Я почти не восприняла похороны. Иволга что-то опять говорила, развевался красный флаг, и мы дали несколько залпов. Все как будто во сне. Потом Чума меня потянула за собой. Мы оказались в казарме, сидя на матрасе, и кто-то принес огромную бутыль. В бутыли был разведенный спирт. Я вообще-то не пью, да и самогон уж очень противный. Но спирт оказался ничего – обжигал, конечно, но сейчас это было и нужно. После третьей стопки мне захотелось плакать, я ткнулась в плечо Чумы, а она меня обняла, как будто старшая сестра. Мне даже хотелось повыть в голос, но я только всхлипывала, и слезы лились. Никто, против обыкновения, не рассуждал ни о чем – кто матерился, кто ревел, и говорили односложно – налей-ка еще, давайте еще по одной дернем. А может, кто-то и говорил. Да, кажется говорили что-то про погибших – про Чингиза, про Линь. Но я не помню. В результате всего я отключилась и заснула глубоким сном. Никаких сновидений не было, а потом я проснулась оттого, что утренний свет уже падал в окно. Я лежала скрючившись, наполовину на матрасе, а носом в пол, и от неудобной позы у меня ныло все тело, и еще, конечно, раскалывалась голова.
Со стоном я приподнялась. Народ спал вповалку, кто как. Далеко не все добрались до собственных матрасов. Рядом со мной подняла голову Дана. Я погладила ее по рыжим волосам.
– Маус, – робко сказала она. В глазах девочки блеснули слезы.
– Все нормально, Данюша. Все хорошо.
– Маус, ты ведь не будешь пить? – спросила она. Нагляделась, бедная, на алкашей.
– Нет, – я помотала головой, – я только вчера. Из-за похорон. А так ты ведь знаешь, я не пью. Вчера мы все очень расстроились.
– Катя с Леной так плакали.
– У них ведь папу убили. И мамы нет давно уже.
Я подумала, что вчера могли убить и Дану. Первый корпус вон наполовину разломали снарядами, поленницу сожгли, сараи… хорошо, уже март, дрова теперь не так нужны.
Я представила Дану мертвой, с разметавшимися рыжими волосами, и выругала себя – ну вот зачем воображать глупости? И так хреново. И голова болит нестерпимо. Но что поделаешь – надо вставать, надо жить дальше.
– Пойдем, Данюша, – я подала ей руку, и мы встали. Сегодня никто не объявлял подъема, и все остальные еще лежали точно мертвые. Было что-то освежающее в том, чтобы подняться и выйти первой. Начать жизнь. Надо жить дальше, что бы ни случилось – надо жить дальше. Мы будем жить. Надо попробовать выпросить у Зильбера таблетку от головной боли. Обычно он не дает, конечно. Но если пойти проведать как бы Ворона и Севера… да пока никого нет.
Я вспомнила, что Иволга на сегодня назначила следующее заседание суда, и сердце тоскливо заныло. Ничего еще не кончилось, и ничего не решено. Головная боль нестерпимо ударила в виски – как прибой приливает к берегу.
Ворон добровольно уселся на трибуне справа, подальше от Иволги и ротных командиров. Конвоя рядом с ним уже не было. Он специально так сел, как бы демонстрируя, что обвинения в свой адрес не считает снятыми.
Иволга посмотрела в зал, и мне показалось, что ее лицо нервно дрогнуло. В зале сидело заметно меньше людей, чем раньше.
– Товарищи, – начала она спокойно, – сегодня у нас второе заседание, посвященное обвинениям в адрес Ворона. В прошлый раз мы выслушали сторону обвинения. У тебя есть что добавить? – обратилась она к Кавказу.
– Да, конечно, – он поднялся. Его бархатистый бас, как обычно, заполнил собой помещение, загрохотал – убедительнее некуда, – я хочу напомнить, из-за чего все произошло. Конечно, сейчас мы все понесли гигантские потери. Несравнимые, может быть, с тем, о чем я говорю. Но одно дело – понести потери в бою с врагом… хотя и за это несут ответственность командиры. И совсем другое дело – терять людей, гибнуть от рук своих же якобы товарищей! Отвратительное, жестокое и самовластное поведение этого тирана, – он махнул в сторону Ворона, – уже привело нас на грань гибели. Мы боимся сказать лишнее, мне многие в моей роте говорили, что только между собой чувствуют себя в безопасности, да и то – неизвестно, может, кто-то донесет Ворону. И вот я позавчера сам стал свидетелем того, как Ворон ни за что застрелил бойца, только что вернувшегося из патруля! Мы знаем случаи, когда людей расстреливали совершенно без вины. Мы все знаем, что у нас применяются к пленным пытки. Это та организация, это тот мир, в котором мы хотим жить? Нет, товарищи! Мы мечтаем о доверии, о братстве, о гуманизме! И мы не допустим того, чтобы садисты и тираны снова повернули вспять то, что мы начали!
Я не верила своим ушам, и наверное, многие тоже не могли поверить – иначе как объяснить гробовую тишину, повисшую в зале. Наглость Кавказа, пожалуй, не знала границ. Он шел ва-банк: поддержат его или нет. И какие-то робкие голоса слева на «Камчатке», где расселась четвертая рота, послышались… но тут же смолкли в полном, оглушающем молчании ГСО.
– Это еще не все, – не смущался Кавказ, – вчерашнее нападение на нас… У меня сразу возникла мысль, что выгодно и удобно оно в этот момент было не кому иному, как Ворону.
