волга говорила, что из Ленинграда нам могут продукты присылать – у них теперь реально на всех хватает.
– Вранье это, я думаю, – высказался Лекс, – раньше тоже были теплицы разные, оранжереи… так там стоимость высокая производства этого.
– Спроси Иволгу, – дернула я плечом. Чума неожиданно встала на мою сторону.
– Я тоже слышала. От корейца одного – он рассказывал, у них тоже как раз строили такую фабрику, прямо во время войны это было, но он в плен попал, и потом у нас тут оказался. Это еще я до ГСО слышала, а кореец тот с нами по соседству жил.
Мы замолчали. Я воображала пищевую фабрику – вроде нашего Завода, но поменьше. Ползёт лента конвейера, а с нее соскакивают ровные пластиковые ящики, набитые разной едой. То колбасы, уложенные рядами. То банки с тушёнкой, сгущёнкой, вяленой червятиной, жуками в прозрачном желе, лягушками. То ровные ржаные буханочки хлебца, а то блестящие слои шоколадных плиток. Про еду как начнешь думать – так воображение и разыгрывается.
Тут внизу появилась смена, и мы стали спускаться – сдавать караул. И только я позволила себе подумать об ужине, и что потом можно будет завалиться и спать, задергался комм у меня на руке. С чем у нас теперь хорошо – со связью и электроникой разной, этого добра на заводе хватает. Я сдвинула наушник на ушную дырку.
– Маус, в компункт подойди прямо сейчас, – попросила Иволга, – дело есть.
– Иду, – ответила я, – э-э, есть подойти в компункт.
В компункте сидели, кроме Иволги, Ворон, Спартак и Дмитрий Иваныч, наш главный артиллерист, он раньше не был в ГСО, на заводе работал. Дмитрий Иваныч во время войны в артиллерии служил, офицер, так что наладил у нас работу арты: из всего, что было, составил пять батарей, расположил их по территории, обучил солдат. У нас, конечно, орудий не то, чтобы густо: китайские минометы, четыре «ы-СВК» старенькие, «Пионы», «МСТА» 152-миллиметровые… Но все-таки есть хоть что-то. В ГСО раньше почти ничего не было.
Иволга посмотрела на меня.
– Садись, Маус.
Положила на стол распечатки. Я вгляделась – это была аэрофотосъемка. С беспилотников, ясное дело, их у нас полно, и специалисты есть теперь.
– Видишь вот это? Понимаешь, что это такое?
Я вгляделась в пятнышки на берегу Обувной Фабрики. Судя по форме, что-то крупное, машины какие-то. А какие? Не знаю. Не танки, что-то побольше. Но если бы это были просто грузовики, Иволга бы не спрашивала.
– Неужели РСЗО?
– Именно так. Семь штук «Торнадо», – безжалостно ответила Иволга. У меня стало пусто и холодно внутри. Мы исходили из того, что Фрякин не станет разрушать собственный завод. Но «Торнадо» – штука убойная. У нас такого со времен боев с Великой Ордой не применяли.
– Вряд ли они сейчас начнут по заводу палить. Скорее выставили для устрашения, – успокаивающе произнес Ворон.
– Это аргумент, – кивнула Иволга, – через два дня у нас назначены переговоры. Если они будут вестись под прицелом «Торнадо», наша позиция будет несколько слабее. Стрелять по ним что с Завода, что с города нельзя – сама понимаешь, ответка. Понимаешь ситуацию?
Я подняла на неё взгляд.
– Ну а если… подойти ближе и навести огонь?
Мне это было очень страшно говорить, потому что кто же пойдет? Я ведь и пойду, наверное. Но Иволга помотала головой.
– Ерунда. Есть вариант лучше.
Я слушала Иволгу, и холод внутри все распространялся, казалось, внутренности мои попали в морозильник. Ничего себе лучший вариант… Но когда она договорила, я кивнула.
– Сделаем.
(Дура сумасшедшая, сказала внутри мать. Ты же знаешь, что не вернешься. Ты же знаешь, что к воде близко подходить нельзя). В самом деле, мне с детства внушали, что к реке, и тем более – к озеру соваться не стоит. Так-то там и рыба есть, могли бы ловить – но очень уж страшная та рыба.
Потом я вспомнила, как боялись Мертвеца. А он – обыкновенный мутант. Ну не то, что совсем обыкновенный, но все-таки просто мутант. Так и сейчас: ну живет там кто-то в воде. Мутанты просто. То, что мы принесём с собой – будет пострашнее любых мутантов. Да и честно говоря, опасности, что нас пристрелят или поймают, куда больше, чем от водяных страшилищ. Все это я умом понимала. Но как подумаешь – все равно становится жутко.
– У нас есть несколько специальных фугасов, их на Заводе одно время собирали, по спецзаказу, – сообщил Дмитрий Иваныч.
– Их, наверное, придется на месте собирать, – предположила я.
– Да нет, – артиллерист махнул рукой, – они весят всего 36 килограммов. На спине потащите. Возьми покрепче кого-нибудь.
Я тоже могу дотащить такой вес, подумала я, но говорить ничего не стала. Дотащить могу, но лучше и правда взять для этого кого-то другого. Лекса, например, он здоровый. Потому что кто-то должен тащить, а кто-то смотреть по сторонам, охранять и командовать.
– С лодками не проблема, найдем, вдвоём в лодке можно подойти туда, – произнесла Иволга, – и еще два-три человека возьми для прикрытия.
