— Разве то вопрос? — слуга подстелил на колени полотенце, спасая бесову одежду от капель жира. — Милостью князя, нету у нас рабства. А всё, что папаша был должен тому сквалыге, давно отдано. Лет тому двадцать уже… Что ж мне, по такому поводу доброй волей уступить невесть кому доходное место? Тут я и сыт, и одет, и мир повидать могу.
— А прикажу зарезать… да вон хоть трактирного хозяина? — бес прищурился, взглядом указал на тупой столовый нож. Хмыкнул, с размаха бросил в угол обглоданную кость и облизнулся. — Прямо сейчас и прикажу.
— Свите приказывайте. Псы бешеные к вам на брюхе ползут и ноги лижут, они и есть рабы, они на всё согласные и всегда в страхе гниют. — Слуга прошёл через комнату, нагнулся, подобрал кость, приоткрыл дверь и метнул кость в коридор, не разбирая куда и в кого попадет.
В коридоре взвизгнули, но ругаться не посмели.
— Во, псы и есть, — веско сообщил слуга. — Велите в зубах взад приволочь, что — оспорят? Разве вот: перегрызутся, кому тащить.
— Ты разозлил меня, — тихо и ровно выговорил бес.
— Да ну? Невелик труд, вас-то озлить. Вот порадовать, это да… это прям небыль-невидаль.
Бес вздохнул, но промолчал. Поднялся, прошел в дальний угол комнаты, ко второму столу с письменными принадлежностями. Взял заготовленные заранее бумаги, два плотных свертка в кожаных чехлах.
— Рекомендации и оплата, — он швырнул первый сверток, целя в слугу.
Тот молча поймал и тяжело вздохнул.
— Поручение, — второй сверток бес не кинул, лишь подвинул по столу. — Отвезёшь в Тосэн и передашь переписчику по имени Монз. Дом его тебе известен. Можешь и не передавать… но так он, глядишь, останется жив. Это если, выслушав тебя, старый умник исполнит то, что обозначено в бумаге.
— Сдался вам Тосэн, — проворчал слуга. — Который день вы вроде бодливой козы, какой рогов от рождения не досталось. И ни туда, и ни оттудова. А и пойду я от вас! А надоело глядеть, как вы по комнате скачете и рычите. И ни помочь, ни помешать… А и живите, как умеете, хоть вы никак не умеете! Да разве ж это — жизнь?
Слуга прихватил второй сверток, сунул под локоть горшочек с мясной подливой и удалился. Бес оскалился, но выдохнул не рычание, а только шипение. Ушёл и сел к малому столу, выхватил из чернильницы перо. Смял.
— Лоэн… я вспомнил твое имя и твой запах. Я вспомнил, кто ты. Я вспомнил, кто был Тосэн. Зачем?
Бес в три выверенных движения нарисовал контур дракона — о шести лапах, с двумя парами крыльев. Примерился и точно обозначил глаз, насмешливо-вздернутый уголок губы с клыками и витым усом… Затем незримым людям, стремительным движением, вогнал перо туда, где у дракона располагается главное сердце. И хрупкое перо вонзилось в полированную плотную древесину, такова была скорость удара!
Выдрав из-под пера лист, бес скомкал его и подсунул к пламени свечи. Проследил, как горит бумага.
— Прибрал к лапам моего тигрёнка, пригрел моего врага, обласкал вёрткую тварюшку, полудохлого советника… Ты не изменился, братец. Ты всегда умел заварить кашу и сгинуть, оставив иным высокую честь расхлебывания твоего ядовитого варева, — Бес зарычал и впечатал кулак в столешницу, раскрошив перо и поранив руку. — Ненавижу. Тот раз ты ускользнул от выбора. Теперь я помню: ты ускользнул, а я…
Рэкст запрокинул голову и взвыл.
Если до того в трактире было просто тихо, то после воя ватное, мертвящее беззвучие окутало всю округу. В стойлах замерли, роняя с губ сено и овес, кони. Люди попрятались в подвалы.
Даже бесова свита, привычная ко всему, прекратила по мелочи донимать селян и расползлась по темным углам. Уж ближние-то знали, как никто: после подобного воя бес смертельно опасен. Он вспомнил некую обиду, такую тягостную, что вряд ли уснет теперь. И, маясь бессонницей, вряд ли успокоится, не выместив боль хоть на ком…
Глава 7. Две стороны черного
«Много раз я пытался понять: почему ветвей дара четыре, кем и по каким признакам определены им цвета и свойства? У меня на родине такие вопросы невозможны, ведь дар нобов почитается как святыня, каждая мелочь описана в канонических текстах… Там нет ответов, годных мне, созданных трудом мысли. Зато есть иные, подлежащие заучиванию, неизменные во веки вечные.
Я оплатил изгнанием право мыслить свободно, и однажды впервые осмелился задать себе этот кощунственный вопрос, не кланяясь древним текстам, полновесным без всякого взвешивания…
Что есть мой синий дар? Почему от рождения я обязан следовать предначертанию герба и цвета, как следуют ему и дети алых, белых, золотых нобов?
Состарившись, я решился записать на листе и предложить любому, кто прочтёт, кощунственный ответ, который можно оспаривать, полагать маловесным и несовершенным. Это лишь мой ответ, не более. Вот он: нет в природе ничего всеобъемлющего. Солнце даёт свет и тепло, но принадлежит лишь дню. Дождь питает росток, он же губит урожай… Равно могу сказать: дождь не даст тепла, а солнце не напоит. Они исключительно различны, их нельзя даже сравнить. Так же нельзя сравнить согбенного над книгами синего ноба и его алого собрата, неразлучного с клинком.
