КИНОТЕАТР
Она перепутала время и пришла почти на час раньше. Купив в пустынной кассе билеты, постояла перед кинотеатром, разглядывая афиши. Сквозь подошвы ботинок пробирался холод и по ногам поднимался в трусы. Она решила больше ни о чем не спрашивать Эмма до его отъезда. Не могла представить, что он вернется обратно.
ЭРИХ МАРИЯ РЕМАРК
Ей смутно помнилась книга, прочитанная в юности, — кажется, Ремарка. Солдат приехал на побывку к невесте. Как им продлить несколько оставшихся часов? В кино идти не хотелось — там время проходит слишком быстро. В кафе то же самое. Тогда они решили пойти в музей, где время почти стоит. Медленно бродили между пыльных витрин с безжизненными экспонатами. Текли минуты. Они брели от стенда к стенду, не говоря ни слова.
КАПУЧИНО
В кафе она закурила. Духота в битком набитом зале была столь же противна, как и холод снаружи. Вокруг сидели молодые ребята в кожаных куртках и больших шарфах. Пока она медленно пила капучино — без вкуса и без запаха, — ей пришло в голову, что то, что ее ожидает, выглядит как улица за окном кафе — черное ущелье. Неожиданно ей захотелось поговорить с матерью. Все, что они могли сказать друг другу, они в конце концов сказали, и не один раз. И все же что-то важное осталось непроизнесенным и сейчас, за столиком в кафе, свербило, точно нож в сердце. После смерти матери она много раз слушала шесть сюит Баха для виолончели, и ей представлялось лицо матери в совсем ином, незнакомом свете. Ей казалось, что партию именно из этой серии мать играла специально для нее, когда она в детстве болела и лежала в кровати. Ей давно хотелось порасспрашивать мать о музыке, но разговора не вышло, мать бросила музыку. А ведь все могло быть по-другому. Она ощутила порыв позвонить ей: — Я приеду на Рождество! И мгновенно услышать радость в голосе матери. Такое тоже бывало. Если застать мать врасплох — неожиданным визитом или радостной новостью, — ее голос наполнялся серебристыми бликами. Особенно когда ее навещали дети: взрывался фейерверк радостных ноток. Она больше ни у кого не слышала такой радости, как брызги шампанского. В матери было много жизни. Большая часть осталась неиспользованной. Никому не пригодившиеся пространства. Каждый раз, когда ей удавалось доставить матери радость, ей и самой становилось теплее от беззаботного, пьянящего чувства. Но часто ее попытки кончались неудачей. От мысли, что ей никогда больше не испытать этого волшебства, становилось тоскливо.
THE EUROPEAN. Европеец
Хотя до прихода Эмма оставалось еще полчаса, она не выдержала столько сидеть в кафе и пошла в киоск с иностранной прессой купить газету «Европеец». Она не сразу заметила, что человек, стоящий у прилавка и машущий ей рукой, показывая на выход, — это Эмм. GET OUT, I DON’T WANT YOU HERE <Выйди, тебе сюда нельзя >. От холода у него был красный нос. Щеки тоже раскраснелись. Он с хитрым видом посмеивался, она никогда не видела у него такого выражения лица. DON’T BE NAUGHTY, BE A GOOD GIRL AND CLOSE YOUR EYES! Не капризничай, будь хорошей девочкой и закрой глаза! Она успела увидеть в руках Эмма оберточную бумагу с красными гномами и что-то еще. Она получит подарок на Рождество. Эмм убрал его за спину. Она обрадовалась, как ребенок. Рождественский подарок! А она-то и не подумала о подарке для Эмма. Она послушно повернулась спиной, пока Эмм заворачивал покупку. Она уже забыла, что пришла сюда за газетой. Нет, сейчас она его не получит. Надо набраться терпения, сказал Эмм. Ее рождественский подарок исчез в глубоком кармане его пальто.
A HORRIBLE TIME OF MY LIFE. Ужасный период в моей жизни
На улице было слишком холодно. В кафе она взяла еще один капучино, за компанию с Эммом. Потертые деревянные столы, деревянные панели на стенах. Музыка из колонок, слишком громкая. Она сказала, что прочитала его рукопись, как он и просил. Хорошо. Чрезвычайно хорошо. Порой ей было трудно и страшно читать. Эмм обхватил чашку ладонями и держал ее на весу. Рукопись не закончена, надо еще несколько дней. Период работы над текстом был просто кошмарным, ужасное время эта зима в Стокгольме. Он имел в виду не только напряжение, которого потребовал текст. У Эмма был совершенно отсутствующий вид. Его взгляд исчез в деревянных панелях за ее спиной. Его лицо — заморожено.
I UNDERSTAND YOU. Я понимаю тебя,
— сказала она и добавила, что это время было и для нее утомительным. Эмм определенно не ожидал такого ответа: он вздрогнул и вопросительно на нее посмотрел. Что именно было для нее утомительным?
WELL… Ну…
всякая суета, развод, например. Просто-напросто зима выдалась нелегкой. Она не собиралась делиться, каким именно было это время для нее, и затушила сигарету, жалея, что об этом зашла речь.
YOU MUST THINK I AM SOMEONE THAT FELL DOWN FROM THE MOON! Ты, похоже, думаешь, что я свалился с луны!
