Наконец, видя бесполезность сопротивления – револьверы против пушек! – послали двух парламентеров заявить войскам, что сдаются. Когда парламентеры вышли с белым флагом на улицу, пальба прекратилась. Вскоре оба вернулись и сообщили, что командующий отрядом офицер дал честное слово, что больше стрелять не будут, всех сдавшихся отведут в пересыльную тюрьму (Бутырки) и там перепишут. К моменту сдачи в доме оставалось 130–140 человек. Человек 30, главным образом рабочие из железнодорожной дружины и один солдат, бывший в числе дружинников, успели спастись через забор. Сначала вышла первая большая группа – человек 80—100. Оставшиеся спешно ломали оружие, чтобы оно не досталось врагу, – с размаху ударяли револьверами и винтовками о железные перила лестницы. На месте найдены были потом полицией 13 бомб, 18 винтовок и 15 браунингов.
«Я попала во вторую группу, – рассказывала сестра милосердия. – Нас было в ней человек 30–40. Я вышла из дома последней. Тротуары у главного входа были изуродованы бомбами. Против дома стояла пехота и орудия. Оба переулка были совершенно пусты. Было темно. Мы стояли тихо, в недоумении ожидая, что будут с нами делать. У всех на руках были повязаны белые платки – знак того, что мы сдались. Вдруг со стороны Чистых Прудов налетели драгуны под предводительством бравого ротмистра.
„Шашки вон! Руби их!“
И он разразился страшнейшей циничной бранью. Он был, казалось, вдребезги пьян, с пеной у рта, как и у его лошади.
„Я вам покажу, как митинги устраивать… Перекрошу всех!“
Ему отвечали из толпы: „Мерзавцы! Дали честное слово, что не тронете. Мы сдались без оружия. Это провокация!“
„Руби их!“
Публика бросилась врассыпную. Драгуны пустились вслед, настигли бегущих и стали рубить их шашками. Офицер налетел на меня. Я бросилась из-под лошади на тротуар и упала ничком на землю. Мне в ту минуту почему-то казалось, что так лучше. „Ложитесь!“ – сказала я товарищу, стоявшему рядом. Он лег под откосом тротуара, другой повалился поодаль.
„Что за чучело тут валяется? Наверное, притворяется! Руби его!“
„Эту не надо…“ – пробормотал драгун.
Перепрыгнув через дальнего товарища, офицер направил лошадь на тротуар, но она не шла и поднялась на дыбы. Он никак не мог достать меня шашкой и только отрубил кусочек кожи на пальце, когда я невольно прикрыла голову руками. Сильно натянув поводья, он осадил лошадь и, взмахнув шашкой, снес половину черепа лежащему рядом товарищу. На меня брызнули кровь и мозги убитого. В это время около нас не осталось ни одного драгуна – все ускакали вдогонку за убегавшей толпой.
Офицер повернул лошадь на задних ногах и тоже пустился вслед за ними. Я вскочила на ноги. Смотрю – надо мной разбитое окно. В воротах прячутся несколько человек из наших. Мы полезли в окно, впрыгнули в чью-то квартиру, опрокинули на столе чернильницу и, пробежав через несколько комнат, выскочили на парадную лестницу. Швейцар замахал на нас руками. „Сюда нельзя! Тут офицер говорит по телефону. Идите на черную лестницу!“
Вся черная лестница была залита кровью. Мы все порезались о стекла, когда лезли в окно, руки и плечи у некоторых были в крови от сабельных ударов. Мы позвонили в квартиру верхнего этажа. За дверью послышались шаги и мужской голос спросил: „Сколько вас?“ – „Четверо“, – ответила я. Нам отворили. Мы вошли, все десять человек, устроили в кухне лазарет и перевязали друг другу раны. Было уже два часа ночи. Из окна мы видели, как всю ночь на улице разъезжали драгуны. В 7 часов утра, когда стало светать, мы по одному стали выходить. По лестнице тихо крались. Дворник сказал, что может выдать соседняя прислуга. Внизу стояла какая-то женщина, которая сказала, что драгуны сделали обыск в доме Фидлера, нашли там солдата и убили его. Когда я вышла на Покровку, увидала на посту пятерых городовых с винтовками. Они говорили между собой: „Здорово мы их ночью почистили!“»
Но и расстрел артиллерией училища Фидлера вечером 9 декабря – этот первый акт, который можно считать началом вооруженного восстания, – произошел без серьезного учета своих сил со стороны высших московских властей. Обещаний послать из Петербурга подкрепления еще не было – напротив, как пишет в своих воспоминаниях граф Витте, бывший тогда председателем Совета министров, оттуда на все просьбы был получен решительный отказ. Министр внутренних дел Дурново тревожно спрашивал по телефону адмирала Дубасова: «Зачем вы обстреливали дом Фидлера?» На что Дубасов отвечал: «Сам спохватился, но было поздно».
А между тем именно с этого момента и началось в Москве настоящее восстание, для которого психологически атмосфера в населении была уже готова. В этот же вечер 9 декабря на московских улицах появились первые баррикады.
