Я не могу оторвать глаз от окна. Вместо беспредельных лесов, уходящих к горизонту хлебных полей и полевых просторов, я вижу кокетливо прибранные фермы, населенные местечки; промелькнуло несколько чистеньких городов. Я смотрю на все это зачарованными глазами. На одной из остановок купил газеты; впрочем, напрасно я искал среди них социал-демократический «Форвертс»: его тогда в Германии на железнодорожных станциях не продавали. Но и в «Берлинер Тагеблатт» я прочитал кое-что о России, чего, конечно, в русских газетах тогда не могли напечатать… Шесть часов, отделявших русскую границу от Берлина, промелькнули быстро. Вот и берлинские пригороды. Поезд мчится над улицами Берлина… Грохот колес, свист выпускаемого паровозом пара… «Фридрихштрассе-Бангоф»![11]… Носильщик в красной шапке ведет меня куда-то – и я в отеле, в крошечной комнатке на верхнем этаже. Торопливо записываю свое имя в конторе отеля и бегу на улицу. Первое, что я делаю, – покупаю у разносчика газет «Форвертс». Выхожу на Унтер-ден-Линден. Вот книжный магазин – в числе других выставленных в окне книг русские…
На некоторых из них надпись: «Запрещено в России»… Вхожу в магазин, роюсь среди книг, покупаю некоторые из них. Голова моя кружится… Со всех сторон меня окружает новый, таинственный, завлекательный мир… Весь этот вечер я провел в чтении накупленных немецких газет и русских книг.
Ранним утром на другой день выехал из Берлина и приехал в Брюссель еще засветло. В руках у меня «Пепль» – орган Бельгийской социалистической партии. Но что это? На первой странице, через все ее колонки большими буквами слова: «Le sang est coule!» («Кровь пролилась!»).
Тут же сажусь на скамейку бульвара, ставлю чемодан у ног и читаю. «Баррикады!.. Революция!.. Жандармы напали на рабочих!..» Не снится ли мне все это? Наспех бросаюсь в первый попавшийся отель, оставляю там свой чемодан и снова бегу на улицу. Не знаю, что мне делать – читать газету или бежать туда, куда несется поток людей. Выбираю последнее… Поток несет меня через узкие улицы к широкому бульвару. Вижу на мостовой опрокинутый трамвай. Баррикады!!! Толпа мчится дальше. Опять кривые, узкие улицы, идущие куда-то вверх. Мы вливаемся в черную массу, скопившуюся перед домом в несколько этажей с широкими стеклянными террасами. Это «Народный Дом» («Мэзон дю Пепль», штаб-квартира Бельгийской социалистической партии). На верхней террасе стоит человек с небольшой темной бородкой, в пенсне и в соломенной шляпе (то, что французы называют «канотье»). Он говорит речь. Позднее я узнал, что это был Вандервельде, молодой лидер Бельгийской социалистической партии, восходившая тогда звезда. Толпа вдруг запела «Марсельезу» – она в те дни была в Бельгии гимном революции. С «Марсельезой» толпа двинулась дальше. Я уже не отделялся от толпы, я чувствовал себя щепкой, которую кружит бурный поток, и радостно, всей душой, отдавался ему. У толпы, по-видимому, [была] какая-то определенная цель. Сплоченными рядами, взяв друг друга крепко под руки, с пением шли мы дальше. Пение иногда прерывалось ритмическими возгласами, которые я понял только позднее:
О, Вандерпеербум,
О, Вандерпеербум,
О, Вандерпеербум,
Пеербум,
Пеербум,
Бум,
Бум!
(Вандерпеербум был первым министром консервативного католического кабинета того времени. Июльские манифестации 1899 года в Брюсселе были одним из эпизодов борьбы бельгийской демократии за всеобщее избирательное право; тогда в Бельгии был множественный – плюральный – вотум, в зависимости от ценза, с которым особенно решительно боролась социалистическая партия.)
На углу небольшой площади толпа остановилась. На высоком подоконнике стоял молодой рабочий в каскетке и что-то объяснял толпе. В больших зеркальных стеклах магазина обуви зияли звездочки с расходящимися во все стороны в виде лучей трещинами, часть окна была выломана. Один из стоявших на выставке башмаков был прострелен. Рабочий с жаром рассказывал о нападении жандармов, об обстреле ими манифестантов, показывал, где стояли жандармы, где находились манифестанты.
Впервые в жизни увидел я следы гражданской войны на улице – разбитые окна, простреленные стекла, следы пуль на стенах. С чувством, близким к благоговению, смотрел я тогда на все это. Сколько разбитых стекол пришлось мне потом увидеть в моей жизни! Эти «разбитые стекла» сделались символом нашей трагической эпохи. Не только разбитые стекла, но и разбитые, уничтоженные человеческие жизни…
Долго толпа не могла задержаться у окна магазина – сзади напирали новые массы, которые толкали нас дальше. И вдруг – мы выкатились на огромную площадь. Прямо напротив большой парк, рядом – высокое красивое здание. Это парламент. Посередине площадь была странно и жутко пустынна. Кое-где на ней лежали опрокинутые грузовые автомобили, брошенный и поставленный поперек рельс трамвай. Там, около парка и возле здания парламента, плотными и тяжелыми черными рядами стояли конные жандармы. Вот один отряд отделился и рысью развернутым фронтом пошел на толпу. Толпа поддалась и растеклась по тротуарам, вдавилась в узкие улицы. В воздухе еще звучали обрывки «Марсельезы». Но постепенно площадь пустела – жандармы очищали ее от манифестантов.
