— Думаете, передаст он ваши слова, и хэш Лофр прямо напугается, — буркнул Ул.
— Думаешь, нет? — прищурился Рэкст. — Он немолод и болен, у его учеников против меня — тонкие шейки и слабые лапки. Даже крепкие людишки знают страх, не за себя, так за других.
— С вами сложно разговаривать, я пытаюсь-пытаюсь, и лучше не становится, — огорчился Ул, забираясь в седло. Он хлопнул усталого коня по шее и нагнулся, чтобы шепнуть ему в ухо: — Прости, из-за меня ты лишился законного отдыха и овса.
— Ты сам едва-едва выбился из людишек, с тобой тоже не о чем говорить, — рассмеялся бес. — Я предложил достойную смерть во имя большого дела, а ты оказался слаб и не принял её. Но я подожду, сколько следует, и вернусь к делу.
Ул сокрушенно вздохнул, разобрал поводья и первым покинул двор. Рэкст пристроился следом, не трогая повод Пэма. Алый конь, кажется, сам знал, чего хочет хозяин. Вскоре позади, на некотором удалении, послышался перебор копыт третьего коня — парень пересилил страх и исполнял порученное дело, следуя за бесом и его попутчиком в ночь, невесть куда.
— За что казнишь меня? — вслух задумался Рэкст. — Ты же нуждаешься в поводе. Нет, какое там! Тебе подавай весомую причину. Смешно.
— Трудно говорить с тем, у кого нет даже имени. Но я стараюсь.
— Лучше бы расстарался и выспросил мое имя у брата. Хотя он не таков, чтобы отдать без выгоды… Зови меня Ан. Мне недавно было подарено такое имя.
— Ан… хорошо. Пока есть время, я рискну попросить вас об одолжении, если возможно. Ан, вы наверняка помните меня, ведь младенцев и прежде устранял Рэкст… то есть палач, — шепнул Ул. — Только вам и ведомо, как я, ещё младенцем, оказался в корзине посреди ледяной реки Тосы? Может, вы вспомните и то, кто были мои родители.
— В корзине в реке, — задумался бес. — Вот, значит, как… Лет двадцать назад знатная ноба продала мне полнокровного ребенка. Сама притащилась, с благодарностью взяла кошель. Золото требовалось для её старшего сына. Младшего она ненавидела и боялась, он не рос и был слишком странный. По запаху мыслей и тону души я в тот раз усомнился, полнокровен ли младенец. Но случай был забавный, и я велел ей бросить корзину в сухой колодец. Думал, мать не сможет, а она смогла… Большой паводок приключился в тех местах лет восемь назад, я помню хорошо, как раз продал земли, ожидая неурожая. Корзину могло вынести в Тосу, на главное течение.
— Разве можно выжить… — начал Ул и осёкся.
— Разве кто-то знает, что можно и что нельзя, когда речь идет об атлах? — едва слышно прошелестел бес. — Тот младенец должен был умереть, я учуял в нем слом, когда мать совершила предательство. Если это был ты, то ты оказался дремуче глуп и не поверил в настоящую природу людей. Похоже на тебя.
— Сколько у вас в запасе похожих гадких историй? — тяжело вздохнул Ул.
— Зависит от того, далеко ли ехать. Если останемся в седлах до утра, я всё же почую в тебе отвращение к багровой твари, дозреешь, — пообещал бес. Помолчал и заговорил с пришипом: — С чего презирать меня? Тем более жалеть! Думай о людишках. Ещё не поздно изменить выбор. Если ты старше этой истории, то можешь доводиться сводным братом Хэйду. Его папаша продал первую свою семью тогдашнему канцлеру и обрёл его доверие. Ребёнок был неполнокровный, но иногда я думаю, что это не важно. Или вот ещё история младенца в корзинке. Да, лет тому семьдесят уже…
Ул прикрыл глаза и стал терпеть шипение, вползающее в уши против воли, гнусное, лживое. Даже и не важно, сколько в сказанном правды и сколько вымысла. То и другое равно устраивает беса, пока раздражает его спутника… Ни раскаяния, ни сожаления, ни иных чувств по отношению к содеянному в бесе нет. Как будто люди не кролики даже, а ещё того менее — песок речной.
— Переправа, — бросив на полуслове очередную гадкую историю, насторожился бес. — Я знаю место. Я здесь… охотился.
Теперь в голосе ощущалось болезненное напряжение.
— Там заросли ивняка, а там камыши, — согласился Ул. — Я впервые увидел вас именно на переправе. Ан, я признаю: вы казались страшным и величественным. Сейчас трудно вспомнить то ощущение… от него ничего не осталось. Монз написал о таких, как вы. Люди идут по жизни, им светят маяки встреч. Умеющие видеть находят учителей и друзей, а слепые вязнут в болоте и всюду ощущают гниль и мерзость. Так образуется у людей совсем разный закон жизни — один во тьме, другой в свете маяков… Ещё Монз написал, что не знает, как вывести из тьмы.
— Монз, Монз… через слово Монз, — как-то совсем беззлобно передразнил бес.
— Если даже он не знает, как быть мне? — Вздохнул Ул. — Я обязан взять ответственность. Это дело младенца полной крови, я сам был таким и имею право судить. И мне же придется исполнить приговор. Очень трудный долг. Пожалуй, снова повзрослею на год.
Ул направил коня к опушке, спешился на ходу и побежал при стремени, пока конь не остановился. Рядом замер, любуясь собою, Алый Пэм. Его седок привстал на стременах, обернулся и долго следил, как приближается поотставший провожатый. Едва парень оказался рядом, бес вцепился в его плечо, навис и зашипел, нудно и долго втолковывая, чем и сколько раз в день кормить драгоценного коня и как беречь в пути. Наконец, содрал со своего пояса кошель и сунул парню за пазуху — на корм и постой Пэма.