— воскликнул он. Мотнул головой, откинулся на спинку, балансируя на ножках стула и глядя в потолок. Она уткнулась в чашку, прикусив язык. Нет, Эмм не сможет понять, какой была для нее эта зима. И ей не дано почувствовать, что это время означало для него. У них не было времени на разговоры об этом. Они использовали время для другого.
BUT I HAVE NOT FALLEN DOWN FROM THE MOON. I KNEW YOUR SITUATION. FORGIVE ME, I HAVEN’T BEEN OF MUCH HELP TO YOU. Но я не свалился с луны. Я знаю твое положение. Прости меня, я не многим смог тебе помочь.
Она покачала головой, чтобы он не начал говорить лишнего. У нее наворачивались слезы на глаза — неведомо почему, она же никогда не плакала. Почти никогда. Она не могла припомнить, когда плакала последний раз. При всем желании она ничем не может помочь Эмму. Не тот случай. Ничего не поделаешь. Усилием воли ей удалось сдержать слезы. Тут им пришлось вскочить и поспешить в кинотеатр, чтобы не опоздать к началу фильма, который, впрочем, оказался плохим.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Однажды, навещая отца, она сказала, что не сможет прийти на следующей неделе в обычное время, так как к ней в Стокгольм приезжает мать. Отец разволновался. Во что бы то ни стало, сказал он, он должен встретиться со своей первой женой. Они не виделись уже лет десять. С необычным для него упрямством и волнением он настаивал на встрече любой ценой. В принципе, встречу можно было бы организовать: его нынешняя супруга, у которой непременно нашлась бы куча возражений, в то время как раз была за границей. Отец не раз говорил дочери о своих угрызениях совести по поводу ее матери. Дочь каждый раз отвечала, мол, не надо так терзаться, они с матерью оба виноваты в том, что брак распался, и прошло уже так много лет после развода, целая жизнь. Сейчас нет никаких причин упрекать себя, сказала она. Но отец не сдавался, ему надо было увидеть мать. Похоже, дело было не в угрызениях совести. Дочь колебалась, она не была уверена, захочет ли мать видеться с ним после всего. Но, как она поняла, речь шла о единственной и последней встрече. Отец уже почти не мог ходить и большую часть времени проводил в инвалидной коляске. Но он просил медсестер отвозить его к телефону и звонил каждый день с нарастающим нетерпением. Она обещала поговорить с матерью о встрече, как только та прилетит в Стокгольм. Но перед самым ее прилетом он позвонил опять и сказал, что решил приехать к ней на больничной машине, чтобы дождаться там матери. Но, папа, — сказала она, — я хотела сначала спросить у мамы, как она к этому отнесется. Она не знала, как мать отреагирует. В последнее время, когда заходила речь об отце, она отзывалась о нем все еще очень зло. Ей не хотелось ранить отца подобными впечатлениями. Но тот все продолжал звонить. Это было так на него непохоже, что она поняла, как много значит для него эта встреча. За ужином она сказала матери, не без трепета: отец хочет увидеться с тобой. Мать застыла с поднятой вилкой, потом опустила ее. Знаю, спокойно сказала она. И знала это все эти годы. Я ждала удобного случая. Дочь онемела от удивления. Эти двое за десять лет не обменялись ни единым словом, но каким-то образом сговорились о встрече. Она спросила, не отвезти ли ее в больницу, чтобы не напрягать отца с больничной машиной. Конечно, — сказала мать и вышла в холл. Пока она обувалась и надевала пальто и берет, дочь позвонила в больницу и попросила сестру снова подвезти отца к телефону. Мы приедем через полчаса, сказала она ему. Слава богу, ответил отец с явным облегчением. В семь часов вечера они поднимались в больничном лифте. Мать молчала. Дочь все никак не могла оправиться от изумления. Это было похоже на сон. В отделении было безлюдно и тихо. Ваш отец в гостиной, сказал проходивший санитар. Мать осталась ждать, а дочь поспешила туда. В гостиной у включенного на полную громкость телевизора собрались пациенты в инвалидных колясках. Отец сидел у двери. Она положила руку ему на плечо. Мама приехала, сказала она. Отец просиял. Это было как чудесное исцеление. Никакой коляски, ни в коем случае. Он пойдет сам. Показал на костыли. Преодолев коридор — с одной стороны костыль, с другой дочь, — он остановился, тяжело дыша, и вовсе не от напряжения. Потом они пошли навстречу друг другу, мать в светлом поплиновом пальто и берете набекрень, отец в дырявых тапочках, растянутом свитере, седой и сгорбленный. Все выглядело нереальным. Родители молча обнялись. Единственное место, где они могли посидеть, было у лифта, там стояло два кресла и столик с переполненной пепельницей. Дочь усадила отца в кресло и побежала искать себе стул. Пока они ехали сюда в машине, она молилась про себя, чтобы мать не наговорила отцу колкостей своим особым ядовитым тоном. Но она зря волновалась. Родители сидели молча, разглядывая друг друга. Затем отец поднял руку, провел по волосам. Прости меня, сказал он. Я так плохо теперь говорю, это после инсульта. Он действительно говорил с трудом. Мать ответила: это неважно, я и сама состарилась. Отец возразил: ты не изменилась, все такая же красивая. Мать: ты тоже. Они замолчали. Они говорили правду, оба были очень красивые. Отец сказал: мы можем гордиться нашими дочерьми. Мать: да, действительно. Отец: хорошо, что мы их народили. Мать, с нажимом: это было лучшее, что