рь эти глаза были мутные, а недоразвитый рот кривился в неслышном крике. У «брата» Мертвеца не было горла, чтобы кричать. Иволга подошла к нему, взяла Мертвеца без всякого страха за одно плечо, и второй рукой стала ощупывать уродство на груди.
– Интересная мутация, – бормотала она, – ну организменная опухоль, ладно. А вот… – и дальше она пошла сыпать словами, которых я не понимала вообще.
– Я не мут, – отчетливо сказал Мертвец. Он вообще-то был ростом со взрослого мужика, и выглядел, как взрослый, хотя и молодой – но сейчас мне на самом деле показалось, что ему двенадцать лет, – Я не мут, это он – мут.
– Это я уже поняла, – произнесла Иволга, – Инфразвук?
– Страх. Он излучал страх. Он умирает. Я умираю, – с легким удивлеинем сказал Мертвец, и ноги его подкосились. Глаза на груди заплыли дымкой и закрылись. Мертвец упал. Иволга присела рядом с ним на корточки. Роки встал у двери, охраняя помещение, а я приблизилась к лежащему и к Иволге.
– Интересно, – с ноткой сожаления произнесла Иволга, ощупывая «брата» Мертвеца, росшего из его груди, – похоже, тут второй мозг… надо забрать к нам и вскрыть, Зильбер поможет. И этот мозг – мутированный. Тут не один инфразвук, они что-то еще излучали, но что – неясно. Живое психотронное оружие. И ускоренное развитие. Очень интересно. Жаль…
Она посмотрела на лицо Мертвеца. Он часто и тяжело дышал.
– Где Горбатый? – спросила она. Настоящий дружинник сроду бы ничего не ответил, матерился бы сейчас. Но перед нами умирал пацан, подросток. И ему было страшно.
– Горбатого нету здесь. Он сейчас в бу-бу-бу, – я не разобрала бормотания Мертвеца.
– Какого рожна ты пошел в дружки? – с досадой спросила Иволга, – тебе к медикам надо. У тебя сокращенная ожидаемая продолжительность жизни, они бы что-нибудь придумали. Помогли бы. Твой брат – ты с ним мог разговаривать?
– Не словами, – ответил Мертвец сквозь хриплые тяжелые вдохи.
– Многого ты добился?
– Они… меня… заставляли, – Мертвец с трудом выдавливал из себя каждое слово, – я мог… заставить слушаться. Без оружия. А меня… тоже заставляли работать на них… били Кита шокером…
– Кит – это он? – Иволга потрогала умирающую опухоль-человека на груди Мертвеца.
– Боль… у нас была одна… потом я понял… что могу и их подчинить… Я их подчинил… стал сильным… никто не смел…
– На силу всегда найдется другая, еще сильнее, – негромко ответила Иволга, – эх ты… что же ты так.
– Я.. умираю? – с детским удивлением спросил Мертвец. И умер. Иволга наклонилась, закрыла ему глаза. Повернулась к нам.
– Роки, распорядись, чтобы труп забрали к нам, я хочу его исследовать. Это очень важно. Маус, за мной.
Дом уже был зачищен. Мы спустились вниз. Мимо нас Есь и Конь пронесли искалеченное тело Мерлина, завернутое в штору. Его несли осторожно, как будто он был вовсе не мертв, а только ранен.
Дана выскочила на крыльцо, увидела меня, бросилась, обняла. Я прижала ее к себе.
– Иди, детка, присядь вон туда, где остальные. У меня еще тут работа есть, а потом мы пойдем домой.
Дружок был распластан на полу, и сразу ясно, почему – слева бедренный сустав был будто срезан, чисто, как пилой. Видно, из гауссовки палили, там у пули такая энергия, что и сразу руку оторвать может. Голый торс и лицо были перемазаны кровью, а штаны до колена спущены.
Мотя несколько раз с силой пнул бандита по ребрам.
– Стой, – тихо сказал бледный Ворон. Подошел ближе, держа раненую руку на перевязи. Наклонился над пленным.
– Спрашиваю в последний раз: где оружие?
Пленный тихо заматерился. Мотя поднял резиновую дубинку – которой, как видно, дружка только что лупасили.
– Мало получил, сволочь?
– Нет, – Ворон левой рукой остановил бойца, – бесполезно. Подожди.
Он поставил ботинок на бедро пленного, рядом с раной. Тихонько нажал. Дружок заорал так оглушительно, что у меня уши заложило. В коридоре что-то звякнуло, я перехватила ствол и выглянула осторожно. Нет, никого. Я выглядывала немного дольше, чем это требовалось. Крик стих. Я перевела дыхание. Ворон наклонился.
– Ну? Хорошо подумал?
– Во дворе… сарайка там, – хрипел дружок, – там под сеном люк…
Ворон повернулся к Роки, кивнул. Тот кивнул в ответ и быстро вышел.
– Ладно, – Ворон продолжал допрос, – с этим понятно, если не врешь. Дети. Что вы делали с детьми?
Дружок молчал. Ворон ткнул носком в рану – я заранее сморщилась, ожидая крика. Хотелось заткнуть уши. На этот раз дружок кричал недолго, перейдя на оханье и стоны.
– Говори, – велел Ворон.
– Я не виноват, – прохрипел пленный, – это не я.
– В чем не виноват?
– Это запас был. Так Мертвец приказал. Ну и другие там, кто командовал… я ни при чем.
– Запас чего? – отчетливо спросил Ворон.
– Еды. Мяса. Зима же.
Тут мне плохо стало уже от другого – я поняла смысл того, что говорил пленный. Чуть не стошнило. Как же вовремя мы атаковали Мертвеца… как хорошо, что Мерлин спас детей. Дану спас.
