Ул прикрыл глаза, почти увидел Лию — ту, с прозрачными пальцами, умевшую улыбаться своему другу и даже обещавшую его найти. Рука увереннее пробежала по рыхлому телу, еще раз скользнула, проверяя себя. Поймала мгновенное покалывание в кончиках пальцев — и остановилась. Снова заскользила, начиная новый поиск. И опять.
— Вы живы? — шёпотом спросил Ул.
— Да, как ни странно, — нормальным голосом отозвался Лофр, — Хм… меня отпустило? Крайне странно.
Сунувшись к окну, Ул ненадолго задержался. Осмотрел свою руку, еще хранящую зуд мурашек, похожих на крапивный ожог. На сей раз память о книге отозвалась по-новому. Возникло подозрение, что кончики пальцев светились и были — горячие. Ул встряхнулся, перекинул ноги через подоконник и сел, глядя во двор. От конюшни уже мчался Дорн, тянул в поводу двух ошалелых спросонья коней — огромного серого и тощего, как скелет, вороного… Похоже, взял крайних от двери, не выбирая, седла бросил тоже — не выбирая.
— Ты издали знал, что ему плохо, — догадался Ул, прыгая в село.
— Из-за меня плохо, — сухо поправил Дорн.
— Не твоя вина, честно. Ты знал, потому что о нем болела душа, но ты не навредил ему утром.
— Горы пустых выводов на ровном месте, — отмахнулся Дорн и хлестнул коня длинным ремнём повода.
Одну воротину заспанные слуги успели приоткрыть.
Кони вырвались на улицу, помчались галопом, хотя в городе так нельзя. Взимая плату за посещение столицы, у ворот Ула сразу предупредили о правилах. Ещё сказали: внешние ворота на ночь закрывают, как и в Тосэне! Мысль пришла лишь теперь и обварила кипятком страха…
Травы нужны сразу, чем раньше, тем лучше. В городе есть лавки, туда бы сунуться, разбудить хозяев. Но кони летят, Дорн ошалел, на окрики не отвечает. Хотя надо искать травы, а не штурмовать ворота! Ул додумал еще одну мысль — и прикусил язык, осознав, что останавливать Дорна пока не следует.
У ворот вспененный скакун беловолосого вскинулся на дыбы. Дорн обнажил саблю. Конь плясал, растрепанные волосы седока метались слипшимися прядями. Ноб зарычал без внятных слов, но стража сразу все поняла и нарушила правила поспешно, с отчаянным усердием. Засов взвизгнул и покинул проушины, люди налегли на тяжёлые створки, надрываясь от натуги. Рывок, слитный крик общего усилия — и дорога свобода.
— Вернусь до зари, — звонко крикнул Дорн и снова хлестнул коня.
Ул помчался следом, лишь теперь понимая, как же он был прав: этого сумасшедшего в городе отчаянно боятся. Дорну жизнь дала так мало хорошего, что терять ему нечего, и значит, остановить беловолосого можно, только убив…
На опушке было свежо и росно. Кони тяжело дышали, пока Дорн их вываживал, а затем обтирал пучком травы. Нарвать пук у него сперва не получалось, руки дрожали — и Дорн опять рычал, рубил саблей направо и налево. Припав на колени, греб траву к себе, ронял и упрямо сгребал заново. Ноба трясло всё сильнее, но пока дело не оказалось исполнено, Дорн не унялся.
Ослабив подпруги, он привязал коней на длинные верёвки и принялся метаться по опушке, вглядываясь в ночь под древесными ветвями. Ул вынес несколько пригоршней годных трав, велел не смешивать и увязать пучками. Попросил нож и полез на дерево, за чагой. Затем снова углубился в лес, чтобы откопать корни, хотя бы самые нужные.
— Надо было ехать в лавку, — виновато признал он, снова появляясь у опушки и ссыпая пригоршню корешков. — Но сухие травы не всегда хороши. Мама недовольна лавками в Тосэне, там многовато негодного. В городе лекари вороваты. Трава у них и по два сезона преет, и по три, а выдают за свежую. Ну, а по-настоящему свежую ценят дорого. Нет у меня привычки и мысли, что денег вдоволь. Прости. Лекарь подлец, я обозлился. Ум растерял.
— Что с Лофром?
— Его вроде как… притравили, — нехотя сообщил Ул. — Есть травка, не одна, и не ядовитая она в общем. Даже полезная, но от других болезней… Хэшу она даёт короткое облегчение и позже, наоборот, вредит. От неё прям раздувает. Тот лекарь собрал много трав в настой, и ими, душистыми, ловко упрятал свой умысел. Я сперва и не понял, а после учуял знакомый запах, и ещё, и ещё… то есть три травки узнал наверняка. Целиком настой не соберу. Мама бы справилась.
— Он успеет покинуть город, вот зачем ты потащил меня в лес, — шипя, выдохнул Дорн. Погладил рукоять ножа и скривился, как от боли. — Прирезал бы. Догнал и прирезал.
— Пучки вяжи помельче, туго не перетягивай, сухие листья обрывай все, внимательно, — велел Ул, хитро щурясь и показывая, что два пучка собраны небрежно. — Много ли пользы дядьке Лофру от дохлого урода? Ему нужны травы. Свежие.
— Я по весне понял, что от меня один вред, — тихо выговорил Дорн. — Решил, если ему станет хуже, всё кончать, пока не поздно… Признаю, я нарывался. Беда в том, что алые нобы выродились. Даю им повод ночь за ночью, и все еще жив.
Беловолосый рассмеялся почти искренне, подвинул ближе подготовленные Улом травы и стал их разбирать, удаляя сор и сухие листья. Ул успевал сделать много больше, но был благодарен и за такую помощь.
