Мерный плеск колеса мало-помалу успокоил Екатерину Романовну. Она поймала лошадь за повод, вставила ногу в стремя, ухватилась обеими руками за луку седла и взметнулась верхом. Теперь княгиня прекрасно управлялась с конём. Императрице следовало бы ею гордиться. Но Като почему-то предпочитала грубое мужское общество просвещённой беседе с подругой.
Юная амазонка выехала из кустов акации на дорогу и опять присоединилась к войскам. Теперь она оказалась рядом с угрюмыми кирасирами. В этом полку служил её муж, и Екатерину Романовну многие знали в лицо. Поэтому крики «Ура!» были менее единодушными, а одному рядовому, завопившему: «Виват, государыня!» — товарищи со смехом нахлобучили на нос кивер. Лицо княгини стало скучным. Она поискала глазами знакомых, но все они были невысоких чинов, и Дашкова сочла ниже своего достоинства обращать на них внимание. Екатерина Романовна оглянулась через плечо и увидела далеко позади императрицу, окружённую плотным кольцом конногвардейского эскорта.
Там шёл жаркий спор, кому вести разделившиеся эскадроны. Алексей Орлов, уже изрядно усталый, но раззадорившийся и азартно блестевший глазами, отстаивал право первым ворваться в Петергоф и разгромить засевших там голштинцев. Гетман Кирилл Григорьевич, вальяжно развалясь в седле, как в кресле, лениво возражал. Ему нужна была львиная доля в сегодняшнем предприятии, и с негромким рыком, похожим на сытое урчание, он требовал своего.
Оправившийся от ареста Пётр Пассек страстно желал расквитаться с обидчиками и умолял государыню разрешить кавалерийский бросок на Ораниенбаум. Он боялся, что ему откажут и от этого поминутно бледнел.
Потёмкин молчал. Видя, что и без него полно охотников вязать лавры снопами, он предпочёл придержать коня и чуть поотстать от императрицы. Сама Екатерина, отлично помнившая, в чьей голове явилась мысль разом захватить обе резиденции, время от времени оглядывалась через плечо и ловила взгляд Грица. Он не казался ей ни раздражённым, ни обиженным. Это ставило Като в тупик, пока она не догадалась, что для него главная честь и главная награда — ехать рядом с ней. «Как он, должно быть, извёлся в Кронштадте, — запоздало прозрела женщина. — Ничего, господин вахмистр, я вас больше от себя не отпущу».
— Хорошо, — вслух сказала она. — Алексис, вы возьмёте два эскадрона и, опережая нас, на рысях пойдёте к Петергофу. Однако дайте мне слово: если сопротивление будет серьёзным, вы отступите и подождёте подхода основных сил.
Счастливый Алехан поклонился ей в знак согласия.
— Ну-с, господин арестант, — Екатерина повернулась к Пассеку. — Берите и вы свои два эскадрона и без вестей о взятии Ораниенбаума не возвращайтесь.
Пассек отсалютовал ей хлыстом. Като могла быть уверена, он не спустит сторонникам государя недавней обиды. Мрачный и осторожный Пётр Богданович никогда не забывал нанесённых ему оскорблений. Ночь на двадцать восьмое началась для него плохо. В ночь на двадцать девятое он намеревался наверстать упущенное. Тридцать часов назад четверо преображенцев из личной роты государя (их считали ненадёжными и агитации среди них не вели) вломились на квартиру к капитану Челищеву, где Пассек вёл игру в карты, и повязали Петра на месте. По чести сказать, в тот вечер ему не везло — он проигрался пять раз к ряду — и своевременный арест спас Пассека от необходимости платить долг чести. Но верные бульдоги императора обошлись с ним грубо: при задержании били и даже отвешивали ему, дворянину, пинки под зад. А когда привезли в полковую караулку, втолкнули в дверь так неловко, что он с размаху ударился головой о стену.
Конечно, его могли допросить с пристрастием, даже вздёрнуть на дыбу. Могли, презрев благородное происхождение, пустить в дело кнут. Разорванная губа и подбитый глаз служили доказательством серьёзных намерений правительства. Пётр уже приготовился положить живот за други своя. В караульной избе с арестанта сорвали мундир, распластали на узкой, похожей на козлы, скамье и для порядку прошлись разок по спине розгами, которые кисли здесь же, у стены, в чанах с рассолом.
В первую минуту экзекуции Пассек вцепился зубами в руку, чтоб, не дай бог, не выказать позорной слабости. Рождённый в кружевах и даже в детстве не поротый отцом, он болезненно перенёс унижение. На тыльной стороне ладони у него остался глубокий след от зубов. С годами полумесяц товарищеской верности почти изгладится. Но дамы, которых Пассек в жизни перевидает немало, будут любить целовать его именно в этот шрам.
Сейчас, покачиваясь в седле по дороге на Ораниенбаум, Пётр Богданович понимал, что допрос мог бы оказаться и гораздо строже. Собственно, никакого допроса ещё не было. Его просто привели в чувства, наглядно показав, что в тюрьме церемониться не станут. А потом дежурные заперли арестанта в карцер и пошли играть в карты, даже не выставив караула.
