как здорово, но я теперь хоть знаю, как это бывает.
Но больше я плакала из-за Даны. Вообще я давно не плакала, даже не помню, когда такое было. Но тут такая атмосфера… все что-то стояли и прямо горем исходили. И вот из-за этого я, наверное, плакала – что не одна. А ещё я думала о Пуле. Нет, не могла она связаться с Горбатым. Но кто тогда? Ведь о ком ни подумаешь… нет, люди все разные. Есть и сволочи. С Пулей я не дружила, но ведь это Пуля. В патруле много раз были вместе. Жизнь друг другу спасали. Она, конечно, язва та ещё, но ведь своя. И все у нас – свои. И как теперь жить, когда точно знаешь, что это не так?
Яму слегка лопатами засыпали. Потом Ворон речь произнес. Хорошую такую речь, короткую – что мы за погибших отомстим, что они всегда останутся с нами. И все в таком духе. Потом вышла Иволга.
– Товарищи! – ее голос был необычно низким, – сегодня мы хороним наших друзей. Все они – герои, которые погибли за нас с вами. За простых людей в городе Кузине. Не думайте, что они мертвы, что их не будет. Умирают все. Но они, эти наши ребята – будут жить вечно. Потому что вечной будет память о них. Мы, ГСО – единственные, кто пытается противостоять бандитизму, бесчеловечности, ненависти. Мы защищаем простых людей, рабочих. У Новограда, у богатых, у менеджеров – есть охрана. У рабочих и безработных в городе – нет никого, кроме нас. И эти ребята, которые здесь лежат, отдали все, что у них было, за общее благо – отдали свои жизни! Они погибли за человечество! И человечество их никогда не забудет.
Эти слова были пронзительными. Комок застрял у меня в горле, и я во все глаза смотрела на Иволгу.
Ворон – он хороший, лучше его нет. Но даже он никогда не придумал бы таких слов. За человечество. Какое, к чертям, человечество? Но ведь это же правда.
– Мы забыли об этом, – продолжала Иволга, – но во все времена те, кто выходил сражаться за простой народ, несли красное знамя. Это цвет крови тех, кто отдал свою жизнь за народ, как наши товарищи. Это знамя…
Она подняла над головой свёрток, что незаметно держала в руке. Полотнище развернулось на ветру – ярко-алое в сером ноябрьском небе.
– Мы поставим его здесь, на могиле. В знак того, что они погибли не просто так…
Она воткнула древко в приготовленное, видно, заранее отверстие.
– Городская Самооборона! Смирно! Готовься! Залпом! Пли!
АККМ дрогнул в моих руках тяжелой отдачей. Уши снова заложило. Ещё один выстрел. Ещё. Как это правильно – стрелять в такой ситуации, в грохоте растворяется боль.
Общее собрание было внеплановым. Народу явилось не так много – день будний, рабочие все на заводе, остальные – в патрулях, в нарядах. Но Ворон, видимо, не мог ждать до воскресенья.
Пулю привели дежурные – Гера и Тик. Тик китаец, ему лет пятнадцать всего, как моему Мерлину. Пуля держалась безразлично, села на скамью впереди с таким видом, что мол, отвяжитесь от меня все, плевать мне. Руки сложила на пузе, ногу на ногу. А как ей ещё держаться? Я представила себя на её месте…
Нет, не могу. Вот хоть убей – не представляю. Никак не могу представить, что я сознательно вот так с кем-то договорилась и подставила остальных. Зная, что их убьют.
Я рассматривала Пулю с удивлением. Красивая же девка, кстати. Правильно она сказала – такие, как я, никому не нужны, а вот она… кровь с молоком. Светлые волосы вьются по плечам. Даже ссадина на губе её особо не портит.
Кажется, что сейчас она подмигнет, встанет и скажет – слышь, Маус, у меня в патруле сегодня человека не хватает, пойдёшь?
Какой патруль… Всё кончено. Самое ужасное в предательстве – это то, что перестаёшь вообще понимать мир. Вот у тебя была какая-то картина происходящего, ты думал, что всё вот так и эдак, и близкие люди тоже как-то похоже думают. И вдруг выясняется, что один из этих близких видел эту ситуацию совершенно иначе. И молчал, главное. А потом вдруг раз – и предал. В мозгу как будто плотина размывается – как так может быть?
Ворон встал рядом с Пулей, очень бледный и с тоскливым лицом.
– Товарищи, – начал он, и голос был тоже необычный, будто больной, – у нас случилось горе. То, что многие в атаке на Дождево погибли – это одно. Они знали на что идут. Каждый из нас мог погибнуть. Но есть худшее. Многие из мертвых могли бы сейчас жить. И атака могла быть гораздо удачнее, если бы… Если бы еще до того одна… одна тварь из наших же рядов не договорилась с противником. Не сдала место расположения наших орудий, наши планы… хорошо ещё, что знала она не так много – но и этого хватило.
Он замолчал. Видно было, что на душе у него мерзко. Иволга, сидящая с краю трибуны, пошевелилась. Но Ворон продолжил, повернувшись к Пуле.
