Было ли это ошибкой? И можно ли сказать, что те несколько тысяч человеческих жизней, которые погибли в декабре 1905 года в Москве, были жертвой напрасной? Кто может на это ответить и теперь, когда с того момента прошло уже несколько десятков лет? Кто может взять на себя смелость сказать, что история ошибалась? Тогда у нас другого выхода не было. Так думали мы тогда, так, несмотря на все, с тех пор пережитое, думаю я и сейчас.
Объективно рассуждая, конечно, принятое решение не было достаточно продумано. Никаких шансов на успех оно не имело. На что могли рассчитывать революционные организации, имея в своем распоряжении одну-две тысячи вооруженных разного рода оружием (вплоть до дрянненьких револьверов) дружинников, состоявших из учащейся и рабочей молодежи? Если бы даже удалось овладеть Москвой, на что, по правде сказать, никто из нас и не надеялся, исход столкновения ни в ком не мог вызвать сомнения, потому что Москва, конечно, была бы все равно раздавлена. Но бывают положения, когда люди идут в бой без надежды на победу – это был не вопрос стратегического или политического расчета, а вопрос чести: ведь так в свое время действовали и декабристы, пошедшие на верную гибель.
А воодушевление среди нас было так велико, и забастовка на другой день началась в Москве так дружно, что в эти первые дни успехи превысили все наши ожидания. Сейчас мы уже можем заглянуть и за кулисы правительственного механизма, потому что движение 1905 года изучено и тайные документы опубликованы.
«Возникшее сегодня мятежное движение, выразившееся общей забастовкой всех железных дорог, кроме Николаевской (как раз самой важной, так как она соединяла Москву с Петербургом. – В. З.), и начавшиеся уже нападения на железнодорожные станции обнаружили совершенную недостаточность войск гарнизона. Для подавления движения убедительно прошу немедленной присылки бригады пехоты из Петербурга, без чего признаю положение очень серьезным», – телеграфировал 7 декабря московский губернатор адмирал Дубасов в Петербург великому князю Николаю Николаевичу, командующему Петербургским военным округом. Еще удивительнее был полученный им из Петербурга ответ: «Августейший командующий приказал сообщить: в Петербурге свободных войск для посылки в Москву нет!»
Если бы мы тогда знали об этой переписке! Сколько новых надежд она бы в нас вдохнула, как укрепила бы наше решение: победить или умереть! Но в то время неопытны были как правительство, так и революционеры. Обе стороны действовали неуверенно, как бы только нащупывая силы друг друга. Эта неуверенность проявлялась даже в тех случаях, когда обе враждебные силы приходили в непосредственное соприкосновение – решительных действий не было ни с той ни с другой стороны. Они пришли позднее.
Забастовка всюду началась дружная. Забастовали железные дороги, забастовали почта и телеграф, прекратилось движение городских трамваев, остановились решительно все заводы и фабрики Москвы. Перестали выходить и газеты. (Последнее, между прочим, было несомненной ошибкой, так как отсутствие всяких известий не только создавало неуверенность и неизвестность, но вызывало хаос и рождало панические слухи, которые нельзя было опровергнуть.) Все магазины закрылись. Но водопровод, газовый завод и электрические станции продолжали работать. Работал сначала и телефон, но потом, по распоряжению полиции, все частные абоненты были из телефонной сети выключены. Что же делать дальше?
Надо разоружать полицию! Комитет нашей партии имел помещение в доме Хлудова, где на заседании Совета рабочих депутатов было принято решение о забастовке. Помню, как в продолжение всего этого первого дня сюда приходили товарищи и с торжеством приносили отобранное у полицейских оружие – железные (не стальные!) шашки, то есть сабли, которые население презрительно называло почему-то «селедками», и огромные казенные револьверы.
Весело, со смехом, рассказывали о различных приключениях. Обычно к стоявшему на перекрестке полицейскому подходили двое-трое товарищей, неожиданно наставляли на растерявшегося городового револьверы и отбирали его оружие. Городовые не сопротивлялись. Происходило вначале все это довольно мирно и даже с шутками. У стоявшего на Кузнецком Мосту городового, помню, в кобуре револьвера не оказалось (я тоже принял участие в разоружении полиции), кобура была набита какими-то полицейскими бумагами; это нас не ввело в заблуждение – городового обыскали и с торжеством вытащили у него револьвер из-за пазухи. Было даже несколько случаев, когда оружие было отобрано женщинами – нашими пропагандистками. Они с гордостью приносили его. Большой стол скоро был завален отобранным оружием. Полицейские стали исчезать с улиц. Разоружали также офицеров.
– Гражданин, ваше оружие!
– Мне мой револьвер дорог как память – я не хотел бы с ним расставаться…
– Нам сейчас оружие нужнее. Дайте ваш адрес – вот вам мой адрес. Когда револьвер нам больше не будет нужен, вы его получите обратно.
В этот первый день нигде не было столкновений – не было ни запаха пороха, ни крови.
Шли митинги. Большие народные митинги были назначены и на 8 декабря. В 5 часов вечера был назначен митинг в театре «Олимпия» на Садовой. Огромный зал залит электричеством. Над эстрадой красуется огромная надпись: «Земля и воля». Театр битком набит народом. Выступают ораторы от социалистов-революционеров и социал-демократов. Они призывают к немедленному выступлению, к вооруженному восстанию. В толпу с эстрады бросают «летучки». Возгласы «Умереть или победить!» встречаются толпой с восторгом.
