, а погоришь сам, и друзей лишишь крова. Глупо.
— В городе всё каменное и огороженное, слово такое, — судорога исказила лицо Дорна. — Здесь твой способ плох. Здесь травят иначе.
— Ты ночью гулял по крышам? — мечтательно улыбнулся Ул. — Я обожаю город. Правда, я пока видел только один. Крыши лучше дикого леса! Я иду по лунной черепице и собираю звезды. Сколько умыкну, все мои.
— Глупость, — насторожился Дорн.
— Проводишь до дворца? Ты правда не гулял по ночным крышам? С двенадцати лет в столице безвылазно — и ни разу по крышам?
Дверной проем сразу потемнел, заслонённый фигурой хэша. Запоздало охнула доска, принимая вес. Лофр нагнулся, минуя порог. Рассмотрел листы и не высказал замечаний. Молча поставил в нужных местах свою подпись. Дождался, пока Дорн сделает то же. Пообещал, что скоро принесут обед. Долго недоуменно смотрел на ученика, даже вцепился в его подбородок и дёрнул вверх, а затем сдул чёлку…
— Совсем спокойный вид. Надо же, крайний раз тебя такого я помню без сознания. Ты не сидел молча и не ругался? Ты рассказал ему о дворце? Так… ты хотя бы пробовал придушить деревенщину? Зарезать?
— Ударил по лицу, — нехотя сообщил Дорн.
— Как мило. Обдумаю. Пока что жрите оба, хотя один из вас с утра бездельничал и не заработал. После еды и до сумерек ты, Дорн, изволь без синяков и прочих твоих штучек изложить своему оруженосцу Доро основы обращения с саблей.
— Я читал «Круг мастера», ещё «Все линии равновесия» и попорченную копию с «Танцующего убийцы», — скромно глядя в пол, выдохнул Ул.
— А! Теоретик завёлся в моем дворе… Да-а, беда пострашнее нашествия крыс, — на лице хэша проступил фальшивый ужас. — Дорн, разрешаю синяки. Много синяков, да. Такое твоё поручение на сегодня.
Конверт с прошением причинял неудобства с первого шага. Он слегка похрустывал, его никак не допускалось мять и пачкать, а форма — здоровенный квадрат с блямбой печати посредине — мешала и нести, и прятать. Но Ул старался.
Оставив Дорна на большой почти плоской крыше, он без затруднений промчался до ограды дворца. На выяснение привычек охраны Ул истратил время без скупости — три боя часов по четверти и пять тучевых облаков, заставляющих луну моргать. Зато, усвоив повадки стражи, получилось вспрыгнуть на ограду и пройти без задержки по остриям копьевидной ковки наверший. Не таясь — стража далеко! — Ул шагнул на ветвь огромного дерева незнакомой породы, гостеприимно простёртую над цветниками. Перебираясь с ветки на ветвь он скользил над дорожками, над головами раззяв-стражей, ни разу не глянувших вверх.
Обняв очередной надежный ствол, Ул огляделся. Порадовался тому, как удобно растет дерево, перебрался по годной ветке на соседнее, чтобы, наконец, в длинном прыжке уцепиться за бороду густейшего вьюна: ползучая зелень затеняла дворцовые окна нижних залов и сплошь завивала балконы второго яруса.
В темных коридорах оказалось опасно, натянуто тихо. По главной лестнице едва приметно змеился узор чахлого вьюна тьмы, еще подвижного, но уже умирающего — если верить чутью. Ул пробрался в нужное крыло дворца, где-то шагая по перилам, а где-то бессовестно наступая на стулья с роскошной обивкой.
Вьюн тьмы, незримый большинству людей, остался позади, а мысль о том, был ли здесь весенний бал и метили ли нобов — преследовала, невнятной угрозой колола сердце.
Когда от кабинета отделял всего-то один коридор, Ул замер, с ногами забравшись на стул и недоуменно хмурясь. Он не находил ни слов, ни ощущений, годных для описания своего нынешнего страха. Пол коридора казался… зрячим? Нет, взгляд бы давил. Живым? Нет, ни единой крохи тепла, ни малейшего биения пульса. Чутким?
— Как подушечки пальцев, — выдохнул Ул. Встряхнулся. — Не то… Как бумага под пером? Как зеркало под вздохом?
Пол ждал прикосновения, чтобы сберечь его отпечаток. Полированный камень лежал бесстрастно, мертво, и весь он был ловушка, взведенная однажды и действующая во веки вечные, пока не изотрётся в пыль всё каменное её внимание, до последней песчинки. Ничего подобного Ул не встречал. Хотелось сразу понять очень многое. Можно ли пройти тихо? Того ли желал хэш Лофр и кому он друг, этот хладнокровный толстяк, не умеющий дать избранному, глубоко ценимому ученику Дорну даже капли доброты. «Купил место», — как это было сказано… Вспомнить больно.
