Я посмотрела на Ворона. Но его лицо было слишком перекошено и покрыто ссадинами, чтобы по нему что-то можно было разобрать. Ворон не двигался.
– Мы с ребятами провели расследование… одним словом, Пуля была невиновна. А вот почему враг заранее знал все планы ГСО, расположение орудий – это другой вопрос, на который у меня пока ответа нет. Но он обязательно будет, – угрожающе закончил Кавказ, – есть у меня и другие претензии к Воронкову. Уровень его руководства, постоянные провалы операций, а если мы и добиваемся успеха – то ценой слишком больших жертв, практически забрасываем врага трупами. Мы слишком долго молчали, товарищи! Необходимо проанализировать и понять ситуацию, чтобы в дальнейшем не допустить таких ошибок! Именно из-за таких людей погиб в свое время Советский Союз! Мы не должны позволять себе вести себя так же, как наши враги, подлость, обман, предательство в руководстве должны быть вскрыты! Чудовищным садистам и властолюбцам не место у власти!
Не знаю, кто как, а я полностью растерялась. Наверное, и все остальные тоже. Все, что говорил Кавказ, настолько ошеломило меня, оглушило, что я даже не знала, что сказать. И что сделать. Лишь когда я взглянула снова на Ворона, меня вдруг охватила бесполезная и бессмысленная жалость. Мне показалось, что ему трудно даже сидеть, что он почти не слышит того, что здесь говорилось. У меня сердце от жалости зашлось, и такое это было странное и непривычное для меня чувство, что все остальное забылось. Ворон ничего больше не сказал, и его снова увели. Я толком не слышала, чем все закончилось, но кажется, окончательное заседание перенесли на завтра. Мы стали выбираться из зала. И только снаружи я подошла к своим, и тут Апрель сказал.
– Это же бред. Ворон создал ГСО. Если он – сволочь, то и вся ГСО не имеет смысла.
Мы разговаривали всю ночь. Мнения разделились практически поровну.
– Это же бред, – говорила Чума, – вранье! Он вас поймал, как младенцев. Говорит – мы провели расследование, а вы и рты раскрыли. Какое расследование? Кто провел, кто видел?
Я посмотрела на Чуму с благодарностью. Меня просто чувства захлестнули. Я сама не понимала, что случилось – сроду такого не было. Мне было нестерпимо жаль Ворона, вот и всё. Эти чувства мешали думать.
– Не знаю, – отвечал Чингиз, – так-то оно так… но кто проверял насчет Пули? Кто вообще слышал это всё? Только Ворон и Иволга. А если это правда, если она ни в чем не виновата? Получается, мы сами ее приговорили, и выходит, зря. Выходит, мы все сволочи. Но если нас обманули, – кулаки Чингиза сжались.
– Так ты хочешь сказать, что и Иволга врет? – вопрос Апреля повис в молчании. Еще и Иволга? Ну это уже было бы слишком. Иволге у нас все верили. До нее у нас ничего не было – ни питания на всех, ни общего заработка, ни дров, ни собраний. Совсем другая жизнь с ней наступила.
– Не знаю, – сдал назад Чингиз, – может, Ворон её обманывал.
– А сам Кавказ – он что у нас, ангел? – поинтересовалась Гера, – он своим и по зубам может дать, и на подвал посадить. Все знают, какие порядочки в четвертой. Кстати, пленных они тоже лупасят, сама видела.
– В каком-то смысле, тем не менее, он прав, – глубокомысленно заметил Север, – это напоминает мне исторические дискуссии о Советском Союзе. До войны эти дискуссии были везде очень популярны… могут ли строители нового общества позволить себе жестокость, властолюбие, корыстолюбие… В общем-то понятно, что разумеется – нет, не могут. Мы, конечно, не то, что строители нового общества, но мы так сказать, берем на себя функцию общественных судей, воюем с бандитами. Можем ли мы себе позволить превратиться в таких же бандитов…
– Сам ты бандит, – вырвалось у меня, – Ворон – честнейший человек. И бескорыстный. Скольким из нас он помог.
– Может быть, ты видела его только с одной стороны, – возразил Север.
– Всё это бесполезные разговоры, – вмешался Апрель, – у нас вообще нет доказательств. Кто прав, кто виноват? Кто жестокий корыстолюбец – Ворон? Тогда где четкие предъявленные доказательства? Где хотя бы его признание, хотя бы колебания? Он все время заявляет, что это ложь. Все доказательства, что у нас есть – это слова. Причем слова Кавказа, который попросту хочет сам встать во главе ГСО. Ему Ворон попросту мешает. Если вы думаете, что Пуля была невиновна, то какие доказательства виновности Ворона есть у нас сейчас? Тоже никаких.
Молодец, подумала я. С другой стороны, даже у меня шевелились разные мысли. Та сцена с пленным… Пуля. Мало хорошего во всем этом, если честно – просто не хочется об этом думать. И есть своя логика в том, что мы не должны сами превращаться в таких же, как дружки. Ну да, они тоже пытают и убивают – но мы-то должны быть лучше.
Я легла на матрас, закрыла единственный глаз. Сдернула платок с лысой головы. Надо мной продолжали спорить, а мне уже этого не хотелось.
Нет, Маус, ты заставь себя об этом подумать. Мало ли что не хочется. От этого, может, все сейчас зависит.
Мы должны быть лучше. Но мы и есть лучше!