Вечером я снова оказался перед «Народным Домом». Вместе с толпой вошел внутрь. Полутемный зал был переполнен. За всеми столиками сидели рабочие, многие стояли в проходах. Кельнерши в живописных фламандских костюмах разносили кружки пива. Было душно, темно, стоял густой табачный дым. В зале гремела «Марсельеза». Она перекатывалась из одного конца большого зала в другой – замирала в одном месте и гремела в другом…
Vive la republique!
Sociale et politique…
Marchons!
Marchons!..
Манифестации в пользу всеобщего избирательного права продолжались несколько дней. Кое-где в городе происходили стычки между рабочими и жандармами. В результате – несколько убитых и около двух десятков раненых. Эти дни я жил как в лихорадке. Ходил по улицам с манифестантами… По вечерам посещал рабочие собрания. Много времени проводил в «Народном Доме». Участвовал в большом вечернем народном гулянии («кермеса») за городом, где смотрел на пышный фейерверк и вместе с рабочими, взявшись за руки с незнакомыми мне людьми, носился в темноте по лужайкам в веселых фарандолах[12]. Я переживал чувство братского экстаза.
Постепенно жизнь стала входить в берега. Я усиленно изучал французский язык, знакомился с рабочими организациями и кооперативами (хлеб я принципиально покупал только в кооперативных булочных!), участвовал на их собраниях. Прошло больше месяца. На все мои справки относительно Социалистического университета и времени его открытия мне отвечали уклончиво: теперь, объясняли мне в секретариате, каникулярное время. Я познакомился с двумя русскими, давно уже жившими в Брюсселе. Один из них окончил местный университет (его фамилия была Загряцков) и был кандидатом права. Другой изучал рабочее движение, жил для этого с рабочими и вместе с ними работал в копях… (Фамилия его была Мар – так, по крайней мере, он сам мне отрекомендовался. Значительно позднее я узнал, что это был Акимов-Махновец, социал-демократ, один из видных руководителей группы «Рабочее дело».) Оба не советовали мне оставаться в Брюсселе. «Социалистический университет, – говорили они, – дело новое и неверное. Лучше поехать в Париж или Берлин – и там поступить в университет: там научные занятия поставлены серьезно, по-настоящему». В душе я долго противился этому – нелегко было расстаться со сложившейся еще в Москве мечтой. В конце концов голос рассудка победил – в конце августа я был уже в Берлине. Там я был благополучно принят в университет, пожал при приеме руку ректору и сделался полноправным берлинским студентом – vir juvenis ornatissimus[13], как значилось в моем приемном дипломе, напечатанном, по сохранившемуся в немецких университетах от Средних веков обычаю, на латинском языке.
Могут ли в жизни человека быть более счастливые годы, чем годы студенчества? У меня было все, о чем я тогда мог мечтать: свобода в выборе науки и профессоров, свобода учения, независимость, отсутствие забот о завтрашнем дне, дружба. Каждый день давал мне новые знания и открывал передо мной новые горизонты. Среди лекций и среди книг, в горячих спорах с друзьями жизнь с каждым днем казалась мне все богаче, все сложнее, все глубже, но вместе с тем и все труднее. Обеими пригоршнями, где только мог, я собирал опыт и знания, как пчела собирает мед со всех цветов, которые встречает на полете.
Тысячи новых вопросов, требовавших разрешения, возникали передо мной. Я чувствовал, как с каждым днем росли и крепли мои крылья. Смысл жизни, ее цели, ее оправдание – вот что занимало нас всех в те годы, что требовало от нас ответа, облекая порой эти требования в трагические одежды.
К нашим услугам было все, что человеческая культура накопила за тысячелетия своего существования: философия, наука, искусство, культурные богатства всего мира и всей мировой истории. В их свете мы твердо знали одно: оправдать свое существование человек может лишь служением высоким идеалам, весть о которых он должен нести другим людям. Служение человечеству, в его лице всем людям и в первую голову людям нашей родины – вот в чем только и могли быть смысл и оправдание жизни. Для этого нужно многое узнать и многому научиться – только знание и только широкое образование дадут возможность служить людям с пользой. По существу, для меня во всем этом не было ничего нового – на путь служения общественным идеалам я твердо решил вступить еще в гимназические годы. Но, боже мой, насколько теперь, когда храм науки распахнул передо мной шире свои двери и когда в дружеских ночных спорах возникло столько совсем новых сомнений, насколько все оказалось сложнее и труднее! Наивными и смешными казались мне теперь те смелые решения, которые мы еще так недавно принимали с Вороновым. Теперь я уже совсем не походил на того мальчика, который так уверенно в полчаса мог исправить карту звездного неба, – я понял, что не только звездное небо надо мной, но и нравственные законы во мне самом необъятны, безграничны и вряд ли вполне могут быть постигнуты… «Фауст» Гёте стал одной из моих самых любимых книг.