Ул склонился к камням и пристально глянул в глубину их глянца. Нет отклика, нет внимания. Ловушка не воспринимает взгляд. Ул опустил раскрытую ладонь — ниже, ниже… Блики лунного света неуловимо сместились. Есть внимание, но — к чему? К теплу? К движению? Ул убрал руку и задумался. Внимательно изучил коридор. Высоченные потолки, мраморные колонны. Заострённые окна в три человечьих роста. Шторы касаются пола, чуть дышат под ветерком, который пробивается из сада. Каменные вазы огромны и вмещают корневища незнакомых деревьев с прихотливыми перистыми листьями. Два вялые листа лежат на полу — упали недавно, уже после вечерней уборки. Холодные, для наблюдающего камня они не важны. И шторы — не важны. Значит, оценивается не движение, а тепло? Или ещё что-то.
— Распознает людей, — поморщился Ул. — Как золото нобского дара… пожалуй, да. Лия увидела бы меня, даже невидимку. Но тут камень. Камню до Лии никогда не нагреться, камень — он… теоретик.
От сказанного с новой силой заболели ребра. Наставления, прочитанные в книгах и выслушанные от Сэна, не избавили от боли. Дорн, надо отдать ему должное, не получал удовольствия от избиения. Не старался повторно метить в свежие синяки. Но, вдруг заполучив ученика, он вошёл во вкус и оказался азартен. Руку не сломал только потому, что Ул не был «настоящим» ребёнком четырнадцати лет. Кость хрустнула, спружинила — и уцелела. Ноб насторожился. Пришлось спешно врать про хруст камней под ногой и забрасывать отвлекающие вопросы один за другим. Сработал самый опасный — о матери Дорна… Ребра едва уцелели, когда вместо ответа Ул получил неослабленный удар рукояти боевого ножа.
Дорн знал, где похоронена мама. Кажется, он приплачивал кому-то, чтобы могилу поддерживали в порядке. Потому что после вопроса о могиле синяк слишком уж плотно закрыл глаз. Даже теперь набухшее веко сокращает обзор слева.
Обычно — знал Ул — самые сильные опухоли и ушибы у него пропадали в считанные часы. Но в тот удар Дорн вложил многовато злости. Застарелой, обращённой ко всему миру, ядовитой в полную силу извращённого дара лекаря белой ветви. Сам Дорн вряд ли понимал, что натворит. Он уж точно не желал проклинать единственного своего ученика. Но ведь проклял…
— Черная тень белого дара, так сказал поддельный Оро. А ну его! К утру синяк сойдёт, я не ответил на злость, так что обязательно сойдёт, — улыбнулся Ул. Подобрался, прыгнул на безопасный пол уже пройденного коридора. — Так… проверим.
Приоткрыть огромное окно оказалось трудно. Медная рама поскрипывала, её тяжесть казалась непосильна. Но Ул старался, и постепенно смог добиться нужного. Тогда он высунулся наружу, надрал стеблей винограда с глянцевыми разлапистыми листьями. Плотно обмотал зеленью ноги, старательно закрепил шуршащую «обувь». Помянул старого сома, хотя в рыбьи присказки не верил. Но вспомнил старого Коно, и на душе посветлело.
Каменная ловушка приняла прикосновение лозы — недоуменно. Ул шагал, шурша и щурясь: так много шума, а ну охрана некстати сунется? Хотя Дорн уверял: стражам запрещено без причины подниматься в этот коридор. Дорн — сын третьего канцлера и, пусть от отца не мог ничего узнать, но упрямо интересовался его прижизненными делами, вроде бы презирая покойного.
Новых ловушек Ул не обнаружил до самых дверей кабинета канцлера. Стол этого важного человека оказался огромен. Он напоминал комнату Монза, почти равный ей размером. С одной стороны стол был завален книгами, зато с другой царил исключительный порядок: строго разложены стопки документов, выровнены в совершенном порядке. Будто два разных человека используют кабинет. Один работает, другой… живёт?
Поместив конверт возле письменного прибора, Ул вежливо поклонился пустому креслу. Отступил шаг за шагом к двери. В канцлере, по слухам, много золотого дара. Не такого, как у Лии, конечно. Но всё же…
Поутру, — полагал без всяких причин Ул, — важный человек станет слушать свой кабинет, выуживая ночные настроения. Канцлер поймёт больше, чем мёртвый сторожевой камень пола. Пусть разберет и это: прошение подано от души и с уважением.
— Все правы, дурак я… крайний, — выдохнул Ул, покинув опасный коридор.
На том же стуле он смотал с ног лозы, упрятал за пазуху. Заспешил прочь, через знакомые тёмные залы, по ветвям деревьев, над городской охраной, доверяющей фонарям, а не глазам, стенам и засовам, а не сердцу…
Дорн лежал на крыше, где и был оставлен. Он созерцал луну, умудряясь дремать с открытыми глазами. Ул долго не решался будить приятеля, отвлекать от бегущего вместе с облаками потока мыслей, лишённых тяжести.
— Я почуял тебя, — наконец, признал Дорн. — Давно. Ты шёл от дворца, я чуял. В тебе игла тьмы. Я засадил. Думаешь, не знаю за собой худшего? Всё сильнее хочу уйти от Лофра. Но учиться, да и жить, больше негде. То есть без особых условий — негде. Как только уйду от Лофра, ко мне привяжется подонок из свиты Рэкста. Пустых нобов можно наполнить. Я для беса — вроде змеи. Пока не имею сильного яда, но уже зубастый. Тебе очень больно?