Этот крестьянский съезд в далеком украинском селе дал мне очень много – он укрепил во мне веру в крестьянина, в возможность преобразования крестьянской жизни на новых общественных основаниях. До сих пор эта вера была у меня чисто теоретической – теперь она получила подтверждение на практике. Да, это возможно! Да, это будет! И над этим надо работать и работать…
Как легко и радостно было на душе. С каким наслаждением я прислушивался к разговорам участников съезда после его окончания, сам окунулся в эту дружескую, братскую среду. Да, именно братскую! Когда я занимался пропагандой в Москве в рабочих кружках, я очень дорожил теми тесными товарищескими отношениями, которые у меня устанавливались с некоторыми из рабочих, но это были именно только товарищеские отношения. Здесь, среди крестьян, которых я видел впервые в своей жизни, я чувствовал нечто большее – они относились ко мне, как к брату, с какой-то лаской, любовью.
Чем это объяснялось, я не знаю – быть может, большей непосредственностью, простотой и чистотой крестьянской натуры, крестьянской жизни. Да и вся обстановка была иная – мы не сидели в маленькой и тесной рабочей квартире, в накуренной комнате, в постоянном ожидании и напряженном страхе, что вот-вот ворвется полиция и всех нас схватят, – мы были на вольном воздухе, под открытым небом, нам светило солнце, вокруг нас была свежая, веселая зелень; и мы не боялись, что нас схватит полиция, – по всем окрестным деревням караулили наши люди и были готовы немедленно отправить к нам верхового с предупреждением о приближающейся опасности. Веселой гурьбой мы отправились после съезда купаться на протекавшую поблизости Десну. Сколько было веселья, криков, песен! Никогда не забуду я этих впечатлений.
В Чернигов я вернулся вместе с Михаилом Биценко, и он в пути много рассказывал мне о своей работе среди крестьянства. Эти рассказы еще больше укрепляли во мне уверенность в том, что наша работа среди крестьянства – большое и полезное общественное дело.
Из Чернигова на небольшом пассажирском пароходе сначала по Десне, а потом по Днепру, я стал спускаться вниз. Петров день (29 июня) уже миновал – всюду кругом шли сенокосы. С парохода часто можно было видеть, как большие группы крестьян и крестьянок косили траву, ворошили сено. Сенокос в русской деревне один из самых живописных и веселых моментов трудовой жизни. Я сидел на верхней палубе и с наслаждением смотрел на эту картину. Воздух был полон аромата скошенной травы.
В Киеве я остановился на два дня – там у меня было свидание с нашими военными работниками: военная организация в Киеве была одна из лучших в партии.
Дальше я опять отправился на пароходе. В Кременчуге я никого из товарищей не нашел – наша партийная организация только что вся была переарестована, и я был рад, что благополучно унес оттуда ноги. Зато в Екатеринославе нашел всех, кого мне было надо, но там работа шла главным образом среди рабочих. А это было мне уже не так интересно. Самый город – после живописных украинских городов, утопающих в зелени, – показался мне скучным: жарко, пыльно, нигде даже тени не найдешь.
Это было 5 или 6 июля. На очереди у меня был Харьков. Большой университетский город, напоминающий немного Киев, но без его красоты. С удивлением и радостью прочитал на стенах афиши, что 10 июля в городском театре «известный лектор Бунаков» прочитает публичный доклад об «аграрном вопросе». Илья в Харькове!
Какая неожиданность и какая радость! Удивительного ничего не было в том, что Бунаков-Фондаминский, живший под чужим именем и «разыскиваемый» Департаментом полиции, читал публичную лекцию в Городском театре – время тогда было необыкновенное, полное противоречий.
В Государственной думе раздавались революционные речи, в стране печатались и распространялись революционные и полуреволюционные книги и брошюры, в легальных газетах можно было прочитать самые резкие нападки и самую язвительную критику действий правительства, а одновременно со всем этим правительство искало, арестовывало, судило и ссылало революционеров.