— Ты не проклинал его утром. Сколько раз повторить? Я иногда знаю то, что оказывается верным.
— Не так важно, лишь бы он поправился хоть немного. Как он поддел меня поутру, я вскипел, едва сдержался! Он вывалил отъявленные гадости, намеренно. Будто этого мало, днем приказал стать поручителем в браке хэша Донго. Проклятущий Лофр! Из-за него я не смогу бросить вызов единственному стоящему алому нобу, поскольку твой друг теперь вынужденно пригласит меня на свадьбу, как гостя, а то и хуже, свидетеля.
— Тебе не угодить.
— Кровь Донго сильная, возраст у этого Сэна подходящий. Его отец числился в десятке лучших бойцов княжества. — Дорн вздохнул, расправил плечи, посидел с прикрытыми глазами, слушая лес. — Остаётся последнее. Обучить тебя и с толком оскорбить. Года через три… Ты очень быстрый, справишься. Жаль, ты ловчее злишь меня, чем я — тебя. — Дорн вздрогнул и очнулся. — Почему мы вяжем пучки прямо здесь?
— Трава вянет, ты успокаиваешься, охрана у ворот жива-здорова, — перечислил Ул. — Сейчас сгребу в рубаху. Возвращаемся.
Несколько раз Ул задрёмывал в седле и просыпался, неизбежно слыша у самого уха злой шёпот Дорна, готового на словах винить и убивать, а на деле — подставлять плечо и придерживать повод.
В «Алом льве» было тихо. У приоткрытых ворот ждал слуга с фонарём, во дворе дремал конюх. Окно комнаты Лофра едва светилось. На сей раз Ул вошёл через дверь, для чего первый раз поднялся на главное крыльцо, гордый такой честью.
Хэш, разметав по широкой кровати руки, храпел и причмокивал. Цвет лица улучшился. Испарина на лбу почти пропала. Ул разобрал травы, подвесил для сушки одни и отдал заварить другие. Долго шептался с доверенным слугой, рассказывая, как поить хозяина — время, размер кружки и порции трав, теплоту отвара, длительность настаивания или напара. Дорн подпирал стену, моргал, тёр лоб, не желая проваливаться в сон.
— К обеду отдохну и приволоку сюда всех лекарей, каких считают годными, — угрожающим тоном сообщил он. Зевнул. — А-уу… Ты выберешь нужного. Жаль, тот сбежал… Я не спросил его о важном. Кто-то заплатил за болезнь хэша больше, чем сам Лофр за здоровье. Надо было… а я… А-уу…
Дорн вряд ли помнил, как его проводили и уложили, он и во сне продолжал кому-то угрожать. Он щурился, судорожно напрягал губы в оскале, который полагал — улыбкой.
Ул долго следил за приятелем, сочувственно вздыхал, затем устроился на полу, накрылся плащом и тоже заснул. Почему-то оставлять ноба одного показалось невозможно. Дорн и так всю жизнь — один…
Пятое утро пребывания Ула в столице, отвратительно, до мелочей, уподобилось предшествующим — второму, третьему и четвертому. Началось с синяков и запретов. Нет права выйти в город, сказать хоть одно слово кому-то, кроме Дорна. Разговор с ним тоже ограничен. Лофр разрешил два слова: да — нет. И Ул принял это. Что делать? Если уж по-совести, он с первого взгляда был потрясен огромным хэшем и жаждал не покидать его дом. Любой ценой. Сейчас он и платил назначенную цену, и не спорил.
Лофр ловко воспользовался своей слабостью: едва дыша, выклянчил у Ула неосторожное обещание. Сел, не пряча более выздоровления и громко пригрозил, что иной ценой скорого ответа на прошение не получить. С того мига всё, буквально всё интересное — под запретом! Город. Разговоры. Споры.
— Еще раз, комбинацию целиком, — велел ученику Дорн. Вздохнул и пребольно ткнул ножнами в спину. — Ты безнадёжен. Я ждал большего, но ты не способен выпустить злость. Порой она и есть пламя. Я сам безнадежен, я не горю холодной злостью, я вскипаю. Делаюсь сразу слеп, теряю лет пять в уме, дурнею до пацана. Ну, ты видел. Пригоршня пыли — и я ору, как ошпаренный… От тебя требуется исполнение всей связки в холодной злости. Выпусти бешенство, дай ему гореть, не жалей врага. То есть меня не жалей. Меня много раз доставали клинком. Ну, станет швом больше, пустяк.
— Нет, — упрямо выговорил Ул. Получил тычок ножнами. — Нет!
— Тебе еще пять лет взрослеть до дня, когда сможешь всерьез назвать меня врагом, — приуныл Дорн. — Чего ты боишься?
— Нет!
Ул отступил на шаг и замотал головой. Недавно именно он мечтал взять в руки клинок, хранимый алым нобом. Сэн не показал саблю, подержать не позволил. Теперь Дорн протягивает свое фамильное оружие рукоятью вперёд — обними, пусти в ход! Почему же Ул твердит раз за разом упрямое «нет»? Почему ладонь его стынет, теряет подвижность от одного воспоминания о первом прикосновении к рукояти.
Это было два дня назад. В полдень. Ул едва дотронулся до сабли — и солнце погасло! Выжженный мир трепетал чёрной горелой бумагой, пока его не развеял ветер… Ул провалился в каменное бессознание, не способный дышать, мыслить и просто — быть. Окрик Дорна вернул слух. Хлопок по плечу — ощущение тела, подзатыльник — голос… Ул лег в пыль и остался в таком положении надолго. Он ничего не объяснял, хотя даже хэш Лофр заметил происшествие и разрешил нарушить правило двух слов — «да и нет».