ми в полном смысле слова. Более подходящим выражением было бы «монологи Гитлера в Бреннере», так как фюрер всегда занимал своими речами восемьдесят-девяносто процентов всего времени, а Муссолини имел возможность лишь вставить несколько слов под конец. Личные отношения между этими двумя людьми казались довольно дружескими и продолжали такими оставаться вплоть до последней встречи перед падением Муссолини 20 июля 1943 года. Но встречались они не на равных: уже в 1940 году Гитлер захватил лидерство и принудил Муссолини играть роль младшего партнера.
На этом совещании самоуверенный Гитлер предоставил внимательному и восхищенному итальянцу подробное описание своей успешной польской кампании и заговорил о подготовке к большой битве с Западом. Нагромождались цифры и данные. Гитлер обладал поразительной способностью держать в голове сведения о численности войск, о потерях и состоянии резервов, а также технические подробности об огнестрельном оружии, танках и артиллерийских орудиях. Казалось, он меньше интересуется воздушными и военно-морскими силами. В любом случае он мог до такой степени завалить Муссолини фактами и числами, что дуче в восторге таращил глаза, как ребенок с новой игрушкой.
Меня особенно поразил тот факт, что Гитлер избегал давать Муссолини какую-либо точную информацию о своих ближайших военных планах. Я знал, что делаются всевозможные военные приготовления для наступления на Запад, которое несколько раз откладывалось. Я также знал о планируемом нападении на Норвегию и Данию, которое действительно произошло 9 апреля, то есть три недели спустя. Но Муссолини ничего не было об этом сказано. Гитлер не доверял итальянцам – он даже разработал теорию, что в развязывании второй мировой войны была виновата именно Италия. Я слышал, как Гитлер не раз заявлял: «Савойский правящий дом сказал британской королевской семье, что Италия не вступит в войну. В результате англичане подумали, что могут безо всякого риска заключить союз с Польшей, что и привело к войне».
Муссолини воспользовался несколькими оставленными ему минутами, и, к моему удивлению, как я узнал позднее, к ужасу его соратников, убежденно подтвердил свое намерение вступить в войну. В записи от 19 марта, сделанной через день после этой встречи в дневнике Чиано, говорится: «Он (Муссолини) обиделся из-за того, что Гитлер говорил один. Он многое хотел сказать, а вместо этого был вынужден молчать большую часть времени, а к такому диктатор, или вернее старейшина диктаторов, не привык».
Неясно, что же заставило Муссолини передумать насчет вступления в войну. Как сказал однажды Чиано и видел я сам, он, несомненно, позволил себе «поддаться чарам» неудержимого потока гитлеровского красноречия на встрече в Бреннере. Способствовало этому и то, что союзные державы с непонятной бестактностью и неуклюжестью незадолго до этой встречи отрезали Италию от морского пути поставок угля из Голландии. Поступив так, они не только уязвили гордость Муссолини, но и поставили Гитлера в такое положение, что тот имел возможность разрешить осуществлять эти поставки по суше через Германию.
Три часа спустя специальные поезда отъехали от маленькой станции, и смогло возобновиться нормальное движение.
На обратном пути я продиктовал свой отчет о прошедшем совещании. Когда поезд трогался, Чиано, следуя указаниям Муссолини, настоятельно просил меня дать ему копию. Как и в случае с Чемберленом в Берхтесгадене, у Муссолини возникли трудности с получением моего отчета. Гитлер очень противился его передаче итальянцам. «Никогда не знаешь, – сказал он мне, – кто может прочесть этот документ с итальянской стороны и что скажут дипломатам союзных держав». В течение последующих нескольких дней Муссолини постоянно запрашивал мой отчет у немецкого посла в Риме, и в конце концов Гитлер послал его. Но, как бывало во многих подобных случаях, Гитлер лично составил сокращенный вариант отчета.
В этих случаях Гитлер никогда не вредил заявлениям, которые делались в его адрес. По отношению к своим собственным заявлениям он не вносил изменений, а только вычеркивал. То, что оставалось, не содержало неточностей, но тем не менее часто было неполным по многим существенным пунктам. Так часто существовало два варианта отчета, причем оба за моей подписью – один для домашнего, а другой для внешнего потребления, и в большинстве случаев даже я мог различить их, лишь сравнивая с оригинальными документами. Впоследствии историкам придется разбираться, является ли документ, с которым они работают, сокращенным вариантом, подготовленным для собеседника Гитлера, настоящей копией, откорректированной Риббентропом для немецких архивов, или оригиналом, продиктованным с моих рукописных записей переводчика. Когда мои отчеты не требовали те, с кем беседовал Гитлер, он чаще всего больше не интересовался ими, хотя обычно Риббентроп внимательно их просматривал.
Итальянцы заметили, что мой отчет о бреннерской встрече был сокращен Гитлером. «Маккензен доставил бреннерский отчет из Берлина, – отмечает Чиано в своем дневнике 1 апреля 1940 года. – Он написан не в том стиле, в каком пишет обычно свои отчеты Шмидт; были сделаны весьма значительные сокращения».
