Ира по-балетному встала на цыпочки. Ноги у неё были великолепные, и она это знала. Медленно перебирая ступнями, она провернулась вокруг себя. Оценила произведённое впечатление.
— У господина прокурора могут возникнуть вопросы интимного плана. Тебе надо быть к этому готовым.
Ее рука скользнула по узелку на пояске, халатик, шурша, соскользнул с её тела, шёлковой кошкой улёгся у ног.
Ира так же медленно повернулась, показывая себя. Нагнулась, поднимая с пола пульт.
У Громова застучало в висках.
— Достаточно, или ещё посмотришь? — спросила она, гибко прогнув поясницу.
Свет вдруг погас. В комнате сделалось по-ночному тихо. Только отчаянно колотили молоточки в висках у Громова. В горле опять сделалось сухо.
Матрас рядом с ним прогнулся, принимая на себя тяжесть ещё одного тела. Кожи коснулся жар, и Громов вдруг осознал, что лежит совершенно голый. Рефлекторно отстранился.
— У нас что-то было? — глухо спросил он.
Горячая ладонь легла ему на бедро.
— Будет. И будет очень хорошо. Я точно знаю.
— Тебе приказали, что ли? — борясь с брезгливостью, процедил Громов.
— Махди только приказал обеспечить тебе алиби до утра. Остальное — моя инициатива. Отсюда тебя не выпустят. А пока ты здесь, ты мой.
Острые ногти легко царапнули его кожу. Тело сразу же отозвалось таким жутким возбуждением, что Громов обречённо понял, сопротивляться бесполезно.
«Наверно, в воде был не только тоник», — успел подумать он, проваливаясь в горячую бездну, куда его толкала навалившаяся на грудь упругая тяжесть женского тела.
«Д» — 1 23:39 (в.м.)
Огнепоклонник
…Он был Огнём, она мёртвой, чёрной Водой. Он ласкал её упругую чёрную кожу, вдыхая под неё свой жар, пока силы Воды не забурлили черными водоворотами, и тёмные губы волн не потянулись навстречу его жарким поцелуям. И тогда он свился в смерч и вогнал себя в её распахнувшуюся глубину.
Поначалу показалась, что непроглядная темень навсегда растворит в себе его светоносную силу. Но медленно Вода стала возвращать отданный им жар. Сначала едва ощутимым теплом, потом все нарастая и нарастая, она превратилась в бурлящий кипяток пронзительно голубого цвета. Она отдавала ему свои силы и тайны, он возвращал ей сторицей, чтобы через мгновенье получить удесятерённый дар, и так, одаривая и насыщая друг друга, они дошли до точки кипения, когда уже нельзя было отличить, где Вода и где Огонь.
И грохнул взрыв, превратив их в белый туман, застивший солнечный свет. Туман парным молоком залил мир до самых небес, погрузив его во влажные жаркие сумерки. Они длились ровно сто ударов сердца. А потом туман сгустился до темноты, остыл и рухнул вниз ливнем.
Мгла вновь отделилась от света. Вода вновь стала водой, только теперь она была полна жизни и света. А он опять сделался жарким вихрем, несущимся на горящих крыльях над волнами, крутыми, как бедра женщин, способных родить героев…
Мужчина и женщина лежали на полу в круге из сотни вставленных в стаканы свечей. Головы кружил запах горячего стеарина и сухих ароматических трав. Тёплый, трепещущий огненными всполохами воздух накрывал их шатром. Призрачный свет и дрожащие тени искажали пространство комнаты. Казалось, что во всей вселенной есть только они одни, укрывшиеся под балдахином огненного света.
— Ты сделал мне ребёнка, — шепнула женщина.
По её телу ещё бродили жаркие волны, а он уже начал остывать, первым вернувшись с огненных небес в осеннюю московскую ночь.
Почувствовав произошедшую с ним перемену, женщина придвинулась ближе. Обхватила жаркими руками, вжалась в него всем телом.
— Не замерзай, прошу тебя. Побудь ещё немного со мной.
Поздно.
Он уже чувствовал, что мышцы становятся стальной броней, ребристой и твёрдой, как оболочка гранаты. А внутри высыхает и спекается жар, густеет и остывает, чтобы в нужный момент от искры детонатора взрывом отдать всю законсервированную мощь.
Она разжала руки и бессильно отвалилась на спину.
— Свершилось, — прошептала она. — Дальше ты идёшь один, Махди.
Он сел, скрестив ноги.
— Не называй меня так. Это имя для тех, кто ничего не знает и ничего никогда не поймёт. Их головы забиты молитвами, а сердца закаменели от вражды.
— Ты хочешь, чтобы я назвала твоё имя?
— Да.
Она приподнялась, шепнула ему в самое ухо заветное имя. Так и осталась сидеть, положив голову ему на плечо.
Они молча следили за танцем сотни крохотных огненных танцовщиц. Дыхание женщины выровнялось, попало в такт с его дыханием.
Он протянул руку, поднял пиалу с густым черным настоем. Дал пригубить женщине. Она поблагодарила его взглядом. В зрачках плясали огоньки. И без того тёмные губы стали влажно черными, как ягоды ежевики.
— Ты сейчас подумал о другой женщине. Из ресторана. Той, что за ужином сидела за три столика от нас.
Он давно смирился с тем, что она умеет читать самые сокровенные мысли. Этим искусством она владела лучше, чем он.
