[70] и повторило сообщение о том, что давно отсутствующего президента, видимо, следует считать мертвым и исполняющему обязанности президента пришлось нехотя, несмотря на горе, взять в руки бразды правления. Формально закрепляя преемственность — «Эллелу» на языке берберов значит «свобода», — новый глава государства принял имя Дорфу, что на языке салю имеет двойное значение: «солидарность» и «консолидация». После сообщения был исполнен национальный гимн, а вслед за ним прозвучала мелодия Рихарда Штрауса из фильма «2001».
Собственно, на языке салю «дорфу» означает: «крокодил, оцепенело лежащий на берегу реки, но не мертвый», в противоположность «дурфо», что значит: «крокодил, мечущийся с добычей в зубах».
Микаэлис Эзана и Анджелика Гиббс ужинали с Кэнди и мистером Клипспрингером. Кэнди сбросила с себя покровы и, покинув женскую половину, выглядела в строгом, но облегающем фигуру сером шерстяном вязаном платье с ниткой культивированного жемчуга так, как ей и следовало выглядеть: привлекательной женщиной под сорок, пережившей неудачный первый брак. Миссис Гиббс, наоборот, вырядилась в малиновый с лиловым бубу и свои блондинистые с медным отливом волосы упрятала под повязку таких же цветов. Ее загар, приобретенный у бассейна вновь открывшегося Клуба Сахары, где призраки церемонных колониальных офицеров уступили место голландским гидрологам и мускулистым сталелитейщикам, собирающим безрассудно смелый скелет библиотеки Брайля, никогда не примут за цвет кожи африканки, хотя она в подражание местным женщинам и смотрит теперь настороженно, искоса, прищурив глаза. Сидя на ящике с книгами по самоусовершенствованию, она спросила Кэнди:
— Как вы можете уезжать отсюда? Все эти запахи! Темп жизни! Я впервые чувствую себя среди своих. Господи, думая сейчас об Америке, я понимаю, как ненавидела ее. Делай то, делай это. Поворачивай направо только на красный свет. Поторапливайся, поторапливайся. А эти жуткие слякотные зимы — они же просто убивают!
— А я боюсь, что когда увижу первый снег, — умру от счастья.
— Послушайте, этот дождь — просто нечто! — воскликнул Клипспрингер, потирая бедра, чтобы подчеркнуть свой восторг, свою неутомимость, свою стойкость. — В августе, надо же!
Это застолье было устроено как прощание и с ним. Он сделал свое дело: установил связь, контакты и основу для развития отношений. Теперь он уже свободно говорил по-арабски и приемлемо на языке сара. На нем была дашики, африканская мужская рубашка, купленная в Джорджтауне, округ Колумбия.
Эзана наклонил голову, и его круглые щеки заблестели в отблеске свечей Кэнди, единственного освещения в ее опустошенной, лишенной электричества вилле.
— И однако же, — заметил Эзана, — уже целую неделю нет дождя. Мне кажется, возвращение солнца — неприятный знак.
— Все покрылось плесенью, — сказала Кэнди. — Я вздумала сжечь мебель, так вонь распространилась по всей округе.
— Зато все кусты, посаженные французами, снова зацвели, — заметил Эзана. — Так было в пору моего детства, когда иезуиты преподавали нам Паскаля и его исчисление.
Анджелика положила узкую, в веснушках, руку на плотно обтянутое брюками бедро Эзаны.
— Это прелестный город, дорогой, — сказала она.
— Все меняется, все заживляется, — неожиданно возгласил Клипспрингер. И поднял стакан с кайкаем. — Выпьем за Матушку Перемену. Жесткая старая ведьма, но мы любим ее.
Остальные трое поддержали тост — Анджелика выпила перье: она изучала Коран и даже научилась растирать просо. Эзана поморщился от прикосновения Анджелики — в своем африканском одеянии она уже не кружила голову, не казалась ветерком, дующим из рая. Скорее — ненужным багажом, тяготившим его своей влюбленностью. Нынешняя миссис Эзана была ужасна — амазонка с голой грудью, синий чулок, — но то был знакомый ужас: он привык не слышать ее пронзительно крикливых жалоб и мог во время ссоры держаться так, будто это его вовсе не касается. Их отношения были идеально инерционны, как у туманных планет. Ее омерзительность побуждала его к полетам. Эзана в задумчивости приоткрыл рот и, блеснув золотым зубом, как запонкой, повернулся к Клипспрингеру и стал обсуждать с ним то, что больше всего интересовало его: орошение, электричество и долги.
— Долги, — сказал ему Клипспрингер, — это наилучшая страховка, какую вы можете приобрести. Чем глубже заемщик залезает в долг, тем больше вложит кредитор, чтобы не дать ему утонуть. Вы, ребята, невероятно рисковали, когда все эти годы не были нам ничего должны.
— Наш Великий Учитель, — соглашаясь с ним, произнес Эзана, — был, пожалуй, излишне исполнен вдохновения для нашего несовершенного мира.
— У меня такое чувство, что я не знаю тебя, — вырвалось вдруг у сидевшей рядом с ним миссис Гиббс. И она вцепилась ему в руку со свойственной ее волчьей расе капризной нетерпеливостью хозяйки. — Майкл, я это чувствую даже в постели. Ты скрываешь какую-то тайну.
