— Пока и эти годны, — пробормотал Ул.
Он поправил баночки с красками. Окунул в золото тончайшую кисть и, затаив дыхание, в одно движение вывел сложный узор правой кромки листа. Гордо хмыкнул: есть польза в самоистязании. Недавно он тратил на обводку по два часа! Теперь так набил руку, что все переписчики чиновной палаты могут хоть лопнуть от зависти. Их не жаль. Они только и умеют разбавлять золото и перемывать косточки Монзу, шалея от его славы и свободы, нищей — но восхитительной.
В начале переулка застучали стремительные шаги. Ул мгновенно узнал и человека, и его настроение. Метнулся в коридор, скатился по ступеням, протиснулся на улицу и поймал Сэна до того, как ноб вырвал с корнем ни в чем не повинный шнур колокольчика.
— Монз приболел, — шепнул Ул, перебарывая рычащего друга, толкая прочь от двери.
— Да? — Сэн очнулся от боевой слепоты. Постоял, моргая и озираясь. — Прости, я что-то… не сообразил. Тогда пойду.
— Пошли вместе, угощу пивом, — жалобно попросил Ул. Вскинул руку и поправился, щурясь и любуясь ожидаемым гневом, — хорошо, идем к тетке Ане и купим рыбную разжарку. Даром, пескариков наберу по дороге, медь так и плывёт мне в руки.
— Ладно, — примирился Сэн. Вздохнул и добавил: — Поссорился с Лией… Второй раз за неделю и теперь, кажется, всерьёз. Не понимаю её. Я кипел три дня! Рычал, что не пойду к Тэйтам и не стану обсуждать приданое, нет его — и не надо! Она настояла. Я сжал зубы и пошёл, отсидел два часа под пыткой. Они лгут даже не через слово, а постоянно. И что? Явилась она, повела бровью и сказала тоном княгини, что нам не нужны подачки. — Сэн выдохнул клокочущую ярость, впечатал кулак в стену и замер, тяжело дыша. — Я что, городской шут? Я игрушка? Мне посочувствовал старший Тэйт. От души! — Сэн побагровел. Он рычал, едва помня, что стоит посреди улицы, что крик недопустим. — Тэйт извинился за поведение Лии и добавил, что за такую невесту стоит… приплатить.
— Полегчало? Пар выпустил?
— Нет.
— Врёшь.
— Да.
— Тогда пошли, день совсем повзрослел, в городе прорва голодных. Того и гляди, до нас сожрут разжарку. Вот и будет непоправимая беда. Эй, улыбнись! Я нарисовал ещё десяток приглашений и не ломаю кулаком стены, хотя у меня больше поводов. Спорим, ты скис бы на обводке узора первого листа?
— Выиграл, — спокойнее улыбнулся Сэн.
Он молча добрёл до порта, молча прослушал долгий содержательный торг в исполнении Ула, знающего: смысл спора не в цене, а в бросании слов туда-сюда, покуда не наиграются обе стороны.
Плетеный из камышового листа короб наполнился разжаркой. Ул и Сэн сели на краю причала, в стороне от суеты. Принялись жевать, облизываться и праздно глазеть на людей, лодки, реку, перелески по дальнему берегу, зелёные — но уже в наметке осени, тут и там сквозящей рыжими нитями… Затем Сэн со вздохом встал, извинился за срыв и побрёл исполнять дела этого дня, неотложные. Ул заспешил домой.
С первого шага по родному переулку стало понятно: Лия забилась в замусоренный угол под городской стеной, за прилепленным к ней сараем. Немыслимое место для молодой нобы, умеющий чтить правила. И всё же…
Лия рыдала, ладонью удушая всхлипы. Ул добрался до сарая и заглянул за угол. Мокрый платок валялся комком у стены, он больше не мог впитать ничего, бесполезный… Ул пристроился рядом и стал молча ждать. Платка у него не нашлось. Если подумать, он и простужался-то на своей памяти лишь раз, в первый год у мамы Улы.
— Думаешь, я не знаю, почему ты стал звать меня Элой, — выдохнула Лия, продолжая всхлипывать, но уже чуть тише. — Даже ты… Даже ты не видишь! Кто ещё пожалеет его? Никто не пощадит, сживут со свету и не поморщатся. Знаешь, как мало в домах у алых портретов пожилых отцов и тем более седых дедов? Знаешь, почему моя мама ненавидит его? Ничего не знаешь! А ещё цветочный человек… Мой двоюродный дед побился об заклад с моим же троюродным, что Сэна прирежут в ближайшие пять лет. Что я тогда стану молодая вдовушка и охотно пойду за нужного им человека, оголодав… Так и сказал. А я заставила Сэна просить у них. Я думала, он не пойдет! Просто говорила, что так было бы полезно. А что ему польза? Что ему…
Плечи Лии стали мелко вздрагивать, но вместо слез получался сухой, жутковатый кашель. Ул взъерошил волосы, отмахнулся от мыслей, подхватил отбивающуюся нобу на руки и поволок домой, к маме Уле. Мысленно представил Чиа и порычал драконом, тоже мысленно. Вервры тонко различают «запахи мыслей». Пусть постарается! Сейчас она очень нужна! С её огромными испуганными глазами лани только и принимать чужие беды, если это — беды друзей… Наверняка у Чиа есть платок. Большой. И плакать она умеет запросто, а не как Лия — кашлем, через силу и с болью, которая не делается меньше.
Мама, как ни странно, к заплаканному виду Лии отнеслась спокойно. Предрекла, что худшее впереди, ведь никак нельзя самой устраивать свою же свадьбу! Затем мама Ула заочно осудила родню Лии и особенно её мать, которая не бережет девочку. Внесла в список злодеев Сэна, Ула, Дорна, Монза и ещё полгорода, кого смогла припомнить поименно. Голос звучал всё увереннее, нотки опытной плакальщицы проявлялись во всей красе. Лия слушала, кивала и всхлипывала без сухого кашля, обеспеченная ворохом полотенец.
