— Ты человек, — торопливо выдохнул Ул. — Смотри мне в глаза. Люди умеют, звери отводят взгляд. Смотри, не смей сдаваться!
— Белый тигр, — повторил Дорн и впился пальцами, напружиненными, как когти, в плечо. Рука Ула вмиг отнялась, боль полоснула по душе, наотмашь.
— Ты Дорн, в тебе кровь белого лекаря из семьи Боув, — не отпуская взгляда и сберегая уверенный тон, выдохнул Ул. — Помнишь? Под запретом черные иглы проклятий. Умей быть человеком, а не тварью. Имей силы жить, а не желать смерти себе же, опасному. Ты не проклинал хэша Лофра. Тебе было плохо только от мысли о таком! Прямо здесь ты сидел, у ворот. Вспомни! Перестань быть зверем. Внутри одолей его. Я верю, Лофр верит, ты сам тоже… ты должен.
Дорн оскалился, запрокинул голову и зарычал, пытаясь отвести взгляд — и в то же время борясь со звериной повадкой. Он прокусил язык, захлебнулся, и лишь тогда постепенно, очень медленно, желтизна вокруг зрачков стала убывать, багряное пламя во взгляде угасло.
— Прости, — едва слышно выговорил Дорн.
Теперь он осознанно осмотрелся, увидел свою окровавленную руку, терзающую плечо Ула. Заставил пальцы разжаться… С ужасом тронул вспоротую рубаху Ула: будто четыре ножа прошли от живота к ключице! На груди четыре раны, раздавлено плечо…
— Лапа, — отдернув руку, ужаснулся Дорн. — Я видел её. Свою лапу. Когти длиннее пальцев. Тот я… тот я желал вынуть твоё сердце.
— Три дня ты вынимал лишь синяки из моей шкуры. Не глубже. — Ул улыбнулся и ощутил себя счастливым. — Эй, сам сказал: швом больше, швом меньше. Ты справился.
— Ты, не я, — отказался Дорн.
Ул сел, откинуться на чьё-то подставленное под спину плечо. Расслабился, пока набежавшие с запоздалой подмогой ученики Лофра осматривали рану и пробовали лечить. По голосам понятно, суетится уже человек пять, все из старших учеников.
— Мы справились! — упрямо поправил Ул. Вздрогнул, вспомнил важное. — Ох… твой клинок на улице. Беда.
— Тварь не тронет наследие нобов алой крови. Он потребует, чтобы мою саблю бросили на перекрёстке, — Дорн повёл бровью, отмечая лязг стали о камни. — Проклинающие сами страшатся проклятий. Я опять причинил тебе боль и опять обязан тебе, как никому иному. Повторю следом за хэшем: ты невозможно странный. Повезло нам.
— На рукоять твоего клинка намотали нечто опасное. Волос зверя, наверное, — задумался Ул.
— Ты отказался взяться за рукоять, — задумался Дорн. Повозился, упрямо кряхтя, встал. Рывком поднял Ула на руки и, шатаясь, побрёл через двор. — Нам нужен отдых. Зашить раны и отоспаться. Рука горит. Не чую её, совсем.
— Стрела прошла неудачно, — виновато пояснил Ул.
— Неудачно? — от возмущения Дорн остановился. — Я видел раненного беса. Никто во всем княжестве не знаком с таким редким и захватывающим зрелищем!
Дорн расхохотался и побрёл прямиком в комнату хэша. Сгрузил Ула на край широкой кровати, сел у изголовья, подвинул ближе короб с лекарствами. Не слушая уговоров, промыл раны и наложил повязку, грязно и подробно изругав всех, кто лез в помощники. Только закончив это дело, Дорн позволил заняться своей раздробленной кистью. Так и заснул, уткнувшись головой в край кровати.