Между тем весть об аресте одного из заговорщиков живо разнеслась по полку, где каждый мнил себя соучастником Пассека, и солдаты предприняли попытку освободить товарища. Двое из них выломали окно и открыли перед Петром путь к бегству. И тут арестант повёл себя с несвойственной гвардейской молодёжи мудростью. Он отказался покинуть карцер, справедливо решив, что его бегство только ещё больше насторожит правительство и, быть может, подтолкнёт легкомысленного императора к действиям. Пока же августейший именинник не проявлял особого беспокойства. Это был как раз тот случай, когда промедление смерти подобно. И теперь смерть, упустив одну жертву, бежала по следу самого государя. Она приняла облик его недавнего пленника и поторапливала коня по вытоптанной просёлочной дороге, срезая добрых полторы версты до резиденции.
После четырёхчасового пешего марша государыня отдала распоряжение сделать привал в Красном Кабаке. Это место принадлежало княгине Дашковой, но господский дом, строительство которого началось в прошлом году, ещё не был готов. А потому разместиться пришлось в бойком придорожном трактире, куда вошла императрица со свитой и часть офицеров.
Солдаты и многочисленные толпы горожан, из любопытства сопровождавшие гвардию в походе, встали лагерем на поле и в редком сосняке поблизости. Предполагалось, что после утомительного дня люди, валившиеся с ног от усталости, сразу заснут. Не тут-то было. От возбуждения спать никто не мог. Гвардейцы вперемешку с зеваками сбивались в кучи у костров. Горожане доставали из корзин еду, прихваченную дома, кое-что нашлось и в трактире, и вели бесконечные разговоры о том, чему сегодня стали свидетелями. Каждый хотел говорить, у каждого было своё приключение, которое он непременно мечтал поведать соседу. Иные перебивали друг друга, иные терпеливо ждали очереди и, не дождавшись её, переходили к другому костру.
В бесконечных сумерках белой ночи их огни казались малиновыми точками. Из окна кабака было видно, как они мерцают сквозь туман. Кроме общего зала трактир имел только одну комнату, где стояла хозяйская кровать. Бросив на неё плащ, императрица опустилась без сил и похлопала рядом с собой рукой.
— Ложитесь, Катенька. Нам надо отдохнуть.
Но Дашкова желала убедиться в безопасности подруги. Она подошла к двери и слегка приоткрыла её. Так и есть, эти простофили даже не выставили караула у спальни Её Величества! Екатерина Романовна выскользнула в зал и устроила разгильдяям-офицерам взбучку. На неё поглядели как на сумасшедшую, однако спорить не стали. Зачем? Ещё разбудит императрицу.
Когда Дашкова вернулась в комнату, Като смотрела на неё тёмными глазами, которые от глубоких теней казались ещё больше.
— Вы мой маленький храбрый часовой, — сказала она. — Идите сюда. Вы слишком переживаете происходящее. Расслабьтесь.
— Но, Ваше Величество, — опешила княгиня, — на наших глазах совершается событие, величайшее со времён Петра. Как же я могу спокойно спать?
— И тем не менее, — Екатерина улыбнулась. — Величайшим из людей потребны еда и отдых. В этой дыре есть кровать. Надеюсь, найдётся и молоко с хлебом.
Императрица постучала кулаком по деревянной стене. Из соседней комнаты тотчас явился Орлов и, выслушав её распоряжение на счёт «чего-нибудь съестного», немедля удалился. Через несколько минут он вернулся, таща за шиворот трактирщика, а тот в свою очередь нёс поднос с ржаным кругляшом и глиняной крынкой молока. «Не изволите гневаться, — повторял он. — Чем бог послал!» Екатерина милостивым жестом отпустила его, мол, ступай, братец, никто не гневается. А Гришану указала на колченогий стул у кровати, что крайне не понравилось Дашковой. Та приподнялась на локтях и прокурорским взглядом уставилась на парочку, которая совсем по-домашнему устроилась бок о бок и преломила хлеб.
— Катюша, присоединяйтесь, — поманила императрица подругу. — Вы голодны, я вижу.
Дашкова не посмела отказаться. Взяла кусок хлеба, по-свойски отломленный ей Гришаном, и осторожно обмакнула его в молоко. Оно было парным, только что из-под коровы, и невыносимо воняло хлевом. Княгиня подержала его во рту и поняла, что не сможет проглотить. Поскольку государыня и Орлов больше не обращали на неё внимания, Дашкова потихоньку выскользнула из комнаты на улицу.
Её поражало спокойствие Екатерины, даже беспечность, с которой та переживала самую, быть может, блестящую страницу своей жизни. Сердце молодой амазонки жаждало римского триумфа и римских же гражданских страстей — игры на театре патриотических добродетелей. Это было нелегко с такими мужланами, как Орловы. Но оказалось, и её подруга решительно не годилась на роль Камиллы, предводительницы вольсков. В момент наивысшего взлёта своей судьбы она рассуждала о булочках с маслом!
Молодая дама даже не желала думать, какие отношения связывают императрицу с Орловым. Хотя, конечно, в глубине души догадывалась и негодовала на Като за трагическое несоответствие роли.
Когда Екатерина Романовна вернулась в комнату, Като глубоко спала. Или делала вид, что спит, избегая долгих разговоров. Это тоже задело Дашкову. Она-то надеялась, что едва подруги останутся наедине, как примутся обсуждать планы неотложных государственных преобразований. Вместо этого Екатерина лежала тихо и покойно, она разоспалась и на младенческой коже щёк маковым цветом алел румянец. Като была такой желанной и такой близкой в этот момент, что княгиня испытала мгновенную потребность поце