Лаваль уже стал объектом ожесточенных споров и в Германии, и во Франции. Насколько я мог видеть во время разговоров, которые он вел с Гитлером и Риббентропом, он оправдывал недоверие Гитлера, так как пытался выиграть время для Франции путем тактики проволочек. Как я уже упоминал раньше, я был единственным из немцев, кого он знал раньше, а мне всегда было приятно поговорить с ним; я всегда считал, что, несмотря на его тактические маневры, он все так же честно желает сближения Германии и Франции, как и во времена Брюнинга, а кроме того, я сочувствовал ему по причине бесконечно трудной ситуации, в которой он оказался. Помимо всего прочего, он часто бесстрашно говорил Гитлеру все, что хотел сказать, и без колебаний открыто высказывал свое мнение.
Лаваль часто выступал за созыв большой конференции – даже во время войны – всех государств континентальной Европы, чтобы обсудить их общие интересы и совместные действия. Без сомнения, он надеялся таким образом улучшить в некоторой степени положение Франции. Я до сих пор помню очень многозначительное замечание, которое он высказал Гитлеру в этой связи: «Вы хотите выиграть войну, чтобы создать Европу, – но создайте же Европу, чтобы выиграть войну!» Гитлер, разумеется, ничего не сказал в ответ на такой довод; ему абсолютно не были нужны многосторонние переговоры, так как он, несомненно, чувствовал, что плохо вооружен для ведения дипломатической игры, в которую его вовлекали. Отсутствие гибкости ума не позволяло ему достичь компромисса, и бескомпромиссность его натуры, которой он всегда похвалялся, привела в конце концов к его падению.
Через три недели после Мюнхенской конференции я снова поехал с Герингом в Рим. Положение «Оси» в Северной Африке представилось серьезным, и Геринг попытался заставить итальянцев действовать поактивнее. На совещаниях с итальянскими офицерами он произносил напыщенные речи и угрожал. Он не проявил никакого психологического чутья, так как подавлял всех итальянцев своим грубым неразумным поведением и, по моим впечатлениям, оставил их еще менее склонными к совершению каких-то усилий, чем раньше.
По поводу той же проблемы защиты Северной Африки я переводил позднее разговор между Герингом и французским генералом Жюэном в Берлине. Жюэн предлагал защищать итало-тунисскую границу на линии Марета, используя французские войска против английских, которых преследовал с востока Роммель, но отказался защищать позиции вместе с немцами. «Пока в Германии есть французские военнопленные, – сказал он Герингу, – я не могу просить моих солдат сражаться вместе с немецкой армией».
В конце декабря 1942 года состоялась еще одна трехсторонняя встреча между Гитлером, Риббентропом, Герингом и Чиано и Лавалем, на этот раз в лесной штаб-квартире в Восточной Пруссии. С Лавалем снова обращались очень жестко. Интересной особенностью этих переговоров было то, что Чиано настаивал на заключении мира с Советским Союзом. «По крайней мере, мы могли бы отказаться от наступательных операций в России, – сказал он, очевидно, следуя указаниям Муссолини. – Мы могли бы построить оборонительную линию, которую можно будет поддерживать сравнительно небольшими силами». Все силы «Оси», сказал он, следует иметь в своем распоряжении для битвы на Западе, особенно, конечно, в Северной Африке. Гитлер игнорировал эти аргументы и ограничился упреками в адрес Чиано за поведение итальянских войск на Восточном фронте, заявив, что отсутствие стойкости у итальянцев сделало возможным прорыв русских возле Сталинграда. Нет нужды повторять, что весь перечень прегрешений Франции был снова зачитан Лавалю.
Как раз месяц спустя Рузвельт и Черчилль встретились в Касабланке. Незадолго до этого события мы получили из Испании отчет о предстоящей конференции, и, переводя испанский текст слишком дословно, бюро переводов допустило вопиющую ошибку. Они не поняли, что Касабланка – название города, и перевели его правильно, но не к месту, как «Белый дом». Наш оратор министерства иностранных дел похвалился по этому поводу на пресс-конференции, что нам известно о предстоящей в скором времени встрече Рузвельта и Черчилля в Вашингтоне. Для нашего пресс-секретаря стало неприятным сюрпризом начало той конференции в Касабланке несколько дней спустя.
Тревога переполняла меня, когда я переводил важнейшую декларацию о безоговорочной капитуляции, которая была принята на той конференции. Я сразу же понял, насколько укрепились позиции Гитлера в Германии и за ее пределами и как она ослабила противодействие его политике. Мне стало ясно, что требование безоговорочной капитуляции Германии нанесло очень тяжкий удар по внутреннему антигитлеровскому сопротивлению. В то время я еще, конечно, не знал, что союзники тоже отнеслись очень отрицательно к этому требованию.