Ул долго лежал, глядя в потолок и смаргивая слезинки, составленные из сплошной боли. Душа ныла. Плечо нестерпимо дергало, в чугунной голове будто кашу варили, часто помешивая огромной гремячей ложкой… Наконец, в сознании смерклось.
И сразу настало утро.
Рядом всё так же сопел с причмокиванием хэш Лофр. Упираясь лбом в кровать, постанывал Дорн. Из-за прокушенного языка он всю ночь глотал кровь, запёкшуюся на губах, стекающую частыми дорожками по подбородку.
— Хэш, — тихо позвал Ул. Заметил, как дрогнуло веко. — Хэш, благодарю за подписанное прошение. Уезжаю, пора. Хэш, хочу просить об одолжении и сознаться в краже, которую скоро совершу. Я всё решил, умыкну так и так, хоть режьте.
— Навозник крайний, — благодушно хрюкнул Лофр, не открывая глаз.
— Я беру себе лук, вот одолжение, о котором прошу. Лук и тетиву. Бесподобная вещь. Как увидел, так пропал.
— Одалживаю, хоть на всю жизнь, но после вернёшь… кому следует. Сам и найдёшь такого, — зевнул хэш. — Я вроде бы здоров. А ведь я верю себе. Значит, точно здоров.
— Травы покупайте там, где я указал. Две недели надлежит пить настои строго по правилу, ваш слуга знает. После — как получится. Лекарь из пригорода неплох.
— Нищий замухрышка? Ага, берёт так дёшево, что и плевок считает за милостыню, — хэш хрюкнул внятнее. — Кража. Смешно ты определил мое поручение, — сделав ударение на важном слове, Лофр задумался. Он не усомнился и на миг в верности своих догадок. Изучил повязку на изуродованном плече Ула, кровь на губах Дорна, его перетянутую наспех руку. — Говоришь, у тебя такая мама, что моя в смущении? Гм… не видал ты моей мамаши, чтоб ей и после смерти быть в хорошем настроении и при оружии. Хорошо же. Воруй. Нужно было самому принять яд, чтобы в крайний час понять: злости злостью не перешибить. Воруй-воруй, я сверху доплачу пол-сома золотом, чтоб не возвращал похищенного до осени.
— Спасибо. Хэш, а вы… Вы все же большой, а не просто толстый.
— А! Зря стараешься, уздечку к подарочкам не добавлю.
— Нет.
— Нет — что?
— Нет — нет!
— Поговорили… — кисло хмыкнул Ул. — Я в столице три дня держался молчания, но и тогда говорил два слова. Ты вздумал обойтись одним? Можешь кивнуть.
Дорн величаво отвернулся, отказываясь от удобного выхода из безвыходной своей гордыни, взыгравшей, по мнению спутника, беспричинно. Да, ноба украли: увезли из столицы без его согласия. Спящего привязали к седлу, устроив поддержку для спины и даже предусмотрев подушку под шею. Разве это настоящее похищение? Сам хэш Лофр провожал Ула и его бессознательного спутника, дружелюбно показывал из окошка кулак и нежным басом обещал прибить навозника при крайней встрече.
Отъехав от города, Ул выбрал тихую полянку и снова напоил только-только очнувшегося приятеля сонными каплями. Нет, не из коварства, на привале он занялся восстановлением повреждённой кисти, медлить было невозможно. Срастить кости довольно легко, алые нобы на редкость живучи. Но как сберечь подвижность и силу ладони, пальцев, всей руки? Сабля — её продолжение с первого дня занятий, а учить бою беловолосого ноба начали ещё до того, как он сделал первые шаги.