— Ты её любил?
— Мне так казалось. Но это было давно. В другой жизни.
— Ты специально подгадал вашу встречу, я знаю.
На секунду перед его взором пронеслось видение элегантной дамы, умело и осознанно украшавшей собой общество двух солидного вида мужчин. Один из них смотрел на даму с немым восхищением. Второй поглядывал на него с плохо скрываемым превосходством, которое прёт наружу, когда знаешь, что понравившаяся другому вещь принадлежит тебе. Дама, напротив, ничуть своей принадлежности кому бы то ни было не ощущала. Была раскована и свободна, уверенная, что найдёт себе силы встать и уйти с кем она захочет. Или вовсе — одна.
Но он отчётливо почувствовал внутри женщины сосущую пустоту. Она уже выела все, оставив только броскую оболочку. Но и на ней поутру неумолимо проступают трещинки от беспощадной работы времени. Чем больше женщина демонстрировала свою независимость и своё умение склонить к своим ногам любого, тем явственнее проступала усталость и безысходность. Она была обречена, с кем бы она сегодня не ушла. Время безоговорочных побед для неё прошло, настало время невыгодных сделок.
Он несколько раз ловил на себе её взгляды. Но они были оценивающие, примеривающие и отмеряющие. Скрадывающие взгляды. Такие же, какие она украдкой бросала на других мужчин. В её быстрых, как удар кошачьей лапы, взглядах не было ни узнавания, ни испуга, ни надежды.
— Да. Но не затем, чтобы увидеть, что с ней сделало время. Я хотел узнать, насколько изменился сам.
— Ты изменился так, что её сердце даже не дрогнуло. Я это видела. Не беспокойся, ты пришёл неузнанный. И уйдёшь непонятым. Так сказали наши жрецы.
— Невелика мудрость. Чаще всего так и бывает.
Он пригубил питье из пиалы. Подержал во рту вяжущую горечь. Медленно, тягуче проглотил. От выпитого в голове тихо-тихо запела перетянутая тетива, дрожащая от прикосновений чутких пальцев ветра.
— Утром ты покинешь этот проклятый город и вернёшься в страну своих предков. Мой сын должен родиться там, где предначертано, — произнёс он. — Я расплатился с вашими жрецами своим сыном. Дальше я иду один.
Они не боялись, что их слова достигнут чужих ушей. Язык, на котором они разговаривали, в мире знали немногие. Но их уста были надёжно запечатаны клятвой Посвящения.
Он поднял взгляд на шпиль Останкинской башни, ясно видимый в широком панорамном окне гостиничного номера. Подсвеченный прожекторами исполинский столб, казалось, подпирает полог ночного неба.
Глава четырнадцатаяНочные бдения
День «Д» время «Ч — 10 часов»[43]
Странник
Здание раньше принадлежало какому-то режимному НИИ. К постройке позднего сталинского ампира с тыла прилепили параллелепипед производственного цеха, обнесли серым бетонным забором с колючей проволокой. Новые времена добавили пафосный чугунный частокол перед центральным входом и бронзовый фирменный знак над клумбой.
Максимов достал мобильный, вызвал номер Хартмана.
— Я на месте.
— Отлично. Как провёл время?
— Нормально. И вы это знаете.
Хартман самодовольно хохотнул. Максимов, поморщившись, отстранил трубку от уха.
В Останкино они сменили машину. Джип увёз бесчувственное тело парня, застрелившего какого-то кавказского мужика. Хартман пересел за руль подержанного серенького «фольксвагена», пропетляв переулками, вывез Максимова к пруду Тимирязевской академии. Притормозил рядом с припаркованной у обочины белой «тойотой». Достал из кармана брелок, снял машину с сигнализации, небрежно сунул ключи в ладонь Максимову.
— Твоя тачка на сегодняшний вечер. Доверенность и техпаспорт в бардачке. Сиди дома и жди звонка. Ты ещё после приезда вещи не разобрал, квартиру не пропылесосил. Вот и займись пока полезным делом.
— Дома хорошо, но на явке лучше.
— Насчёт конспирации не беспокойся. Им просто не до тебя, поверь мне.
— Когда нас выведут в один дворик на прогулку, я припомню эти слова.
Хартман в ответ разразился самодовольным хохотом.
Низкое ночное небо светилось нездоровым белёсым светом.
Таганка не спешила забыться обморочным сном жителя мегаполиса. В окнах домов горел свет, по улицам сновали машины, на фоне ярких огней рекламы скользили силуэты пешеходов.
«И всем, как всегда, наплевать, пока не шарахнет», — подумал Максимов.
— Ты меня слышишь, Дервиш?
— Да.
— Оставь ключи под сиденьем. Видишь белые ступеньки? По ним — наверх. Там тебя уже ждут.
В трубке запиликал сигнал отбоя.
Максимов вышел из машины. Осмотрелся.
Сейчас он отчётливо чувствовал на себе чужой взгляд. И отлично осознавал, что другого шанса уйти у него не будет.
«Ну, ещё есть секунда, чтобы сорваться с крючка. Да или нет?»
Максимов прислушался, ожидая ответа.
Ответ пришёл в виде удара ветра в спину, толкнувшего к чёрному стеклу дверей.
В холле было сумрачно и гулко. У стойки дежурного охранника мерцал монитор. В его свете лицо охранника показалось безжизненной маской.