На другой день, 10 декабря, решительные действия начались по всей Москве – всюду, как по чьему-то приказу, выросли баррикады. В правительственных кругах с самого начала переоценивали силы революционеров: в этом факте видели организованность революции – чья-то тайная рука управляла всем движением!.. В действительности было другое – для правительства, быть может, не менее страшное: единое настроение московского населения. Весть об артиллерийском обстреле дома Фидлера облетела всю Москву и всюду вызвала негодование: Москва встала определенно на сторону революции.
Надо было видеть, как росли баррикады – они всюду вырастали буквально как из-под земли. Срубленные и поваленные телеграфные столбы, выломанные деревянные ворота, чугунные решетки, доски, пустые деревянные ящики, поленья дров, все, что попадало под руку, – все это выволакивалось на улицы, и порой буквально в несколько минут поперек улицы вырастала баррикада в рост человека.
Весьма полезной оказалась проволока, которую во многих местах перед баррикадой по несколько раз протягивали через улицу – особенно хороша была для этой цели толстая блестящая медная проволока, проходившая над многими улицами, как проводник электрического тока для трамваев; ее обычно протягивали между газовыми уличными фонарями от одного тротуара к другому – это было очень просто и очень надежно. В некоторых местах баррикады закидывали снегом и заливали водой – стояли морозные дни, и лед сковывал постройку. Строили баррикады с энтузиазмом, весело.
Работали дружно и с восторгом – рабочие, господин в бобровой шубе, барышня, студент, гимназист, мальчик… К ним присоединялся случайный прохожий; с шутками, с дружными криками, а порой и с песней ломали соседние заборы, тащили бревна, вытаскивали из соседних домов всякую рухлядь и устраивали баррикады. Иногда на ней водружали красный флаг. На короткое время все чувствовали какую-то взаимную близость, чуть ли не братство – и потом все снова расходились по своим делам. Не надо думать, что эти баррикады строились по какому-то плану, выработанному революционерами, как это глубокомысленно предполагала высшая московская администрация, – баррикады строил обыватель.
Это было так весело! Разрушать и строить! Разрушать и строить! Особенно много баррикад строилось по длинным бульварам и Садовой улице, опоясывающей центр города. В этом власти тоже усмотрели какой-то выработанный революционерами план, тонко и глубоко задуманную махинацию – в действительности и это было неверно: по Садовой строили баррикады потому, что Садовая была широкой улицей, которую надо было перегородить, потому что на ней были телеграфные столбы и потому что по ней всегда вообще было большое движение.
Но баррикады были не только здесь, были они всюду и в других частях города, возникали и в узеньких переулках. Между баррикадой и прилегающим домом оставляли узкий проход. В постройке, казалось, было даже какое-то соревнование – как будто люди старались построить у своих домов баррикады, которые должны были быть лучше соседних…
И сначала никто постройке этих баррикад не мешал. Другой их странностью было то, что они были сначала без защитников – люди строили их и уходили. Защитники на них появились позднее – когда полиция и войска начали баррикады атаковать. Конечно, значение этих баррикад было больше моральное, чем стратегическое, но роль в московском движении они сыграли большую: главным образом тем, что разрезали Москву на великое множество замкнутых маленьких участков и тем не дали возможности войскам маневрировать.
Это была суббота. В первую половину дня на улицах было еще много народа. На Прохоровской фабрике, что на Пресне, за Зоологическим садом, с утра был митинг – митинги в эти первые дни забастовки шли на многих заводах и в железнодорожных мастерских. На митинге решают пройти по улицам процессией. Несколько тысяч человек строятся в ряды по десять человек в каждом и с пением революционных песен двигаются по улицам – развеваются красные знамена с надписями «Земля и воля», «РСДРП».
В процессии, кроме прохоровцев, принимают участие и отряды рабочих с других заводов со своими знаменами. Процессия уже находится в средней части большой Пресни, когда вдруг происходит замешательство: от заставы, вдогонку толпе, скачет отряд казаков, задняя часть толпы, не дождавшись натиска казаков, разбегается – казаки с офицером впереди влетают в середину многотысячной толпы и, встреченные громкими криками, в смущении останавливаются. Рабочие, в особенности девушки, плотно окружают отряд. «Вы наши братья – не стреляйте!» – «Мы за землю и волю!» – «Мы за вашу свободу!»…
Крики стоят в воздухе. Красные знамена плотно со всех сторон окружают отряд смущенных донцов. Казаки снимают винтовки с плеч, слышно щелканье разряжаемых патронов, офицер убеждает толпу разойтись… В это время через переднюю часть толпы проезжает второй отряд казаков, встречаемый такими же уговорами и криками. Через несколько минут оба отряда, соединившись, не торопясь, едут за Пресненскую заставу. Толпа оправилась, ряды снова построились, прерванное шествие со знаменами и пением возобновилось…
Этот день сначала казался праздничным – как будто в Москве начался какой-то народный праздник. Но с полудня Дубасов начал энергично действовать. Около часа дня со Страстной площади раздались три ружейных залпа по различным направлениям, через полчаса еще три. Затем две пушки начинают обстреливать Страстной и Тверской бульвары и Тверскую улицу. На высокие дома вдоль Тверского бульвара, на церкви и колокольни подняты пулеметы. Стреляли вдоль бульваров до самых сумерек.