И я тогда вспомнил слова Толстого, что храбрость заключается вовсе не в том, чтобы не испытывать чувства страха, а в том, чтобы это чувство побеждать. Мне тоже было страшно… Осторожно выглядываешь из-за угла. Под шубой два маузера, в руках – третий, который держишь наготове, со взведенным курком… И какая радость, когда доберешься до своих! Вот первые баррикады, нас окликают дружинники – мы уже в безопасности, нас окружают товарищи. И опять назад – в штаб, через страшную, но мэн’с лэнд[46]. С удивлением сейчас припоминаю, что наш штаб находился в районе, занятом войсками… Почему, не знаю.
А сколько чудесных рассказов, сколько необыкновенных приключений и переживаний! Везут на извозчике патроны. Они в тяжелых плоских картонных пачках. Их положили под ноги, прикрыли сеном. На извозчике Вера Руднева и Женя Ратнер (член Московского комитета). Женя обняла Рудневу за талию и поддерживает ее. Разъезд казаков. «Стой! Куда едете?!. Выходи по одной! Руки вверх! Обыскать!..» – «Ради бога, – взмолилась Женя, – везу знакомую в больницу, родить должна». Руднева закрыла в изнеможении глаза.
Казаки вплотную, с ружьями наперевес, подъезжают к извозчику и, не слезая с коней, ощупывают сверху обоих. На них ничего нет. «Пошел дальше!» Если бы они вышли из саней, сани были бы обязательно обысканы, патроны под сеном найдены и обе, конечно, были бы убиты на месте.
Рассказывали об одной погибшей курсистке, которая переносила несколько револьверов, – она подвязала их под юбкой. Обыскивавшие солдаты их нащупали, опрокинули девушку в снег и проткнули ее несколько раз штыками снизу вверх…
Марк Вишняк с Львом Армандом несли маузеры – у него они были спрятаны на груди, у Арманда – по бокам. Наскочили на драгунский разъезд. «Стой! Руки вверх! Подходи по одному!» Сначала обыскали Арманда – провели руками по груди и по спине и ничего не обнаружили. Потом взялись за Вишняка – провели по бокам, тоже ничего нет! «Ну, проваливай, жидовская морда!» Марк говорил мне потом, что то был единственный в его жизни раз, когда ругательство «жидовская морда» доставило ему удовольствие!
Но были у нас в штабе и тихие часы. 12 декабря Дубасов отдал приказ круглые сутки держать на запоре все ворота и парадные двери, выходившие на улицу. Никто не имел права после 9 часов вечера и до 7 часов утра выходить на улицу. Ночью Москва замирала. Мы вповалку спали на полу – на разостланных на полу шубах. Стояла странная тишина. Мы обменивались впечатлениями за пережитой день. Порой раздавалась шутка, звучал и смех. Вечерами мы любили усаживаться в темноте на полу возле затопленной печки и тихо, тихо пели хором сложенную в эти дни песню (ее сложил Николай Иванович Рыбкин, бывший в те дни эсером, позднее сделавшийся максималистом):
Мы требуем свободы, свободы, свободы!
Мы требуем свободы – довольно нам терпеть!
Восстань, народ рабочий,
Страдающий на поле, и в шахтах, и в строю,
Восстань для лучшей доли,
Свои права на счастье ты обретешь в борьбе!
Я и сейчас помню мотив этой песни, рожденной тогда. Были такие тихие минуты и днем. Тогда мы открывали форточку в окне и слушали. Медленно падали снежинки, залетали в комнату и тут же таяли. Где-то раздавались иногда отдельные выстрелы, пулеметная трескотня и мягкие пустые удары орудий. За один час мы насчитали 62 пушечных выстрела.
Как-то к нам поступило сообщение, что в окрестностях Москвы обнаружены склады военного оружия, которые можно захватить. Необходимо обследовать. Взялись за это Вадим Руднев (Бабкин) и наш начальник боевой дружины, Александр Яковлев (Тарас). Они отправились в экспедицию с утра. Только около 6 часов вечера, когда уже совсем стемнело, вернулся Александр. Вид у него был угрюмый. «А где Вадим?» – «Нет Вадима», – неохотно ответил Александр. Из его дальнейшего рассказа выяснилось, что оба они, поднимаясь от Кузнецкого Моста по Камергерскому переулку, наткнулись на цепь солдат, шедших им навстречу. Александру удалось завернуть за угол и скрыться, но он ничего не знал о судьбе Вадима – слышал только выстрелы… «Вероятно, погиб…»
Но Вадим Руднев не погиб. Произошло следующее. Когда оба они – и Александр, и Вадим – побежали под выстрелами, одна из пуль ранила Вадима. Пуля пронизала насквозь его правый бок (он потом показывал входное и выходное отверстие), раздробила перламутровую запонку манжета, вошедшую в мякоть ладони, и отстрелила мизинец (все здоровавшиеся с Рудневым чувствовали отсутствие мизинца на его правой руке). Руднев упал и не мог подняться. На локтях с трудом вполз в подъезд, каким-то чудом вскарабкался на первый этаж и постучался в первую попавшуюся ему дверь. Его впустили, перевязали и, что замечательнее всего, спрятали, хотя это и было для хозяев квартиры связано со смертельной опасностью (Дубасов отдал распоряжение не принимать раненых и немедленно сообщать о них властям).
