лыжники будто ожили: каждый качается, толкает боками соседей, хрипит и скрипит.
Ещё удар! Рука Дорна на плече — она очень кстати, без поддержки Ул не устоял бы на ногах, да и Дорн тоже. Оро вон — рухнул на колени, упирается ладонями, отбросив попытки казаться невозмутимым. Ему и страшно, и интересно. И ещё он, по прищуру видно, уже теперь думает, как и кому будет представлять ночное происшествие, извлекая и из чужого боя — свою выгоду.
Снова удар… Трещина в стене углового особняка слева стала так велика, что можно просунуть кулак. Из дверей толпой повалили обитатели — паниковать снаружи, где не придавит крышей, если что.
Тусклое предрассветное небо налилось тьмою и багрянцем, надавило, зримо опускаясь на купол боя и уплотняясь в тяжелую тучу. Слепящая молния впилась в верхнюю точку купола.
Ул ощутил, как волосы встают дыбом и потрескивают, как иголки грозовой силы колют тело, щекочут нервы. Он слышал, что за спиной орут и визжат люди — им, похоже, куда больнее и труднее перемогать внезапную грозу. Дорн что-то проорал, шагнул вперед и обнажил саблю, выставил её перед собой, сжимая рукоять обеими руками. По лезвию побежали искры, они стекали с купола — и не прорывались дальше, в русло улицы. Древний клинок, оказывается, годен не только для причинения смерти, — удивился Ул и встал рядом с Дорном, выставив вперед всего лишь раскрытую ладонь. Ощущение жжения и боли ударило, как копье, но Ул зажмурился и стал держать, перемогать.
Рев прокатился волной.
Слух отказал, глухота накрыла пронзительной, ложной тишиной. Ул распахнул глаза и запомнил этот миг в мельчайших подробностях. Собственная ладонь стала центром серебряного щита, сотканного из искр. Сабля Дорна окуталась войлоком мелких молний. Ладонь Оро чуть светится и даёт куда меньше защиты — но тоже подставлена под удар. В центре боя молния трепещет постоянным пульсом, она стала стволом огромного дерева, чья крона — горящая багрянцем туча. Молния врастает в купол, постепенно выжирая в нем прорехи. Пыль дрейфует из круга боя вовне, скрипит на зубах, вынуждает часто моргать воспаленными веками.
Так тихо, так противоестественно тихо, что сердце кажется набатом. Дышать — нельзя. Миг тянется, тянется… Невыносимо. Мучительно…
И вот, наконец, драконий рык рушится из высоты сквозь тучу! Рёв дробится многими осколками эха, мечется в лабиринтах городских улиц.
Ствол молнии с хрустом разрушается. Сквозь редеющую тучу на миг делает видно стремительное движение чешуйчатого тела. Оно призрачное, отчетливо рисуются лишь алые когти, узор багрянца на крыльях, прощально махнувший кончик хвоста с костяным шипом…
Вспышка! Слепота.
Наконец, городу возвращена мирная тишина, полная звуков и голосов. После бесконечного рева боя в куполе, после биения молний в фальшивом безмолвии, даже причитания всех горожан вместе — лишь пустяк. Худшее миновало. Сгинуло. Рассосалось.
Падает первая капля. Споро стучат вдогонку ещё капли — крупные, тёплые. Высоко и неопасно смеётся гром. Летний дождь принимается смывать пыль и страхи, чтобы утро застало город Тосэн умытым.
— Как красиво, — шепчет в ухо Дорн.
И правда. Ул широко, уверенно улыбается, проглотив ком горячей боли…
Вздох. Полной грудью. Время вернулось к обычному течению. Мир, ненадолго ставший открытым, снова захлопнулся, обрел простоту. Опять в нём нет драконов, а каменные статуи — неподвижны и неопасны. Ул поднял зудящую болью, ошпаренную искрами руку — и прощально помахал Лоэну, хотя вервр наверняка был уже безмерно далеко, в ином пространстве. Он ушёл без оглядки, надолго, а то и навсегда. Пятьсот лет… Как осознать такой путь, как пройти и не оступиться?
Лоэн оставил мешанину сведений и намеков. А ещё — глянцевое стекло идеально ровной площади и дымчато-прозрачный купол над ней. Купол хранит узор, меняющийся при изменении освещения. Чем дольше взгляд пытается найти отгадку узора, тем глубже увязает в нем, объёмном, завораживающем. Купол с прихотливыми потеками и пустотами содержит след дракона, взмах его крыльев и хитроватый прищур внимательного взора. Стеклянная площадь под куполом наполнена памятью боя. Вьются круговым узором тела навсегда застывших змей, скачут бронзовые кони, рычат львы с крыльями птиц и птичьими же задними лапами. Плоские, обездвиженные, превращенные в ничто.
— Красиво, — Ул вздохнул и добавил: — А палату жаль.
— Дорн хэш Боув собственной персоной… И ты тоже рядом с этим загадочным ребенком, — просипел Дохлятина, морщась и рассматривая свою опухшую, кровоточащую руку. — Отчего же я не удивлен?
— Вы умеете искренне удивляться, хэш Хэйд? — вмиг ощетинился Дорн, примеряя столичную усмешку.
Ул осторожно шагнул вперед. Присел, тронул край стеклянной массы: теплая, даже горячая, но уже отвердела и не обжигает. Можно выйти первым на обновленную, несколько выросшую в размерах, площадь. Осмотреться.
Чиновная палата снесена на две трети, уцелели часть стены и угловая башня, хотя теперь у неё нет фасада и дверей, прямо отсюда видны ступени винтовой лестницы. Караулка будто разрублена, стражи пропали: похоже, стремление выжить своевременно победило присягу.