— Не приставайте к нему, — посоветовала ей Кэнди. — Они любят тайны — не могут без этого. Африканец ненавидит сниматься. Мой муж в течение шестнадцати лет считался отцом нашей страны, и никто не знал, как он выглядит.
— Жаль, что я так и не познакомился с ним, — сказал Клипспрингер. — Похоже, он весьма своеобразный человек.
Все эти звуки — шуршанье пальм на крыше, топот крыс, бегающих по пустым комнатам, и трескотня их пустой вечерней болтовни — горячили надеждой им кровь, и они не слышали стука в дверь.
— Тайна, хранимая мужчиной, — проявляя любезность к дамам, сказал Эзана, — это, конечно, наша слабость, наша нужда. Но когда наша тайна, подобно такой же способности женщины питать нас и утешать в нашей нужде, раскрывается, это уже становится скучным, монотонным, слишком — как бы это сказать? — вечным. Жизнь похожа на затянувшуюся пьесу, с которой мы не уходим, так как в нашей памяти сохранились смутные воспоминания о прочитанных рецензиях.
В комнату вошла высокая горничная Кэндейс из племени сонгай и сообщила, что у дверей стоит нищий. Она велела ему уйти, но он сказал, что принес на продажу апельсины. Она ответила, что им не нужны апельсины, тогда он предложил вырыть колодец или спеть песню. Он держится как-то повелительно, она ничего не может с ним поделать, — так не угодно ли хозяйке поговорить с ним?
Нищий с анзадом за плечами тенью вошел следом за горничной в комнату.
— Великий боже, вы только посмотрите, кто явился! — сказала Кэнди.
Незваный гость в обтрепанных джинсах и трикотажной рубашке с короткими рукавами, на которой уже нельзя было прочесть выцветшую надпись, стоял у края освещенного свечами пространства — маленький, худой, жалкий. Анджелика и Клипспрингер вежливо молчали, почувствовав напряжение от невероятной наглости пришельца. Микаэлис Эзана пригнулся, изучая незнакомца, и, дотронувшись до твердого предмета, успокоительно лежавшего под левой подмышкой, снова откинулся в тень.
— Ну и нахал же ты, — продолжала Кэнди.
А Эзана подумал: «Что, если эта перемена, столь нагло приветствуемая нашим американским эмиссаром, была бы единственной в мире? Есть тут беспощадная схожесть. Младенец кричит, требуя грудь; мать ублажает его; ребенок растет; взрослый умирает».
Высоким, пронзительным голосом нищий плаксиво объявил:
— Я пришел не мешать вашему празднику, а усладить вас песней.
Он снял анзад с заплечья и смычком из газельего дерева исторг из него мелодию. А затем, гнусавя, запел:
Земля, без совести — пустая земля,
проклятая земля, пустынная земля,
где у детей красные волосы и вспухшие животы,
где у взрослых алчные улыбки и жесткий смех.
Совесть важнее для земли,
чем нефтяные скважины, иностранные займы
и кооперативы по производству орехов;
совесть выпрямляет поступь молодых людей
и зажигает мягким светом взгляды девушек.
Но среди бюрократов Куша,
а их так много, этих марколизателей и книголизов,
нет места для совести.
Вот я и спрашиваю, не следует ли
национальную совесть отправить на пенсию?
Музыкант поработал по струнам пальцами и положил рядом смычок. Хозяйка воскликнула:
— О господи, Счастливчик! Неужели ты не понимаешь, что тебя могут теперь пристрелить? Они же все без тебя сделали.
Эзана, которого заинтересовала песня, спросил:
— Разве главное в совести не в том, чтобы быть невидимой и неведомой?
Незваный гость кивнул.
— Видимой только по благотворным результатам. Так и с Аллахом: предстать обнаженным — значит создать тиранию.
— В таком случае, — сказал Эзана, — может быть устроена пенсия, если совесть в прошлом оказывала услуги государству. К сожалению, я не имею официального поста и могу лишь рассуждать, так как в администрации Дорфу Микаэлис Эзана занимает только почетный пост. Это, однако, является повышением по сравнению с тем, что при предыдущей администрации он сидел под замком.
«В жизни человека наступает время, — подумал нищий, — когда он начинает думать о себе в третьем лице».
Анджелика Гиббс, еще не вполне освоив обманчивую покорность, с какою ведет себя африканская женщина, раздраженно спросила:
— Кто этот трепач? Милый, почему мы позволяем ему портить наше застолье?
— По-моему, это своего рода развлечение, — тактично вставил Клипспрингер, удвоив улыбку за счет седых кончиков своих усиков. — Такой у них тут стиль: они не вмешиваются, когда что-то происходит. По-моему, это здорово.
— Я принес тебе добрую весть об убийце твоего мужа, — обратился нищий к вдове. — Он, как и его жертва, растворился в дыму. Со временем их трудно будет отделить друг от друга. Их общая жертва открыла шлюзы американской помощи, чей триумф персонифицирован двумя джиннами прагматизма — твоим любовником и твоим сопровождающим. В Книге книг сказано: «Каждая душа предстанет в сопровождении той, что будет свидетельствовать против нее, и другой, которая будет подгонять». Так черное и белое, сухое и мокрое сменяют друг друга. Ваш маятник, мадам, качается: я приветст