На другой день дали знать одному из отрядов нашего Красного Креста (все дни восстания действовал так называемый Вольный Красный Крест из добровольцев) – и Вадима перевезли в Строгановское рисовальное училище, где был оборудован один из наших перевязочных пунктов.
Из Строгановского училища нам сейчас же дали знать. Я навестил Вадима в тот же день – это было 12 или 13 декабря. Сначала я повидался с доктором. Доктор сказал, что определить серьезность ранения пока невозможно, рана сквозная: если пуля прострелила кишечник, положение раненого безнадежно, если же она кишечника не задела, то все может обойтись благополучно. «Узнаем мы это по температуре, – сказал доктор, – если температура сегодня или завтра подымется, это будет означать, что рана смертельна». Когда я разговаривал с Вадимом, температура еще не была повышена, но что будет завтра? Впрочем, о ране мы не говорили. Вадим интересовался лишь тем, как идет восстание. И мы с ним сообща решили, что движение необходимо форсировать дальше – назад дороги нет. Эту линию мы в комитете и проводили – она совпадала с нашим настроением. Мы тогда еще не знали, что по требованию Дубасова в спешном порядке, наконец, был двинут из Петербурга на усмирение Семеновский гвардейский полк, в котором правительство было уверено…
Расстреливали дома и на Арбате – совсем недалеко от нас. Вид некоторых улиц был ужасный – точно неприятель прошел. Все окна выбиты, кое-где выбитые стекла завешаны коврами, заткнуты тюфяками. На стенах домов следы шрапнелей. Водосточные трубы пробиты пулями и в некоторых местах напоминают терки для картофеля. Мороз, яркое солнце, белый чистый снег.
Теперь войска прибегают к новой тактике. Сначала орудиями они издали обстреливают баррикады и тем заставляют разбегаться находящихся за баррикадами защитников. Затем, не прекращая ружейного и пулеметного огня, медленно продвигаются вперед. Отряды пожарных выступают в несвойственной их профессии роли поджигателей – они обливают баррикаду керосином и зажигают ее. Так постепенно очищаются одна за другой улицы. Всего упорнее бои идут на одной из окраин города – на Пресне, в самом конце длинного Арбата. Там [на Пресне] расположены большие корпуса мануфактурной фабрики Прохорова, на которой работало несколько тысяч человек. То был один из оплотов нашей партии. Прохоровская дружина была вся вооружена маузерами. Там действовали совместно и дружно, под общим командованием, дружина нашей партии, дружина большевиков и дружина только что тогда отколовшихся от нашей партии максималистов. Там же на Пресне была мебельная фабрика Шмидта, сочувствовавшего большевикам, – тоже один из оплотов Пресни. Пресня в Москве держалась дольше всех.
15 декабря прибыл из Петербурга гвардейский Семеновский полк. Нашим товарищам, пытавшимся взорвать линию Николаевской железной дороги, соединяющую Москву с Петербургом, это сделать не удалось. Прибытие Семеновского полка решило судьбу восстания.
Силы Московского гарнизона увеличились вдвое – их было теперь до 4000 солдат, не считая полиции. Что могли сделать против них те одна-две тысячи дружинников, которые тогда насчитывались в Москве, слабо вооруженные, не имеющие военного опыта и военачальников?
Об этом отсутствии опыта можно было судить хотя бы по тому, что дважды за эти дни орудия попадали в руки дружинников – они не только не могли и не умели их использовать, но даже не сумели их обезвредить – вынуть замки; операция, известная каждому артиллеристу… Можно было только удивляться, как долго держалась восставшая Москва против организованных и вооруженных сил противника. Это, конечно, объяснялось лишь тем, что на стороне восставших было население Москвы. В городе было всеобщее озлобление против действий полиции, казаков и драгун.
Ликвидация восстания продолжалась несколько дней. 17 декабря вся Москва уже была очищена от баррикад. Добивалась окруженная со всех сторон Пресня, где еще долго революционеры отсиживались в корпусах Прохоровской мануфактуры и на мебельной фабрике Шмидта. Эти здания были издали разгромлены артиллерией. Дубасов отдал приказ: «Истреблять всех, оказывающих сопротивление, никого не арестовывая». Окончательно восстание было подавлено 19 декабря.
Но карательные действия еще продолжались, как в самой Москве, так в особенности и в ее окрестностях, на железнодорожных путях. Руководили этими операциями командир Семеновского полка полковник Мин и его помощник полковник Риман. В этом бесславном деле они своей жестокостью стяжали себе славу. На станции Люберцы, возле Москвы (по Казанской железной дороге), полковник Риман поучал крестьян: «Если ораторы вернутся, убивайте их, убивайте чем попало – топорами, дубинами. Вы не ответите за это. Если сами не сладите, известите семеновцев, мы снова приедем». На Казанской железной дороге было убито 150 человек, из них подавляющее большинство не принимало участия в восстании. Иногда это была дикая охота за людьми, кровавая потеха. Вот одному разрешили пройти. Он сделал несколько шагов – вслед раздаются выстрелы, и он падает раненый. «Ну, ползи, может быть, и доползешь», – смеются семеновцы и несколькими новыми выстрелами добивают его.