Публика наэлектризована, но не столько речами ораторов, сколько ожиданием, что вот-вот что-то должно произойти на улице. Оттуда толпа перешла в находившийся неподалеку, тоже на Садовой улице, загородный сад «Аквариум»[42], там вечером должен был состояться новый митинг. И там говорили наши товарищи. От нашей партии там должен был выступить Бунаков. В «Аквариуме» собралось не меньше 5000 человек. Не тронув днем митинга в «Олимпии», полиция, очевидно, решила расправиться с этим собранием.
Поздно вечером мы получили в комитете сведения, что митинг в «Аквариуме» окружен войсками. Затем стали поступать новые и все более тревожные сведения. В «Аквариуме» была наша боевая дружина во главе с ее начальником, Александром Яковлевым (кличка Тарас Гудков) – 20-летним студентом. Дружина решила прорваться сквозь кольцо войск, началась стрельба… Новое сообщение: к «Аквариуму» никого не подпускают близко, там слышны ружейные залпы… Очевидно, собравшихся расстреливают…
Итак, началось! Наши гибнут. Дружинникам, конечно, несдобровать. Но погибнут, разумеется, и все остальные наши товарищи…[43]
Спешно созываем комитет из наличных членов. Двух мнений нет – на удар нужно ответить ударом! Постановлено: на расстрел митинга в «Аквариуме» ответить взрывом охранного отделения. Это поручение дается мне. Два товарища вызываются добровольно выполнить его – оба из числа наших партийных дружинников. Наша химичка, Павла Андреевна, молодая красивая брюнетка с голубыми глазами, берется спешно приготовить две 15-фунтовые бомбы с фитилями – запас динамита у нас был большой. Я уславливаюсь со всеми тремя. Решение принято в 11 часов вечера – мы назначаем друг другу свидание на окраине города в знакомой рабочей квартире на 2 часа ночи.
До глубокой ночи продолжают поступать сведения об «Аквариуме». По одним сведениям, митинг расстрелян (даже к нам оттуда доносятся выстрелы), по другим – некоторым из наших товарищей удалось каким-то чудом через заборы, по крышам, оттуда вырваться. Но никто не знает, что стало с дружинниками, с организаторами митинга, с партийными ораторами, с Гудковым, с Бунаковым…
Ровно в 2 часа ночи я на назначенной квартире. Это маленькая и темная квартира рабочего. Его самого дома нет – нас принимает его жена, которая доверчиво на нас смотрит; за печкой двое детишек – они протирают глаза и с любопытством следят за всем происходящим. Если бомбы взорвутся, то и от них ничего не останется… Оба товарища, предложившие свои услуги в качестве метальщиков бомб, меня уже дожидаются. Оба они еще совсем молоды – между 18 и 20 годами.
Один из них – повыше ростом, художник из Строгановского училища, по имени Оскар, другой – блондин, небольшого роста, с горящими глазами; его зовут Борис, он приказчик галантерейного магазина. На извозчике приезжает наша химичка, Павла Андреевна, – с ней два тяжелых четырехугольных пакета, которые мы осторожно принимаем. Тут же зашиваем их в темный ситец. Каждый снаряд окручен бикфордовым шнуром, рассчитанным на одну-две минуты. Химичка обстоятельно разъясняет, где расположен конец зажигательного шнура, зажечь его можно закуренной папиросой. Бросить снаряд надо как можно дальше от себя, но опасности непосредственного взрыва нет – взорваться он должен только от зажженного фитиля. Мы совместно разрабатываем план. Мы хорошо знаем, где находится охранное отделение – в Гнездниковском переулке на Тверской улице. Я знаю и самое помещение, куда могут быть брошены снаряды: шесть месяцев тому назад, когда я был арестован, меня возили туда на допрос – и я сидел в комнате, матовые окна которой выходили прямо на тротуар, у них не было даже решеток, и окна были низкие; я еще тогда подумал: не убежать ли?.. Таких окон, как я хорошо помнил, было в комнате несколько. Самый дом, примыкавший к дому полицеймейстера, выходившему на Тверской бульвар (там на приеме был убит этим летом нашим товарищем, Петром Куликовским, московский градоначальник граф Шувалов), был старым двухэтажным зданием.
Вся диспозиция нами подробно обсуждена. Чтобы, на всякий случай, не было недоразумения, мы ее несколько раз повторяем. Оскар и Борис идут не торопясь, один за другим. Расстояние между ними – десять шагов. В зубах у каждого зажженная папироса. Под мышкой у каждого снаряд. Когда оба будут у окон, один из них дает сигнал – они зажигают папироской, не вынимая ее изо рта, бикфордовы шнуры, и оба одновременно бросают через окна, разбивая стекла, снаряды. Затем бегут назад на Тверскую, откуда пришли. Время они должны рассчитать так, чтобы быть на месте не позднее половины четвертого. Обоим я даю адрес нашего общего приятеля – Михаила Андреевича Ильина (Осоргина); у него мы трое должны встретиться, если все сойдет благополучно… Мы трое крепко обнимаемся при прощании.