Ул терпел зрелище, пока мог. А затем малодушно сбежал из дома… чтобы близ порта некстати налететь на Дорна. Беловолосый ревниво принюхался.
— Жрал разжарку в компании Донго?
— Ну и?
— Что «ну и»? Я не ем ягнятину, хотя она вкусная. Зато ем рыбу, ведь Чиа почти не сочувствует дохнущей рыбе. Ты знал! Знал, но жрал в три горла, не позвав меня. — Дорн сокрушенно осмотрел свои манжеты, изрядно потрепанные и много раз заштопанные. — Я бы отвлекся от воспитания здешних законных детишек. Хэйд заключил со мной сделку, велел навести шороху. Ещё два вывиха, и Чиа получит герб с проблесками золота. Слушай, почему Хэйд уперся и понуждает меня оставаться графом? Хотя, если цена состоит из тумаков и сабельных ударов, я не против.
— Ты неисправим, — порадовался Ул.
— Надеюсь. Да, вот что: купи мне разжарку, а сам беги со всех ног, Хэйд желает обедать в твоем обществе. Он взял с меня слово, что я устрою.
— Да чтоб тебе! Проткнул бы Дохлятину, чем расшвыривать слова. Кто тебе друг и кто…
— Я не швыряю слова, — растягивая звуки и кривя губы, сообщил Дорн. — Приходи на закате к южным воротам. С оружием. Ты оскорбил меня, не явившись на два урока, и вынуждаешь дать третий иным путем?
— Пришлю Лию, — с угрозой пообещал Ул, сунул Дорну короб с разжаркой и отвернулся.
— Беги-беги, послушный навозник, — не унялся наследник Лоэна.
Пока в его голосе не было и намека на силу влияния дракона, но кровь вскипала… Ул скрипнул зубами, встряхнулся. И побежал, так и не решив, стоит взять себя в руки отказаться от боя — или наоборот, пора отпустить себя вечером на волю, плюнув на неготовые приглашения?
Хэйд обедал в знакомом заведении без вывески. Пил баранью уварку, давился от непривычности вкуса, но упрямо проверял блюдо, способное доставить удовольствие — а то и пользу! — бессмерти третьего царства.
Для Ула поставили ещё до его прибытия тарелку с жареной икрой и копчеными угрями. Хэйд вздел бровь, напоминая о вопросе, заданном третьего дня. Ул нехотя, презирая себя, добыл из-за пазухи плотный кожаный конверт, из него вынул очень плотный бумажный, а оттуда — три приглашения.
— Я предатель, — мрачно выдавил Ул.
— Она будет рада, гости ценные, — пообещал Хэйд. — Но это мои гости, важно соблюдать тонкие моменты. Тебе не понять… ты простак, хитрый простак. Особенная порода, редкая. Мог ли я думать, что приобрету нужное всего лишь за безделушку?
— Подарок Монзу, — покраснел Ул.
Дохлятина с пониманием кивнул и дотронулся до колокольчика. Слуга немедленно внес вожделенный набор с безупречными перьями и кистями, с пятью флаконами неразбавленного золота и пятью переплетами телячьей кожи. Ул осмотрел сокровище и не нашел изъяна. На душе стало тяжело… но тепло. С Хэйдом всегда так: не понять, к добру ли польза и во вред ли коварство.
— Вот ещё, за это заплатил красноглазый выродок, — с особым удовлетворением выговорил Хэйд и взял с сиденья пустого кресла бумаги, припрятанные до поры. — Не могу понять… род Боув состоит из людей и принадлежит нашему миру. Как он может быть родственен чуждой бессмерти?
Ул потянулся, вырвал бумаги, опередив обманное движение Дохлятины и сломав игру в рыбака и глупую рыбу на крюке любопытства. Разворачивая бумаги, Ул успешно игнорировал сказанное.
— То есть часть ответа знаешь, — сыто облизнулся Хэйд, пародируя поведение Лоэна за столом, обычное и для Дорна.
— Ха! Где искать ваших предков, вот вопрос. В какой такой дыре и норе. — Ул выразительно покосился на копченого угря, гибкого и червеподобного.
— Значит, они ходили к нам свободно, — как обычно, Дохлятина сделал на пустом месте интересный вывод. — Но затем нечто блокировало путь. Тогда кто или что впустило дракона? Не молчать! — рука Хэйда звонко впечаталась в стол. — Если я не знаю ответа, не дам и защиты. Ответ, будь уверен, ищу не только я. Ответ и тебя. Кое-кто полагает, это одно и то же. Кое-кто полагает: нет мальчишки — нет и угрозы.
— Ой-й, — поразился Ул и прикусил язык.
Развернутая бумага оказалась гербовой, то есть особенного сорта, вдобавок с печатями князя и канцлера. А ещё с простеньким гербом в середине, под первой частью текста, над заверениями свидетелей в подлинности и добровольности подписей, расставленных ниже.
Сам лист представлял собой всемилостивое дарование нобского звания Клогу хэш Улу, имеющему дар белой ветви, подтвержденный зрением самого графа Орсо.
— Ну и влип я, — ужаснулся Ул, холодея от осознания того, что с ним сотворили друзья. — Мне оно не надо! Эй…
— Ты просил хэша Боува о настоящем имени? — усмехнулся Хэйд. — Он всегда исполняет просьбы друзей. Его отец был не менее щепетилен. Бери и изволь искренне благодарить. Бумага того стоит.