Покончив с важным делом, бес спрыгнул в траву и зашагал к лесу, не оглядываясь. Ул отдал пацану повод своего коня, поклонился, прощаясь — и побежал нагонять беса. Сердце колотилось, готовое выпрыгнуть. Умереть во вратах не так и жутко… уж всяко проще, чем жить здесь и сейчас, исполняя непосильное.
В осеннем лесу звуки вязли, как в гнилой болотине. И пахло соответствующе — сыростью, тленом. Деревья постукивали голыми ветками. Поскрипывал, вздыхал и жаловался по-старчески сухостой… Где-то безмерно далеко кашлял простуженный ворон. Или слуху чудилось всё такое, слишком уж годное к угнетающей картине в сером и черном тонах, без проблесков света?
Бес с временным именем Ан шагал впереди. То ли азарт, то ли злость грели алостью кончики его волос.
— Зачем нам идти на то самое место? — глухо уточнил бес.
— Жертва преступления. То есть… я не уверен, — виновато признал Ул. — Но я надеюсь, Ан. Так во всем проявился бы хоть какой-то смысл.
— Придурок. Поживи с мое, прекратишь искать смысл там, где его нет, — проворчал бес. — Палачи существуют, чтобы королевы не пачкали рук, а судьи спали без кошмаров. Но ты возмечтал о справедливости и воздаянии в их высоком смысле, да? Такие глупости и прикончили вашу породу. И ты перевернул карту. Может, теперь вопрос о смысле имеет… смысл?
Бес мягко, без усилия, перемахнул ствол поваленного дерева, в два прыжка ссыпался к воде и замер, широко раздувая ноздри. Сейчас он был особенно похож на зверя: сильного, спокойного хищника, уверенного в себе и своем праве.
— Тут остались тела, — рука беса обрисовала контур. — Не чую, чтобы их пожрали. Костей нет… Занятно. Место тихое, водопои и звериные тропы в стороне. Интерес волчьей стаи я бы взял, даже и весенний, старый. Так, так: вон там стоял ты и пускал сопли от пустой жалости. Что ещё? А ничего.
Бес сел у ручья, нагнулся и зачерпнул воды, плеснул в лицо, напился. Он говорил с холодной издевкой. Дышал ровно… и всё же не знал настоящего покоя — иначе что грело алостью кончики волос, пробегало по ним волнами пламени — растревоженного, метущегося?
Огромный дуб растерял густоту кроны. Пока что часть листвы усохла, но так и не опала. Ул медленно, очень медленно подобрался к необъятном стволу. Положил ладонь на грубую кору и зажмурился от непосильного страха. То, что он вообразил ночью, у реки, просто невозможно! Видение вломилось в полубред то ли кошмаром, то ли навязчивой идеей…
— Выпусти, — попросил Ул, перемогая страх.
Сонное дерево не откликнулось, не дрогнуло даже малой веткой. Ул молчал и не смел попросить повторно. Темный лес стыл и постукивал ветками, отмеряя неровный пульс осенней ночи…
Трещина беззвучно вспорола шкуру дуба, и лишь затем возник стонущий, натужный треск. Огромное дерево задрожало и повернулось, будто скручиваясь — или, вернее, распрямляясь и раскрывая дупло.
Тело старой женщины теперь казалось лишь узором древесины, повторяющим в намеках руки, поворот шеи… А младенец выглядел почти так же, как весной. Хотя — нет: тело вытянулось, сделалось ужасающе худым, кожа обтягивала кости, и пальцы были тонкие, как трава… Волосы выцвели до белизны, и, кажется, чуть светились.
— Наверное, все атлы такие вот придурки, — дрожащими губами улыбнулся Ул и проглотил слезы, ощущая жар сердца и ослепительную, мимолетную улыбку золотого лета… — мы верим в хорошее, даже когда нас предают и убивают. Ждём хотя бы одного подходящего человека на весь несовершенный мир. Значит, я не ошибся… хотя бы в этот раз. Вот ваша казнь, бывший рэкст, а ныне вервр Ан. Берите и растите, больше ведь некому за неё отвечать.
Ул медленно обернулся и посмотрел на беса. Багряный казался мертвенно бледным, его глаза горели сумасшедшей зеленью, его волосы бились на одном ему заметном ветру, переливались искорками алости… Бес не дышал, не двигался и смотрел в одну точку, в центр лба младенца — будто норовил увидеть нутро черепа: жуткого, обтянутого желтоватой кожей.
Ул стряхнул с плеч куртку, осторожно нагнулся, подхватил невесомое тельце, добыл из дупла и укутал. Сам он тоже почти не мог дышать, пока не опустил дитя на кочку.
Лишь затем Ул выпрямился и глубоко вздохнул. Бес стоял все так же неподвижно, вдруг разучившись управлять телом и притворяться безразличным…
— Кто-то ведь должен, — выговорил Ул.
Осталось сделать последнее, худшее. Ул до скрипа сжал зубы, запрещая себе передумать. Да он бы и не смог! Вчерашний бредовый кошмар желал исполниться в точности, потому что он был приговором в этом деле — осмысленным и, вероятно, справедливым.
Палач не свободен хотя бы в одном: он не дарует виновным прощение. Он исполняет наказание. Сейчас Клог хэш Ул стал воистину рабом своей карты — карты палача. Он сполна осознал суть приговора и его верность. Он накопил в себе новое, прежде неведомое: мучительную, навязанную картой обязанность исполнить приговор. Хотя это — невозможно! Рука не поднимется. Лучше смерть!