Разделение на ветви отражает величие и многообразие природы дара крови. Оно — полновесно. А вот убежденность нобов в том, что рождение в семье знати даёт их дару силу и цвет… Это ложь, худшая! И создана она людьми, и удобна она не только людям, но и бесам. Урождённая клетка герба и цвета — суть ограничение в развитии.
Я рожден с семье с тусклым гербом. Главный его цвет — синий… но разве герб дал мне силу крови? Разве он, а не учитель, однажды приютивший ничтожного, голодного оборванца, заметив в нём жажду знаний большую, чем жажда телесной сытости? Я долго таил даже от себя свои же наблюдения. Я видел, что старший сын учителя — порченное золото, звенящее не честью или добротой, а только властью и жадностью… Я закрывал глаза и твердил: нет, его ветвь — синяя, его отец — мастер, его герб — перо, творящее символ «познание»… Но ложь покрыла плесенью полотнище с вышивкой герба, кровь переродилась и изменила весь дом моего учителя и его самого — тоже!
Отныне и впредь я желаю верить своим глазам, своему сердцу, а вовсе не заученным ответам. Я готов принять учеником всякого, кто тронет мою душу.
Каждое сердце гонит по жилам кровь. Каждое! Но не всякое умеет биться в полную силу, насыщая душу — правдой и честью, ум — жаждой знаний, тело — неутомимостью, зрение — чуткостью к тайному и прекрасному… Кое-что дают нам семья и предрасположенность, многое добавляют условия жизни и воспитание, ещё больше мы берём сами, решая, кто достоин восхищения, в чем наша цель и какими средствами мы добьемся её.
Я всё более твёрд в мысли: я рождён в лучшем из миров! Здесь людям дано живое подтверждение их безграничного могущества, готового открыться всякому. Здесь мы сами решаем, принять ли дар. Сами же платим, если взяли непосильное или же ослабли, истрепались на мелочное — и забыли о цели…
Я стар… Я скитался большую часть жизни. Сперва казалось: горька доля изгнанника, лишенного имени и дома. Виновен учитель, взваливший на меня грехи кровного сына. Виновны друзья, молчанием спасшие свой покой. Но, не покинув дом, я не вышел бы в путь. Мой путь дал мне бесценные встречи, настоящих друзей… В пути я осознал, что для меня воля превыше золота и покоя. Я стал самим собою!»
Ан Темон Зан, книга без переплета
— Больше не могу, — с угрозой в голосе предупредил Ул.
— Слух чести, — отмахнулась Лия, намекая, что вмиг установит границы неточности в сказанном. Она права: руки пока способны работать, а вот голова устала, и душа отяжелела…
— Слух, ага. Не у тебя же, — Ул приуныл, заранее зная дальнейший ход беседы.
— Разве что-то, принадлежащее моему Сэну, не находится в моём распоряжении? — Лия со счастливым вздохом глянула в зеркало и поправила завиток возле уха. — Не отлынивай, ты не при смерти. Ещё двадцать приглашений. Ты чудовищно медлителен. Сделал две ошибки за утро. Ты…
— Иди и проверь, как подгоняют платье, — в отчаянии посоветовал Ул.
Этой волшебной фразой он пообещал себе пользоваться не чаще трёх раз в день, чтобы магия не иссякла. Ещё не полдень, а последняя сегодняшняя отговорка исчерпана.
До события, которое Лия полагает главным в жизни, две недели. Как прожить и не сломаться? Ул с ненавистью изучил стопку готовых приглашений. Пробормотал, что дракон-то мудр, что в возрасте Лоэна проще простого опознать катастрофу и улизнуть, отделавшись коротким боем.
Мир рухнул не тогда, когда город Тосэн лишился чиновной палаты и трёх особняков знати. Мир качается и трещит теперь, постоянно, как выстроенный на песке замок, впервые познавший затяжные дожди…
Мир детских представлений. В нём лето золотое, а люди говорят то, что думают. И еще они умеют думать! В детском мире есть друзья и враги. Есть девочка Лия, волшебное создание, умеющее вылечить от серости. И есть любовь, которая сильнее смерти.
— Она к сорока переплюнет и тетку Ану, и даже Хэйда, — поморщился Ул, презирая себя за слова и вдвойне за тянущее, мерзкое ощущение слякоти в душе.
Что-то сломалось. Непоправимо сломалось. Возникло ужасное подозрение, что золотое лето никогда не вернётся! И дело вовсе не в том, что Лия полюбила другого и повзрослела. Больно ранят перемены в характере и образе мышления волшебной девочки с прозрачными пальцами.
Лия стала гораздо красивее. Она всей душой любит Сэна, гордится будущим мужем. Она проявила стальную волю и стальную же гибкость в противостоянии с могущественным родом Тэйт, не желавшим и слышать о нищем сироте Донго, у которого нет связей и покровителей. А ещё Лия превосходно ведёт дела будущей семьи: исхитряется устраивать праздник на чужие деньги и добивается присутствия таких полезных и высоких гостей, что от их перечисления у Дохлятины во взгляде возникает мечтательная поволока. Наконец, Лия в один день обрела расположение Дорна и поладила с Чиа, которая и теперь улыбается лишь ей и маме Уле. Всё замечательно, и станет ещё лучше после свадьбы, когд