ли, отбывали в полночь в Бердичев и в два часа ночи попадали на «служебный поезд», возвращавшийся в Берлин. Двумя сутками позже в восемь утра они прибывали в Берлин. Таким образом, ради короткого совещания с Гитлером, почти всегда по банальным и незначительным вопросам, послы или другие важные персоны три дня и четыре ночи проводили в пути. Этот пример характерен для методов, которые предпочитали Гитлер и Риббентроп. Не только послы и я, но обычно и сопровождающие из протокольного отдела участвовали в поездках. В некоторых случаях, как, например, когда новый турецкий посол предъявлял свои верительные грамоты, к «служебному поезду» прицепляли целый дополнительный салон-вагон с сопровождающими, и государственный министр Майснер в качестве церемониймейстера Гитлера должен был лично сопровождать гостя.
Гитлер предпринял несколько попыток вовлечь Турцию в войну на стороне держав «Оси». Одной из приманок, которыми он пользовался, был намек на то, что Турция могла бы завладеть территориями России с турецкоговорящим населением. Но ни Гереде, ни его преемник Арикан не обсуждали такие предложения; оба резко заявляли, что у Турции достаточно дел с развитием своей собственной страны и у них нет ни малейшего интереса к приобретению новых территорий.
Усилия Гитлера были направлены и на то, чтобы воспрепятствовать присоединению Турции к союзным государствам. Турецкий посол всегда отрицал такую возможность, но наша внешняя разведка держала нас в курсе усилий союзников по активному привлечению Турции к войне против Германии. В течение какого-то времени нашей разведке удавалось доставать фотографии документов с письменного стола посла Великобритании в Анкаре, и это дало нам замечательно полезную информацию о переговорах стран антигерманской коалиции. Они представляли особый интерес для меня, потому что Турция, похоже, противостояла мощным усилиям союзников, используя методы, подобные методам Франко в Хендайе, когда Гитлер пытался заставить его вступить в войну на стороне Германии.
В апреле и затем в августе я отправился во Францию, чтобы присутствовать на допросах канадских военнопленных, которые некоторое время провели в Англии, а затем были захвачены во время налета на Дьепп, и английских военнопленных, попавших в плен в Сен-Назере. Мне, в частности, хотелось получить информацию о положении с продовольствием, о котором повествовала немецкая радиопропаганда, и о настроениях, преобладающих в Англии. Военные очень неохотно допускали штатских из министерства иностранных дел к «своим» пленникам, и нам было открыто сказано, что запрещается задавать им какие-либо вопросы на военные темы.
Мы разработали систему, по которой в ходе беседы с военнопленными затрагивали отдельные пункты и делали выводы на основании реакции и ответов пленников. Таким образом мы установили, что положение с продовольствием в Англии, несмотря на наши подводные лодки, вероятно, не так плохо, как утверждали жаждущие этого мыслители в Германии – в первую очередь наш собственный министр. Мы узнали, что радиопередачи из Германии на английском языке слушают внимательно, и нам сказали, в какое время их лучше всего передавать. «Если хотите, можете подать своей семье весточку о том, что находитесь в плену, по немецкому радио», – сказали мы англичанам. Несмотря на строгие правила относительно радиовещания, почти все они были готовы сделать это. На вопрос, когда их семьи в Англии будут слушать радио, чтобы их личные сообщения могли быть переданы по немецкому радио в подходящее время, большинство из них ответило: «У нас слушают сначала новости в девять часов, а потом новости из Германии в девять тридцать». Когда мы спросили, верят ли в Англии тому, что слышат из Германии, все они ответили: «Нет!» И добавили: «Но мы и не всему верим из того, что слышим по нашему радио, наверное, истина где-то посередине».
Нам было интересно узнать, что люди в Канаде вряд ли слышали нашу пропаганду. Когда канадцы, попавшие в плен в Дьеппе, захотели послать свои личные сообщения, мы спросили, есть ли у их родных коротковолновые радиоприемники, чтобы слушать немецкие передачи. Они сказали, что таких приемников нет, и объяснили, что личные сообщения от военнопленных передавались через местные передатчики. Если так, то это был блестящий способ сделать бесполезными наши попытки использовать такие сообщения для наших пропагандистских целей, потому что местные передатчики передавали только сообщения и отсекали пропаганду.
Все пленные произвели отличное впечатление и вели себя наилучшим образом. Мне было очень грустно видеть за колючей проволокой этих людей, чей язык и историю я так хорошо знал и чьи народы всегда были особенно близки мне. Иногда я задумывался о моих беседах с англичанами из Сен-Назера и канадцами из Дьеппа, когда после 1945 года сам оказался за колючей проволокой; и тогда я угадывал похожее чувство сострадания в тех, кто допрашивал меня, особенно когда это были представители американского государственного департамента. Во время этого краткого задания во Франции я, разумеется, много узнал о методах допроса и позднее смог сделать интересные сравнения. Меня позабавило, что на гражданских лиц американские военные смотрели с таким же подозрением, как и на нас, дипломатов, смотрели немецкие военные чины в 1942 году.