Мотя не выдержал, хлестнул пленного дубинкой – по ребрам, животу, по ране… тот закричал и забился. Ворон молчал, не останавливая бойца. Мотя остановился сам.
– Я не виноват, – прошептал пленный.
Не виноват, как же… можно подумать, и не ел человечинку. Мягкую, косточки детские, наверное, хрупкие, легко перекусывать. Я посмотрела в лицо Ворона – оно совершенно застыло. Как маска. Ворон быстро выхватил левой рукой «Удав», короткий выстрел в голову – и пленный замер навсегда.
Такое ощущение, что Ворон сам с собой боролся – иначе замучил бы дружка, повесил на проволоке или еще что-нибудь, а ведь этот рядовой, наверное, и в самом деле не так уж виноват. Главные-то уже мертвы или ушли. Вот и пальнул, чтобы не было искушения.
– Пошли, – Ворон шагнул к выходу, – операция закончена, оружие нашли. Возвращаемся на базу.
Мерлина похоронили с почестями, дали отдельный залп. Положили в отдельную могилу. Ворон рассказал перед строем, какой подвиг совершил Мерлин. У нас, к сожалению, не было ни одной его фотографии. Поэтому над могилой просто поставили большой камень, и на него Иволга налепила красную звездочку, вырезанную из пластмассы.
Кроме Мерлина, при штурме погибших было всего двое и еще несколько раненых. На этот раз у нас все обошлось хорошо. Взяли неплохую добычу, а главное – освободили детей. Там были и четверо детей Чингиза, и другие – не наши, у некоторых нашлись родители, а еще пятеро детей от восьми до двенадцати лет остались жить в Танке. И Дана, конечно, тоже – вместе со мной. Их пристроили к делу. Среди наших бойцов оказалась бывшая учительница, она стала заниматься с детьми по школьной программе, мой Север с ними занимался, и Иволга тоже вела уроки. Дети убирали снег, дежурили по кухне, кто постарше – изучали и военное дело.
Мы тоже весь день были заняты – то в патруль, то хозяйством занимаемся, то тренируемся. Я стала ходить на лекции к Иволге по РХБ-защите. Во время этих лекций Иволга рассказывала не только про разные виды оружия массового поражения, и как от них защищаться. Хотя про это тоже. Она и про биологию многое говорила, биолог же. И не только про биологию. Иногда мы засиживались после лекции подолгу, и трепались обо всем – она рассказывала, как люди раньше жили (а наши, кто постарше, ее дополняли или спорили), как вообще-то надо было бы жить.
– Богатых и бедных не должно быть, – говорила она, – вообще это ненормально, когда вот Завод кому-то принадлежит, и кто-то с него прибыль в частные руки получает. Прибыль – это хорошо, но она должна принадлежать обществу. Общество должно ее так распределить, чтобы накормить всех детей, да и взрослых тоже, ну и какую-то часть пустить на строительство, на развитие производства.
– А как общество решать будет? – спросил Мотя с какой-то издевкой, как мне показалось, – поди выберет каких-нибудь чиновников, а они еще хуже окажутся, чем эти хозяева.
– Куда уж хуже-то, – буркнула Чума.
– Это наша проблема, – кивнула Иволга, – смотреть, чтобы эти выборные люди сами нам на шею не сели. Если что – сменять.
– Это ты нам про коммунизм рассказываешь, – вставил из угла Бес, – плавали, знаем. Я постарше тебя буду… сам коммунизм помню плохо, конечно, но родители говорили. Ничего хорошего!
Иволга усмехнулась.
– Ваше время прошло, Бес. Прошлое – это прошлое. Те, кто его изучали – ошибки учтут, второй раз на те же грабли не наступят. А нам теперь предстоит новое строить. И исходить при этом из реальности, а не твоих расплывчатых представлений о том, что когда-то там было. Эти ребята уже не знают, что там когда было. Да и что ты им расскажешь? Про репрессии, да? Или, может, про очереди за дефицитной колбасой?
Бес потерянно смотрел на нее.
– Все кончилось, Бес. Странно, что ты этого не понял. Все ваши старые представления – коммунизм, совок, сталинизм, троцкизм, неэффективная экономика, что там еще у вас было – всего этого больше нет. Этим ребятам было не до того. Кто постарше – воевал, кто помоложе – пытался выжить. Система твоего эффективного строя очередной раз – не первый уже, кстати – накрылась медным тазом. Она рухнула, эта система – под грузом собственных кризисов, собственных противоречий. Рухнула – и погребла миллиарды людей. Только это не гибель. Это – перезагрузка. И все твои представления, которые ты с детства смутно помнишь, все, что тебе внушали – все это ненужные файлы, которые при перезагрузке погибли. Их не будет, Бес, все. Мы с чистого листа загружаемся заново. С нового диска. И теперь от нас зависит, какой загрузочный диск мы поставим, и рухнет ли система заново – или человечество наконец сможет расти и развиваться.
Я половину не поняла из речи Иволги. Только приблизительно: мол, все старое рухнуло, разрушилось. И теперь у нас перезагрузка. Ну ладно. Про что Бес говорил, тоже неясно, но и неважно, наверное. Я подняла руку.
– Маус?
– А мне вот один человек… одна коллега… она говорила, что мол, все нормально будет, надо только подождать. Ну может, еще люди поумирают, конечно, но кто умнее – тот выживет. А так… хозяева Завода – они, может, сволочи, но они производство развивают. И в других местах его тоже развивают. Дороги строят, все такое. И со временем и рабочим начнут нормально платить, так что все жить будут нормально, как раньше.