Мы ни при каких условиях не едим людей. У нас запрещено насиловать девушек. Тут мне вспомнились испуганные глаза Гюрзы, вечно следующей за Кавказом, как хвостик. Конечно, она с ним добровольно, вопросов нет. Вот только почему она всегда выглядит, как пришибленная? Совсем не так, как остальные девчонки. И почему большинство девушек от Кавказа ушло? Некоторые вообще ушли из ГСО. Ладно, об этом потом подумаем…
Пуля. Я вспоминала её побелевшее лицо и крик «тогда убейте меня». Это было искренне. Это было не потому, что её, например, пытали. Просто в какой-то момент она поняла, что сделала, и ей действительно стало стыдно. Я знала это тогда. Мы все это видели. Почему мы забыли об этом сейчас?
Ворон тогда действительно убил её сам, а потом сказал «это грязное дело». Тогда я поняла, что он хотел нас от этого избавить. Хотел, чтобы никто из нас не почувствовал себя палачом. И вид у него был именно такой, как после чего-то крайне неприятного. Разве у нас ещё были аналогичные случаи? Разве он вообще убивает часто? Нет, это неправда. Почему сейчас я подумала, что ему нравится убивать?
Тот пленный у Мертвеца. Он жрал наших детей. Жену Чингиза точно сожрали, да ещё и насиловали перед этим. Вообще-то я тоже думаю, что одной пули в лоб ему было бы мало. Как и всем этим гадам. По справедливости – мало. Но Ворон пытал его не потому, что собирался отомстить, а потому, что без этого мы не нашли бы оружие, а оно нам нужно позарез. Это плохо? На тот момент мне так не казалось. Любой из наших изуродовал бы эту сволочь просто так, без всякого повода. Мы плохие? Да, наверное. Но тогда Ворон лучший из нас. Потому что он в тот момент вообще не думал о мести, он действовал жёстко, но рационально. И как только выяснил нужное, прекратил мучительство, пристрелил гада – хотя было достаточно просто оставить его в живых, и все наши с удовольствием устроили бы ему филиал ада… Чума так просто распилила бы его на кусочки, как и всех, кто был в том здании. Чингиз, который сейчас против Ворона, за свою семью бы там вообще всех порвал.
Все, больше никаких обвинений против Ворона всерьёз нет. Остальное – чушь, бред. Интерпретации, как сказала бы Иволга.
– Все равно неплохо, что Кавказ хотя бы поднял эту тему, – заметил Север, – об этом надо говорить! Мы же не хотим превратиться в банду отморозков. А то многие глотают про себя, а вслух…
– Не знаю, чего ты глотаешь и почему, – отрезала Чума, – на собрании встал бы и сказал. Кто тебе мешал? Если тебе что-то не нравится.
– Хватит уже, – произнесла я глухо, не открывая глаза – но меня, видно, услышали, затихли. – Хватит трепаться непонятно о чем. Никто никого в ГСО не держит. Не нравится – идите. С Кавказом я в ГСО не буду, это однозначно.
Мне вдруг показалось, что это конец. Что ничто никогда уже не будет по-прежнему. Это было то же чувство, которое возникло, когда я услышала, что Кавказ рассказывает о Вороне гадости, и его подчиненные слушают. Только намного сильнее. Даже если мы как-то преодолеем этот кризис. Если Ворон выживет. Все равно вот это всегда будет лежать между нами – эти пафосные обвинения, и одна сторона будет обвинять другую в том, что «вы не хотите говорить о проблемах», и «мы не должны быть хуже, чем бандиты», и все вот это бесконечное, мутное разбирательство… боже, как же все ясно, как хорошо было еще три дня назад.
И тут снаружи послышался оглушительный грохот, и земля содрогнулась. А потом – автоматные очереди. Мы повскакали и посыпались по лестнице кубарем. Дана проснулась, но я велела ей не двигаться и сидеть тихо, а сама побежала вслед за другими во двор.
По двору метались лучи прожекторов, а в них – разбуженные перепуганные люди. «В оружейку!» – крикнула я, и мы ломанулись к подвалу, куда уже выстраивалась очередь, один за другим бойцы выскакивали из оружейки, застегивая на ходу броники, бежали куда-то. Очередь двигалась молниеносно, я схватила свой АККМ, броник, шлем, и одеваясь на ходу, выскочила наружу. Только теперь я видела, что второй корпус обрушен посередине, и дровяной сарай горит, люди метались вокруг сарая с огнетушителями. Грохот очередей заглушал все звуки – повсюду вокруг шел бой.
Теперь мы сами оказались в ситуации, в которую ставили дружков. Разве что у нас боеготовность несколько выше – те, кто получил автоматы первыми, уже вели бой, очевидно, часовым удалось задержать атаку хоть на какое-то время, да еще сработала минная полоса по периметру. Кроме того, мы уже отрабатывали эту ситуацию, у нас были учения.
– Всем внимание! – проснулась рация в шлеме. Голос Иволги был деловым и спокойным, – Первая и вторая рота – занять оборону перед воротами! Третья и четвертая – рассредоточиться по периметру! Внимание, Маус, Чума, Апрель – подойти ко мне на компункт! Повторяю…
Компункт… из учений я помнила, что компункт в этой ситуации должен располагаться внутри постамента танка-памятника, там есть небольшое помещение. Оно с одной стороны в центре Танки, с другой – более-менее защищено. Я побежала к танку, хотя больше всего мне хотелось к воротам и убивать гадов.