Корделл Хэлл пишет в главе своих мемуаров, посвященной исключительно требованию безоговорочной капитуляции, что удивился не меньше Черчилля, когда в первый раз президент в присутствии премьер-министра вдруг заявил об этом на пресс-конференции во время встречи в Касабланке в январе 1943 года. Он пишет, что премьер-министр был ошарашен. Рузвельт удивил и своего министра иностранных дел. Корделл Хэлл говорит, что был против такого принципа по двум причинам, как и его единомышленники. Одна состояла в том, что это могло бы затянуть войну, укрепив сопротивление «Оси» в последнем отчаянном усилии. Вторая заключалась в том, что такой принцип логически требовал от наций-победительниц способности овладеть национальной и правительственной сферами деятельности и владениями поверженного врага. По его мнению, американцы и их союзники были не подготовлены к такой обширной операции.
Во время интересных дебатов в Палате общин 21 июля 1949 года Черчилль заявил, что впервые услышал формулировку о безоговорочной капитуляции, когда ее огласил президент Рузвельт. «Это заявление президент Рузвельт сделал, не проконсультировавшись со мной, – сказал он. – У меня нет ни малейшего сомнения, что если бы кабинет министров Великобритании рассмотрел эту фразу, то, скорее всего, выступил против нее, но работая с великими, преданными и сильными друзьями из-за океана, мы должны были приспосабливаться».
От Корделла Хэлла мы знаем, что не только государственный секретарь Соединенных Штатов и государственный департамент, но и господин Иден выразили согласие с точкой зрения господина Черчилля, не одобряя эту формулировку (которую Рузвельт, как он заявил, взял из документа времен гражданской войны в Америке). Также и советники генерала Эйзенхауэра и даже Сталин не одобрили ее. В декабре 1943 года на Тегеранской конференции Сталин заявил, что принцип безоговорочной капитуляции – «плохая тактика в случае с Германией».
Но, несмотря на все возражения, Рузвельт отказался отступить; в этом вопросе он оказался таким же бескомпромиссным со своими союзниками, каким я считал Гитлера в его дискуссиях с партнерами по «Оси».
«Вы сами видите, – часто переводил я слова Гитлера, когда итальянцы или Антонеску советовали ему заключить мир с западными державами или с Россией, – что мы не получим ничего, кроме требования безоговорочной капитуляции, если попытаемся договориться с одним из наших противников». Я часто слышал, как Гитлер говорил Риббентропу, Кейтелю и остальным из его окружения: «Теперь, когда враг угрожает нам безоговорочной капитуляцией, немецкий народ пойдет за мной к окончательной победе с еще большей решимостью».
Вскоре после конференции в Касабланке я поехал с Риббентропом в Рим, чтобы дать объяснения по поводу разгрома под Сталинградом. Затем в апреле последовал «Зальцбургский сезон», который я уже описывал, а в мае прошли еще более пустые беседы между Гитлером, Лавалем и преемником Чиано, Бастиани.
Примечательной оказалась последняя встреча Гитлера и Муссолини перед крушением фашистской Италии. Она состоялась в небольшом сельском доме недалеко от Беллино в Северной Италии. Гитлер сурово отчитал Муссолини перед собравшимися здесь итальянскими генералами. Более того, во время заседания пришло преувеличенное сообщение о первом воздушном налете на Рим, от которого город пострадал в тот же самый день. Эта встреча 20 июля 1943 года была одной из самых тягостных, в которых мне когда-либо приходилось участвовать. Сам Муссолини был так подавлен, что, вернувшись в Рим, срочно попросил прислать ему мой отчет: нам сказали, что он был не в состоянии следить за ходом разговора, а следовательно, сможет согласиться с обсуждавшимися способами обороны, только имея перед собой мой текст. После того как Гитлер в Восточной Пруссии просмотрел мой доклад, его специальным самолетом отправили дуче.
Одной из самых запоминающихся встреч, на которых я присутствовал, стала встреча между Риббентропом и новым министром иностранных дел в правительстве, сформированном Бадольо после падения Муссолини. Они встретились в августе на итальянской границе в городке Тарвизио. В Германии мало кто знал, что Риббентроп собирается вести переговоры с посланцем «негодяя Бадольо», как называли в геббельсовской прессе нового главу итальянского правительства.
«Мы должны оставить все наши секретные документы и ключи к шифрам на германской почве, – сказал Риббентроп, когда мы выехали специальным поездом на эту встречу. – Вдруг эти разбойники намереваются похитить нас по указке англичан и американцев». По этой причине, кроме меня, Риббентропа сопровождал очень небольшой штат. Двое эсэсовцев с заряженными автоматами сидели рядом с нами в поезде, а когда мы прибыли в Тарвизио, они сразу же огородили шнуром салон-вагон Риббентропа, где предстояло проходить переговорам.
Министр иностранных дел Гварилья, который недавно был послом в Анкаре, подтвердил, что Италия будет продолжать войну; в то же время Амброзио, новый начальник итальянского главного штаба, возбудил наши подозрения, попытавшись ограничить перевозку немецких войск через Бреннер. Риббентроп заявил, что мы посылаем эти войска «для защиты Италии». После двух часов бесполезной дискуссии, в которой обе стороны, казалось, отдалились друг от друга, эта фантазия тоже подошла к концу.