Дорн сам рассказывал, что в пустом особняке при малолетнем «выродке» состоял всего один слуга, немой и мрачный, зато в прошлом — из числа лучших сабельщиков торгового флота. Что следовало подумать, зная такое? Ул и сообразил: Дорну, пожалуй, проще потерять ногу и даже подставить шею под топор, чем лишиться возможности держать оружие. Как оставлять в столице немирного ноба — искалеченного, затравленного самим Рэкстом…
До ночи Ул возился — извлекал щепки, сшивал сухожилия и мышцы, проверял работу пальцев. Он впервые столкнулся со столь сложной задачей. Мамы не было рядом, подсказать никто не мог. Разве ветерок, жалостливый и наблюдательный. Он явился, погладил щеку Ула. Но, передав смутный намёк, не смог добавить к нему полноценный навык. До изнеможения, без счета времени, Ул пробовал и сомневался, пока, наконец, не признал: большего ему уж точно не сделать. Тогда Ул накрылся плащом и поник в полуобморок — сидя, баюкая в ладонях туго перетянутую кисть Дорна.
Утром беловолосый снова спал, приняв капли. Иначе боль свела бы его с ума, Ул вроде объяснял это себе же, вслух… Или — не это? Он едва помнил тот день, от усталости всё кружилось перед глазами, полускрытое пеленой. Мир казался серым, пища безвкусной, вода затхлой… Дорога продвигалась медленно, кони брели шагом, к тому же Ул пробирался лесными и полевыми тропками. Вовсе не для того, чтобы срезать путь. Задрёмывая, он всякий раз вздрагивал и просыпался со стоном, снова и снова ощущая в спине копьё звериного взгляда.
К вечеру Ул очередной раз вскинулся, шало озираясь и совсем не понимая, где он и как сюда попал… Тогда сонные капли и перестали действовать. Дорн очнулся, рыча от злости, перерезал веревки, которые крепили его тело к седлу, вышвырнул подушку из-под шеи, разрушил подпорки за спиной. Дорн бешено зыркнул на похитителя… и отказался отвечать на любые вопросы, здороваться и как-то иначе поддерживать общение. Так продолжалось ночь, день и ещё ночь.
Кони брели, перефыркиваясь, щипали траву или пробовали на вкус ветки. Кони получали удовольствие от неспешного путешествия в хорошей компании. Люди, похоже, так не умели.
— Я не намерен извиняться, я прав, я спасал твою руку, — пробормотал Ул и смежил воспалённые веки. — Я прав.
Конская шея, тёплая, с мягкой гривой, легла под щеку удобнее подушки. Заспанное солнышко щурилось из-под низко висящей туманной чёлки. Кукушки не унимались, разыскивая себе пару, чтобы наплодить выродков, ведь они иначе не умеют, нет им законных детей…
Рыжий огненный стержень в сажевой корке летел в спину, ближе, ближе… Ул вздрогнул, вскинулся и потряс головой. Хлопнул по шее Бунгу, замершего на полушаге, буркнул «извини» и снова задремал. В спину ударило копье! Пробуждение. Топор закрутился, загудел, охваченный пламенем… Пробуждение. Стрелы одна за другой сорвались со звенящей тетивы, ужалили под левую лопатку… Пробуждение.
Ул не мог сообразить, с какого раза он отчаялся. Вздрогнул, резко привстал в стременах, озираясь и кусая губы. Ощутил, что мышцы ног сводит судорога. По спине течёт липкое — скорее всего кровь, столько стрел и копий, хоть одно, а попало. Мир заваливается на бок, темнеет, темнеет…
— Ночь, всегда ночь и всегда в спину, — пробормотал Ул напоследок, желая предупредить беспечного Дорна.
И стало совсем черно.
— Пей. Не отталкивай, пей. Я пока выучил всего одну траву, называется мята, — прогрохотал в больное ухо голос Дорна, усиленный до невыносимости. — Пей!
Пришлось пить. Глоток за глотком, перемогая тошноту. Мяту перепутать трудно. Надо быть вовсе уж городским жителем, однако Дорн справился! Он набрал крапиву. Наверняка руки острекал, — подумалось вяло, сонно. Следом за такой мыслью в голову, больно пихаясь в череп изнутри, протиснулась вторая. Кто делал перевязку Дорну, если сам Ул — спит?