– Хорошо, – сказала я, – когда выступать?
– Чем раньше, тем лучше, – мрачно произнес Ворон.
Я шла со стороны старых цехов, построенных еще, наверное, при Первом Союзе. Это страна была, где вроде как уже пытались без эксплуататоров жить, Иволга её называет Первым Союзом. Хотя на самом деле даже я знаю, название было – Советский Союз. Потому что в той стране были Советы. Почему Первый – не знаю, надо будет спросить, что ли.
Очень старые на вид цеха. Но ещё прочные. С другой стороны к ним примыкают современные – построенные перед войной. Сейчас, конечно, всё мертво – никто нигде не работает. На Заводе от силы половина людей осталась, но Иволга говорит, что и это очень хорошо. Остальные, конечно, разошлись по домам – ясное дело, у них семьи. Хотя у нас тоже семьи и дети тут есть. Дети постоянно живут в убежище. Во время войны здесь убежище оборудовали, но мы в него все не войдем. Поэтому там дети и несколько матерей, чтобы за порядком следить. Ведь кто их знает, когда бомбить начнут.
В основном все спят в трех цехах – упаковочном и испытательных. Там свободного места много, да и из упаковки можно спальных мест наделать.
На территории сейчас казалось безлюдно. Хотя так-то народу у нас хватает. Но по двору никто без дела не бегал – кто-то занимался на внутренних площадях, кто-то нес охрану. Громадные цеховые корпуса нависали зловеще. И вдруг изнутри со мной будто кто-то заговорил, как мысль возникла внутри, и я поняла, что это – Яра. Ну вот, то мать все время о себе давала знать, как будто живая, а теперь ещё и Яра добавилась.
«Посмотри, Мария, чего вы добились. Завод работал. Производил продукцию. Была какая-то надежда на развитие. Да, рабочие жили трудно, в городе ещё труднее – но хотя бы шло производство. А теперь?»
«А зачем нам это производство, Яра? Если все мы все равно сдохнем. Ты же сама говорила – жителям Кузина не повезёт. И даже если кто-то из рабочих бы выжил – что остальным до этого? Тем, кто ляжет под колеса этого твоего производства?»
«Ну как зачем? А человечество? А прогресс? А разумная жизнь на Земле? Да, производство несправедливо – есть элита, есть неудачники, которым остается только работать и голодать, есть те, кто и работать-то не способен. Но кто сказал, что жизнь должна быть справедливой… Да ведь и в этом есть определённая справедливость – каждый получает именно то, чего добился. Те, кто поумнее и предприимчивее, смелее – живут лучше».
«А зачем нам такой прогресс? И разумная жизнь на Земле – зачем, для кого, Яра? Для инопланетян, что ли? А про умных и предприимчивых – это все верно. Горбатый, к примеру, предприимчивый и смелый. А жители города – в основном нет. Вот только, Яра, в этой картинке не хватает места для таких, как Иволга и Ворон. Умные и смелые – но не для себя, а для всех. Я – с ними, а не с тобой. Я хочу быть такой, как они – а не как ты. Вот получила ты квартиру эту, жрать можешь от пуза – и что? Меня не это, может, интересует».
«Вот ты сейчас получишь спецфугас. Он грязный, ты это знаешь. Озеро станет радиоактивным. И все окрестности».
«Там рядом не живет никто, у Обувной Фабрики. Кто же у озера жить будет…» – я благополучно проглотила страх, возникший при одной мысли «озеро».
«Неважно. Вы продолжаете войну. Война и так почти уничтожила все живое на Земле. А вы еще дальше взрываете, уничтожаете, убиваете – во имя какой-то вашей справедливости и высшей морали. Чем ты лучше тех, кого убиваешь?»
«А я не лучше, Яра. Мы не лучше. Мы просто жить хотим. А вы нам этой возможности не даёте».
Нельзя сказать, чтобы мне удалось Яру полностью убедить. Ту, что внутри, конечно- настоящая Яра и слушать бы меня не стала. Пока я дошла до второго упаковочного, мне стало понятно, что это говорит во мне страх. Банальный страх, который маскируется под рассуждения. «Добрая ты», говорит мне Чума обычно. Хотя я не добрая ни разу – просто есть у меня такая фишка: я всех понимаю. С этим трудно жить! Я всех по-своему могу понять – и Кавказа в чем-то понимаю… И Горбатого даже. И мать понимаю. И Яру. Есть у каждого какая-то своя правота. У Фрякина вот тоже есть, как и у Морозовой: они производство создают, предприимчивые, всё тут организовали, а людишки неблагодарные вон как с ними. Со своей точки зрения каждый прав.
Если бы не было Ворона, и если бы я не знала, что по-настоящему, глобально, прав он – мне бы, наверное, совсем тяжело было жить.
И зачем я родилась такой ненормальной? И зачем пошла ещё при этом в ГСО? Здесь задумываться нельзя, здесь стрелять надо. Но ведь я и стреляю, и даже командую, наверное, неплохо, раз теперь вот командир спецвзвода.
А все-таки хорошо, подумала я, что Яра успела в Новоград переехать. Что её здесь нет и не будет. В глубине души я желала Яре добра.
И попутно, со всеми этими размышлениями, я решила, кого беру с собой. Чуму, конечно. Ну и тех же, кто со мной сейчас на охране был, хоть они и устали – Лекса, потому что самый здоровый у нас, и Штирлица, потому что он и будет спецфугас устанавливать. Инженером он был до войны.