Нет и половины дома напротив чиновной палаты, первый ярус рассыпался до середины особняка, второй обиженно щерится проломом фасадной стены, потеряв балкон.
Ул топтался и озирался, примечая новые и новые подробности перемен в устройстве Первой площади. Мимо прошагал Оро, а вернее, хэш Хэйд. «Оказывается, Дорн знаком с Дохлятиной», — подумалось само собой. Ул проследил, куда направляется хэш и заспешил следом, к угловой башне разрушенной чиновной палаты.
В тени, на одной из верхних степеней винтовой лестницы, сидел Сэн. Локти он установил на ножны фамильной сабли, плоско уложенной на колени. Сэн наблюдал площадь и недоуменно ворошил волосы, вытряхивая пыль.
— Дверь разбило, — сообщил он Хэйду. Улыбнулся. — Но я не собираюсь сбегать.
— Дождешься от придурка умного поведения, как же, — отмахнулся Дохлятина. Остро глянул на Сэна. — Предлагаю дать слово чести, что вы прибудете на суд в срок и кроме того по первому моему требованию явитесь в палату… гм. На площадь перед палатой. Покидать город не смейте.
— Слово чести, — Сэн встал для ответа и даже поклонился, обозначая свою серьезность.
— Тогда вон отсюда, — Хэйд обернулся, ткнул пальцем в Ула и метнул гневный взгляд Дорну. — Все — вон! А ты, — Хэйд навис над Улом, — так сказать Яса… так сказать случайный свидетель с длинным носом любопытной сороки… Ты… иди и думай. Если я не смогу узнать, что за польза в кувшине, ты узнаешь, как вредно дурить мою больную голову.
— Очень страшно, хэш Дохлятина Оро, — заверил Ул, глубоко кланяясь. Шепотом, глядя в стеклянный глянец площади, добавил: — А попробуйте те розы с корнями — в кувшин? Или полейте их. Или дайте из кувшина пить графу Орсо, или…
— Идей у тебя больше, чем у меня терпения, — усмехнулся Хэйд. Убедился, что все возможные слушатели далеко и не разберут разговора. — Гость был бессмерть, значит… Значит что? Нет, без спешки, без выводов… Никого подобного не видел. Хотя бы знаешь, какого он царства?
— Третьего.
— Так. Он ушёл и не вернется?
— Увы.
— Какое облегчение. Непосильные враги — полбеды, а всемогущие союзники и есть беда, так-то… — Хэйд скривился. — Мы жили мирно, мы интриговали умеренно и без большой крови, мы ладили даже с местной бессмертью и полагали, что контролируем угрозы. Я выстроил отношения с самим Рэкстом, это был взаимовыгодный паритет интересов. Знаешь ли, скажу со всей определенностью: мне Рэкст удобнее этой твари! Он живет в нашем мире, а этот… выродок! Явился, понимаешь тут, чужой выродок, перевернул вверх дном мой мир и вверг в хаос. Сломаны вмиг планы, многоходовые игры и шаткие паритеты сил. Дракон! Кто мог подумать, что к нам вломится такая тварь?
— Ягнятина была хороша, — невинно хлопая ресницами, напомнил Ул.
Хэйд махнул рукой, взрыкнул — не иначе, переняв дурную привычку от Лоэна — и заспешил прочь, не оглядываясь.
Ул дождался Сэна, подставил плечо. Вместе с другом он пересек глянцевую площадь. На стекло тут и там выбегали дети, визжали, прыгали… Пробовали разогнаться и проскользить, падали и катились дальше. Звонкого хохота становилось больше, больше…
Дорн пристроился рядом, тоже поддерживая Сэна и наспех с ним здороваясь. Брести по улице делалось всё сложнее: народ валил навстречу, город гудел, полнился слухами.
А дома ждала мама. Предстояло так много объяснить ей, не пугая и не огорчая!
Бес. Постоялый двор у реки
— Вы бы, что ли, отужинали, — жалостливо предложили из-за двери, стукнув разок и немного выждав.
— Сказал уже: убирайся.
— Так вы поешьте, я враз и пропаду, — не унялись за дверью.
Бес взрыкнул, что не помешало двери открыться. Никто в свите Рэкста не знал, отчего личный слуга беса не опасается его — и, хуже того, иной раз смеет нахально отчитывать. Тощий, хромой деревенщина за многие годы так и не усвоил правил столичного этикета. Иной раз он путал ножи для мяса и для рыбы, а вместо салфетки приносил что угодно — хоть кружево манжетное, хоть занавеску. И всё ещё оставался жив и здоров, и всё ещё сопровождал графа Рэкста в поездках…
— Когда тебе было десять, я купил тебя за бросовую цену, — промурлыкал бес, занимая стул, принюхиваясь к мясному пару и дожидаясь, пока снимут крышку с глиняного горшочка. — Ты клялся убить меня и обещал сбежать. Сейчас тебе за сорок. Я не мешаю убивать и убегать, но ты здесь. Значит, к рабству можно привыкнуть… иди прочь, мне мерзко.
— Дурости в вас втиснуто без меры, — не обиделся слуга. — Уйти-то нетрудно. А только с голодухи вы ж всех окрест изведете ещё до утра.
— А сытый? — вздохнул бес.
— Не всех, — уверенно пообещал слуга.
Бес покривился, рассматривая тупой нож и трехрогую вилку — то и другое ему казалось негодным. Рэкст залез в глиняный горшок рукой, добыл тушеное мясо, вгляделся.
— Я задал вопрос.