В Сен-Назере и Дьеппе с младшими офицерами и рядовыми оказалось разговаривать легче всего, от молодых английских лейтенантов добиться слова было нелегко. Только когда настойчиво повторялось, что Германия, несомненно, выиграет войну, можно было услышать горячее возражение. «На вашем месте мы сказали бы то же самое, – отвечали мы, – но мы можем объяснить, почему Германия выиграет войну, тогда как вы не можете мне сказать, почему войну выиграет Англия». Такой метод никогда не подводил, и всегда завязывался разговор, обычно с очень интересными результатами. На меня производила большое впечатление всеобщая абсолютная уверенность, от рядовых до генерала, в их грядущей победе и отсутствие фанатизма или предполагаемой ненависти к Германии.
С канадцами у нас возникли непреодолимые трудности, и не из-за их упрямства, а потому, что здоровенные, дружелюбные лесорубы с их добрыми голубыми глазами и веселым смехом, при котором они демонстрировали свои великолепные зубы, практически ничего не знали о Европе, не говоря уже о Германии.
Однажды я спросил одного из этих отличных парней: «Вы когда-нибудь слышали о немцах?»
Он долго думал, а потом сказал: «Да, генерал Роммель и Лили Марлен».
В порядке чисто личного интереса – в Сен-Назере один из пленных пристально посмотрел на меня и сказал: «Вы и есть тот самый доктор Шмидт, который все время переводит», и объяснил, что часто видел мои фотографии в иллюстрированных сообщениях о встречах и конференциях. Так же было и в Дьеппе, где я говорил по-французски с майором, канадским французом. «Я следил за вашей карьерой по газетам, – сказал он, – и заплатил бы немало, чтобы иметь возможность поболтать с вами!» Майор совершил побег через несколько дней после нашей беседы, и два месяца спустя его статья о нашем разговоре появилась в Англии. Я был рад, что он не повторил сделанные мною вскользь замечания, что, скорее всего, он останется в плену до конца войны. Но он целиком передал мои рассуждения на тему победы в войне, хотя я использовал их, только чтобы вызвать его на разговор.
Эти беседы также показали мне, насколько хорошим было подпольное сообщение между Францией и Англией во время войны. Как и остальные члены делегации, обо всех допросах я составлял отчеты, которые, насколько мне известно, никогда не были использованы, так как изложенные в них факты не совпадали с официальной точкой зрения. Обычно я писал эти отчеты в номере отеля «Бристоль» в Париже, и официант приносил мне напитки. Спустя совсем короткое время после моего августовского визита в Париж газеты в Лондоне сообщили, что определенные приказы, якобы найденные у сбитого недалеко от Дьеппа английского офицера и использованные Германией в пропагандистских целях, «в действительности были сфабрикованы доктором Шмидтом, специалистом по английскому языку министерства иностранных дел Германии, и многочисленным персоналом в Париже». Вспомнив об официанте, я понял, откуда возникла эта история, и был даже польщен, что мои знания языков так высоко ценились в Англии, что обо мне думали, будто я способен убедительно фабриковать даже официальные документы.
В то время как политический мир продолжал сползать в туман отрыва от действительности, моя работа в Берлине проходила в обстановке, все больше приближавшейся к боевой, так как воздушные налеты англичан усиливались. Я очень расстроился, прочитав в геббельсовской прессе осенью 1940 года победные реляции о воздушных налетах на Лондон, где у меня имелось много друзей. Я знал Лондон так же хорошо, как знал Берлин, и за многие месяцы, проведенные там и в Париже в предвоенные годы, привык считать эти города вторым домом. «Как я смогу теперь смотреть в лицо моим лондонским друзьям?» – печально думал я, читая в газетах о «больших пожарах», «обширных разрушениях» и подобном и слушая, как Гитлер и Риббентроп дают иностранным гостям хвастливые отчеты об этих налетах. Я искренне обрадовался, когда услышал по своему радиоприемнику о том, как храбро вели себя лондонцы, и прочел в английских газетах, которые просматривал во время войны, что они встретили все эти испытания с единодушием и юмором, свойственным населению всех столиц во всех странах. Я проклинал гитлеровский режим за то, что он обрек меня на эту битву с моей совестью, так как в разгар войны сердцем я был на стороне «врага», которого я не мог считать врагом.
В последующие годы я испытал на себе почти все самые сильные воздушные налеты, которым подвергался Берлин. Когда во время ночного налета я сидел в подвале вместе с остальными встревоженными людьми и мы слышали, как падают бомбы неподалеку от нашего ненадежного укрытия, и с бьющимся сердцем ждали, что оно рухнет, когда двери подвала распахивались внутрь, а свет гас и весь дом ходил ходуном, и все выбегали на улицу в страхе, что дом вот-вот рухнет, наряду с опасениями за свою жизнь я испытывал парадоксальное чувство удовлетворения. Во время этих ночей я понял, что могу смотреть в лицо моим английским друзьям. Горящие кварталы Берлина, казалось мне, уравнивали счет, во всяком случае в том, что касалось войны в воздухе. Другим результатом этих налетов было чувство гордости за моих сограждан берлинцев. В 1940 году я со смешанным чувством удовлетворения слышал, как лондонцы говорят «мы сможем выдержать это», теперь я знал, что берлинцы не уступали им в этом. Таким оказалось сходство между жителями столиц.