– Следствие выяснило, что во всём этом виновата одна из наших бойцов. Она оказалась предателем. За несколько дней до атаки в расположение Танки проник лазутчик, я лично осматривал двор – этот шпион мог проникнуть лишь в том случае, если кто-то открыл бы ему щель в заборе. И в эту ночь на дворе Танки видели Пулю. Видела её Маус. Маус, надо сказать, сомневалась в виновности Пули и высказала предположение, что Пуля попросту нарушает дисциплину, устраивая свидания с часовым на воротах, это наш молодой боец, из подразделения Пули, зовут его Ким. Я поговорил с Кимом и установил, что в ту ночь он на воротах не дежурил. Его вообще не было на территории, он в городе ночевал. Следовательно, предположение Маус было неверным. Это уже было для нас основанием арестовать Пулю.
Пуля переложила ноги – левую на правую, и демонстративно вздохнула.
– Мы отрабатывали и другие версии. Но к сожалению – говорю, к сожалению, потому что мне больно осознавать правду! – они не привели ни к чему. Пуля поначалу полностью отрицала свою виновность. Но во время атаки на Дождево, как вы знаете, было захвачено несколько пленных. Один из них показал, что у Пули был сговор с самим Горбатым. Выяснилось также, почему она решила нас предать. В случае провала атаки – а такая вероятность была велика! – Пуля получала от Горбатого личные апартаменты в Дождево и значительное материальное вознаграждение. В результате очной ставки Пули и пленного Пуля призналась в содеянном. Предательство произошло ещё в октябре. Вы помните, тогда во время одного из патрулей Пуля и двое товарищей из её отделения были захвачены людьми Горбатого в плен. Оба товарища погибли. Пуля привлекла внимание самого Горбатого. Можно понять человека, который не выдержал пыток. Но это был другой случай. С Пулей Горбатый договорился. Она сделала сознательный выбор, соблазнившись обеспеченным существованием. С тех пор она регулярно поставляла информацию дружине Горбатого. Из-за неё погибли десятки наших друзей. Она раскрыла имена и места проживания тех бойцов, которых знала лично, в результате были разорены их дома и убиты или похищены близкие…
Мое сердце застыло. Вот оно, значит, как. Значит, и Дана пропала из-за неё… Вокруг поднимался неясный шум, глаза сверкали, сжимались кулаки. А Пуля сидела впереди всё так же, безразлично, скрестив руки на груди и глядя на нас с презрением.
А что ей ещё оставалось делать? Впрочем, не знаю. Ведь я просто не могу её понять – это не человек, это тварь. Вроде мутов. Любого человека – даже вроде моей матери – я понять могу. Её – нет.
– Ситуация ясна. Задавайте вопросы, – устало сказал Ворон. Иволга поднялась.
– Пуля, послушай… зачем ты это сделала?
Пуля уставилась на нее, голос Иволги был мягким и как будто даже сочувствующим. Мне показалось, что в глазах Пули блеснула надежда.
– У меня мать больная, – хрипло сказала она, – брата убили в прошлом году. Сестре десять лет. Матери питание нужно, лекарства… она умрет.
– Сука! – крикнули из зала, – у всех матери!
– У Чёрного трое детей осталось!
– Мы из-за тебя дохнуть должны, да?
Дальше я не могла ничего разобрать, заорали все сразу. Пока Ворон не треснул по столу и не крикнул «тихо!»
Я снова посмотрела на Пулю – она закрыла лицо руками. Видно, даже ей это было слишком – вся ненависть, которая на нее обрушилась.
– Пуля, ты ещё что-нибудь хочешь сказать? – ясным голосом спросил Ворон. Она помотала головой. Оторвала от лица руки.
– Убейте меня, – пробормотала она, – я понимаю. Убейте.
Мне стало неприятно. Я ненавидела эту тварь, да, это не человек, но смотреть на её мучения все равно было тяжело.
Ворон кивнул.
– Какие будут предложения? – спросил он, – По военным уставам, хоть мы ими и пользуемся лишь частично, тут всё ясно, и думать не нужно. Но у нас нет суда. Нет трибунала. Иволга и предложила, чтобы мы… ну все вместе всё это решили. Что мы сделаем с Пулей за предательство?
– Смерть! – крикнул рядом со мной Мерлин. Он здорово изменился после смерти Настюхи – побледнел, похудел и вообще перестал улыбаться.
– Расстрелять!
– Повесить!
Ворон поднял руку. Все стихли.
– Поступило предложение – смертная казнь. Кто за – поднимите руки!
Потом осмотрел вскинутый лес рук и кивнул.
– Единогласно. Караул, уведите арестованную.
Пулю расстреляли на заднем дворе. Минимум участников – двое караульных и сам Ворон. Говорят, все произошло просто – Ворон подошел, приставил «Удав» к затылку Пуле и без промедления выстрелил. Я сама не видела, но слышала выстрел. Ждала, сидя на поленнице, накрытой брезентом, стряхнув с брезента снег. Двое караульных вышли, пошатываясь, словно пьяные. За ними – Ворон, такой же, как обычно, ничего особенного. Я спрыгнула с поленницы, подошла к нему. Черные глаза уставились на меня, и мне почудилось в них странное – благодарность, что ли.
– Маус… – он засунул «Удав» в кобуру, – ты тут ждешь?
– Да, – мы медленно пошли с ним со двора, – Ворон, а зачем ты сам-то? Ну сделал это?
– А зачем кому-то ещё руки пачкать, – буркнул он, – грязное ведь это дело, Маус, нет?
И я подумала, что да. Вроде бы смерть на каждом шагу вокруг, в смерти ничего особенного нет. И мы часто убиваем дружков. И всё равно вот такая казнь кажется грязным делом. Почему? Не знаю. Ведь это правильно.