Я так поразилась, что даже не слышала следующие пару предложений…
– …У нас есть обоснованные подозрения, и в течение ближайших дней я могу их подтвердить, что Ворон состоит в тесной связи с врагом. У нас есть доказательства, мы пока не можем их предъявить, но они есть. И во всяком случае все мы видим – позавчера Ворон сидел здесь в наручниках, а сегодня – свободен. Десятки товарищей полегло – а он на свободе. Это одно уже заставляет задуматься!
– У тебя все? – спросила Иволга, воспользовавшись паузой. Кавказ замялся, и она быстро перехватила инициативу.
– Итак, обвинения мы все выслушали. Возможность доказать эти обвинения была предоставлена. Но сегодня у нас есть и свидетели другой стороны. Зильбер, пожалуйста!
Старичок врач вышел не наверх, а встал перед трибуной. В зале было так тихо, что даже его негромкий голос был отлично слышен.
– Бойцы из первой роты сегодня провели эксгумацию тела убитого Духа, – сообщил он, – и мне предоставили возможность осмотреть его.
Он поднял и потряс какой-то бумагой.
– Здесь мое экспертное заключение. В теле находится четыре раневых канала, четыре входных отверстия и три выходных. Убийство произведено, несомненно, из автомата «тип 22» китайского производства. Одна из пуль обнаружена в теле, и это пуля калибра 5,8 – что однозначно указывает на тип оружия. Кроме того, без сомнения, выстрелы произведены сзади, все входные отверстия находятся на спине убитого.
Он помолчал.
– Хочу добавить, что я еще два дня назад, после случившегося, выразил желание осмотреть труп, но мне в грубой форме было сказано, что боец уже похоронен, и я не должен, как они выразились, совать нос не в свое дело, иначе, опять же по их выражению, я вылечу отсюда быстрее, чем успею рот раскрыть. Я ответил, что нахожусь здесь добровольно и в качестве врача могу заработать на жизнь в любом случае. Тогда эти граждане заявили мне – цитирую – «заработать ты можешь и пулю в затылок, если будешь борзеть». Мне было в такой форме запрещено участвовать в первом собрании. Мне также было запрещено осмотреть заключенного Ворона. Я получил такую возможность только вчера после боя, и должен сказать, вот, – он продемонстрировал залу еще одну бумажку, – что на теле Ворона имеются повреждения, нанесенные ему в течение суток до того, как произошло нападение дружинников. Вот, пожалуйста, – он стал зачитывать, – множественные гематомы мягких тканей верхних и нижних конечностей, спины, живота, перелом десятого ребра слева, рваная рана мошонки слева, сотрясение мозга средней тяжести… ну и так далее, можете ознакомиться.
Он посмотрел на Иволгу. Та сказала холодно.
– Спасибо, Зильбер. Ты можешь назвать позывные тех, кто тебе угрожал?
– Да, конечно. Это были Айфон и Джип.
Я взглянула на Кавказа. Мне представлялось, что ему должно стать неловко – экспертиза представила его не в самом лучшем свете. Но Кавказ ничуть не смущался, он так и сидел, гордо подняв голову, скрестив руки на груди, в центре трибуны, как судья.
– Я хочу объяснить! – подскочил к трибуне Айфон. Но Иволга гаркнула.
– Сидеть! Мы еще не закончили, – и продолжила спокойнее, – у стороны защиты есть еще один свидетель, как выяснилось – тоже запуганный заранее. Мотя?
– Да, свидетель есть, – Мотя поднялся и зашагал к трибуне. Рядом с ним шла, неожиданно, Гюрза, избегающая смотреть в лицо Кавказу. Тот беспокойно зашевелился. Мотя взял Гюрзу за узкие плечи и развернул к залу.
– Давай, говори!
– Это Кавказ стрелял, – тихо сказала девушка. В зале загудели.
– Говори, пожалуйста, громче! – попросила Иволга. Голос Гюрзы взвился.
– Это Кавказ стрелял!
Она метнула короткий взгляд на Кавказа. Тот смотрел на нее такими глазами, как будто собирался прямо сейчас убить. Гюрза испуганно вздрогнула.
– Не боись, – сказал Мотя, – я от себя добавлю. Мы тут с ребятами кое-что выяснили… Короче, в четвертой роте девчонок запугивают. Вот эти их разговоры – что мол, война не женское дело, что мол, женщин надо беречь, все вот это, вы знаете… Беречь, ага. Они девчонок используют, как хотят. Те, которые ушли в другие роты, например, к нам во вторую – они боятся рассказывать, потому что ну стыдно же. Да и ничего не сделаешь. Ведь сказать, что тебя изнасиловали – это серьезно, за такое у нас бы выгнали. А кто выгонит Кавказа – он ротный, у него такой авторитет. А он активнее всех старался. У них ведь всего пять девочек осталось. Они в четвертой толком ничего не делают, в патрули их берут только формально, стрелять не дают, не учат – мол, девочки все равно не могут ничего. А Гюрза – она лично Кавказу принадлежала, он так и сказал. Чего хотел, то с ней и делал. Вы же видели, она везде за ним ходила… Так вот, в тот вечер, когда Духа застрелили – она тоже рядом с ним была. Потом он только велел ей в казарму идти. Ну, Гюрза – не боись, больше тебя никто не обидит!
– Это он стрелял, – повторила Гюрза, – а перед этим договаривался, что мол, подойдите к Ворону и начните разборки, а я потом подойду. Я сама ошалела. Стреляет-то он хорошо, метко стреляет… Поднял автомат, и… Я думала, он целится в Ворона. А он потом на меня посмотрел и говорит – иди в казарму, ну и ты понимаешь, будешь болтать языком – это… одно место отрежу. Он всегда так угрожал…