Границы между дозволенным и недозволенным, легальным и нелегальным спутались и стерлись, и администрация часто сама не знала, что было можно и чего было нельзя, не знала, как вести себя. Революционеры этим пользовались и старались отвоевать явочным порядком как можно больше, часто не зная, чем эти попытки могут завершиться. В Городском театре был назначен публичный доклад социалиста-революционера Бунакова, но он сам не знал, чем это могло кончиться: может быть, он, при общих аплодисментах, прочитает свой доклад с самой резкой критикой правительственной деятельности, а может быть, посреди его доклада в театр ворвется полиция, силой разгонит публику и арестует его…
Илью я нашел без труда – он остановился в одной из харьковских гостиниц. Остановился и я в ней. Он рассказал мне о жизни в Петербурге во время работы Государственной думы, о самой Государственной думе, о своей поездке на Волгу с докладами – он побывал в Казани, Самаре, Саратове, теперь приехал в Харьков, думает затем проехать в другие города Украины – Киев, Екатеринослав, Полтаву, Чернигов…
Амалия все еще находится за границей, около Михаила Рафаиловича Гоца, которого теперь готовят к операции. Берлинские врачи хотят рискнуть…
Это было 8 июля вечером, доклад Фондаминского был назначен через день. Но утром 9 июля во всех газетах было напечатано сообщение по телеграфу из Петербурга, что правительством издан приказ о роспуске Государственной думы. Это разом меняло всю политическую обстановку в стране. Мы были уверены, что за роспуском Государственной думы, сумевшей за два месяца своего существования завоевать в стране большие симпатии, последуют большие волнения. Мы все думали, что разгон Думы может даже повлечь за собой революцию во всей стране. И так думали не только революционеры – позднее В.А. Маклаков рассказывал, что этот роспуск Думы называл «авантюрой» не кто другой, как Трепов!
В тот же день прямым поездом Фондаминский и я выехали из Харькова в Петербург. Теперь не время докладов – теперь надо действовать, надо быть всем вместе, в центре, чтобы принять ответственные решения, приступить к действиям.
В Петербурге, в Центральном комитете нашей партии, были такие же настроения. Их разделяли даже либералы.
Партия конституционалистов-демократов, являвшаяся в Государственной думе самой большой и самой организованной, тоже готовилась к революции. Они выехали из Петербурга в Финляндию, сначала пробовали там возобновить заседания Государственной думы, но ограничились принятием воззвания, которое потом получило название Выборгского воззвания, так как собрание их состоялось в Выборге. В своем воззвании они призывали все население России к отказу от платежа налогов и от военной службы. Наш Центральный комитет сейчас тоже находился в Финляндии (в Териоки), куда Фондаминский и я выехали немедленно по прибытии в Петербург.
И там были приняты очень важные решения. На роспуск Государственной думы необходимо ответить организованным восстанием, где только возможно, и прежде всего в самых чувствительных пунктах государства – в военных крепостях и гарнизонах, в армии и флоте, которые, по нашему представлению, были уже достаточно в революционном отношении подготовлены. Для этого в отдельные крупные пункты должны быть брошены наши лучшие силы, наши лучшие ораторы, агитаторы и организаторы. Такими пунктами были намечены – Кронштадт, Ревель[51] (где стояла военная эскадра), Свеаборг, Киев, Севастополь. В Свеаборг были отправлены Чернов, Азеф (!), в Кронштадт – член Государственной думы Онипко (социалист-революционер), в Ревель – Фондаминский-Бунаков…
17 июля вспыхнуло восстание в Свеаборге – оно было неудачно и немедленно было подавлено. 19–20 июля восстание вспыхнуло в Кронштадте – оно было тоже подавлено, и позднее за участие в нем были расстреляны 36 человек, главным образом матросов. В Ревеле сначала восстание было удачным – 20 июля броненосец „Память Азова“ был захвачен восставшими, но затем и там восстание было подавлено… 21 июля в газетах была помещена телеграмма из Ревеля, извещавшая о том, что «правительству удалось справиться с движением, „Память Азова“ снова оказалась в руках правительства, в числе арестованных на броненосце – Бунаков-Фондаминский, участвовавший в восстании…»
Когда я прочитал в петербургских газетах эту телеграмму, я заявил Центральному комитету, что еду в Ревель, – быть может, как-нибудь удастся спасти Илью. Меня не отговаривали.
11В Ревеле
Без особенного труда я установил, что произошло в Ревеле. Когда 17 июля началось восстание в Свеаборге, а затем и в Кронштадте, волнения во флоте, как по пороховой нитке, передались и в Ревель, где тогда стояла эскадра. Начались волнения на броненосце «Память Азова».
В них приняли участие существовавшие в Ревеле революционные организации. «Память Азова» был захвачен восставшими матросами – несколько офицеров были убиты, остальные выброшены в море, но спаслись. Одним из руководителей восстания был некто Оскар, член ревельской социал-демократической организации. Илья (Бунаков-Фондаминский) приехал в Ревель, когда «Память Азова» был уже в руках восставших матросов и революционеров.
Он отправился на шлюпке на восставший броненосец. Но он не знал, что как раз в это время на броненосце положение резко изменилось (броненосец стоял в некотором отдалении от берега, и на берегу не сразу могли узнать о том, что делается на борту броненосца): верные правительству матросы – так называемые кондуктора, то есть унтер-офицеры, – взяли верх и снова овладели броненосцем. Восставшие во главе с Оскаром были арестованы и посажены в трюм. На шлюпке Илья этого еще не знал и поэтому был чрезвычайно изумлен, когда на палубе его и приехавших с ним двух членов ревельской организации социалистов-революционеров (рабочих ревельского порта) схватили и тут же связали, как участников мятежа.