Три недели спустя после бреннерской встречи Риббентроп дал мне указание снова запереть бюро переводов в отеле «Адлон». В ночь на 8 апреля мы переводили немецкий меморандум Норвегии и Дании, который предшествовал оккупации этих стран: «Правительство рейха располагает неоспоримыми данными, что Англия и Франция замышляют внезапную оккупацию определенных территорий северных государств в ближайшем будущем… »
С горьким чувством переводя этот документ о предстоящем покушении на нейтралитет скандинавских стран, я считал заявление о намерениях англичан и французов надуманным предлогом. То, что я не знал тогда, записано в мемуарах Черчилля: «3 апреля британский кабинет министров принял к выполнению решение Верховного военного совета, а Адмиралтейство получило указание 8 апреля минировать норвежские морские пути. Так как наше минирование норвежских вод может вызвать ответные действия немцев, было также решено, что британская бригада и французский контингент вооруженных сил будут посланы в Нарвик, чтобы очистить порт и продвинуться к шведской границе. Другие силы следует направить в Ставангер, Берген и Трондхайм с целью помешать врагу захватить эти базы».
Мы сделали перевод немецкого меморандума и для Муссолини, он сопровождался коротким письмом Гитлера. Это была первая информация, которую он предоставлял своему коллеге-диктатору о готовящейся акции.
Во второй половине дня 9 мая меня неожиданно вызвал Риббентроп вместе с главой нашего отдела прессы и радиовещания. «Завтра рано утром начинается наступление на Запад по всему фронту от Швейцарии до Северного моря», – сказал нам Риббентроп. Я должен был снова мобилизовать свое бюро для перевода нового меморандума правительства и заявлений Риббентропа для прессы. Риббентроп продолжал: «Есть произойдет утечка сообщений об этом наступлении, фюрер вас расстреляет. Я не смогу вас спасти».
На этот раз бюро переводов собрали не в «Адлоне», который сочли недостаточно надежным, а в парадных залах бывшего дворца президента рейха. Риббентроп потратил миллионы на модернизацию дворца, который теперь стал его официальной резиденцией. Сам он приказал мне как можно незаметнее собрать отдельные группы бюро переводов в определенных комнатах министерства иностранных дел, а затем лично провести их по запутанным переходам и служебным лестницам в его дворец так, чтобы никто в точности не знал, где на самом деле находится. «Чтобы никто не смог сунуть записку сообщнику на улице», – добавил министр иностранных дел, вдруг превращаясь в заправского сыщика. Все это было должным образом исполнено, и в ту ночь парадные залы дворца министра иностранных дел с их дорогостоящими канделябрами, настоящей позолотой, роскошной мебелью, картинами, гобеленами и пушистыми коврами превратились в рабочие кабинеты. Разные языковые группы работали в отдельных углах; можно было расслышать сквозь стрекот пишущих машинок предложения из меморандума для Голландии и Бельгии на английском, французском, итальянском и испанском языках: «В этой битве за выживание, навязанной народу Германии Англией и Францией, правительство рейха отказывается оставаться в бездействии и позволить перенести войну через Бельгию и Голландию на территорию Германии. Соответственно теперь немецким войскам дан приказ охранять нейтралитет этих стран всеми военными ресурсами рейха». Так выглядела гитлеровская версия способа защиты нейтралитета.
Среди ночи начальство пришло в большое волнение, когда Риббентропу сказали, что голландский военный атташе передал своему правительству известие о готовящемся вторжении. «Имел ли кто-нибудь из бюро переводов контакты с внешним миром? – нервно спросил меня Риббентроп. – Быстро пройдите по всем комнатам и посмотрите, все ли переводчики на месте». Пока я производил подсчет, он послал начальника полицейского подразделения с тем же поручением. «Будет лучше, если вы тоже посчитаете, – сказал он ему. – Шмидт знает языки, но я не уверен, умеет ли он точно считать». Никто не отсутствовал.
На рассвете Риббентроп проиграл главную битву в своей личной войне. Геббельс сделал по радио официальное заявление, о котором министр иностранных дел хотел объявить лично. «Весь мой отдел радиовещания увольняется без предупреждения за нерасторопность!» – вскричал бледный от ярости Риббентроп, в то время как из громкоговорителя раздавался медоточивый голос его заклятого врага, зачитывавшего роковой меморандум.
В дополнение картины чрезвычайной неразберихи, которую для непредвзятого наблюдателя представляло поведение нашего министерства иностранных дел, Риббентроп вручил уже оглашенный по радио меморандум несчастному послу Бельгии и голландскому министру, сопровождая передачу меморандума устным заявлением. Он сделал также гротескное заявление для прессы, в котором сказал, что мы предварили «новый акт агрессии и безрассудства, обусловленный тем, что в настоящее время правительства Франции и Англии стараются спасти свои кабинеты, которые находятся под угрозой».