То был 1907 год, значит, среди пересыльных было много людей, захваченных бурными событиями 1904, 1905 и 1906 годов. Были партийные революционеры, как я, были рабочие, участники крестьянского движения – среди них как сознательные революционеры, так и простые «аграрники», отбиравшие земли у помещиков и сжигавшие их поместья, солдаты и матросы (Балтийского и Черноморского флота), участники военных восстаний. Немало было также и просто так называемых экспроприаторов, свидетельствовавших уже о вырождении революционного движения; так назывались люди, которые часто под видом «революционных экспроприаций» отбирали деньги в винных казенных лавках, в банках и лавках – в свою собственную пользу.
Среди них были просто налетчики, грабители, рядившиеся в революционные одежды. Некоторые из них называли себя «анархистами-коммунистами» (им в тюрьме дали прозвище – акакии, то есть а.-к.). Почему-то это были люди по большей части с Юга, главным образом из Одессы. Там прославился в то время своими революционно-разбойными подвигами один анархист, называвший себя Черным Вороном, поэтому этих маленьких экспроприаторов дразнили «черными галками».
В пути все мы были в полной и бесконтрольной власти конвойной команды, в которой царила суровая дисциплина. Конвойных за побег арестантов приговаривали к каторге. Обычно принимавший партию начальник конвоя объявлял арестантам: «Один шаг от конвоя в сторону – штык, два шага – пуля».
Путешествие по этапу – одно из самых мучительных наказаний. Я считаю его даже страшнее каторги того времени, но вместе с тем – для познания жизни, для изучения людей и знакомства с богатством и пестротой человеческой жизни, нахождение в пересыльной тюрьме и на этапе ни с чем несравнимо.
От Петербурга до Иркутска или, вернее, до Александровской пересыльной тюрьмы, которая находилась в 60 верстах от Иркутска и куда всех ссылаемых в Сибирь направляли, можно доехать по железной дороге в одну неделю (5000 верст), но мы ехали целый месяц.
Дорога наша шла через Вологду, Вятку, Екатеринбург, Красноярск, и нас почему-то неделю держали в Вятской тюрьме и неделю в Красноярской. Везли нас в специальных арестантских вагонах, на окнах которых были железные решетки, а входы крепко запирались двумя железными дверями. Нас то и дело обгоняли другие поезда, даже товарные, и мы иногда по несколько дней почему-то стояли на станциях на запасных путях. На станциях наши арестантские вагоны вызывали всеобщее внимание, около них останавливалась публика. Чем ближе к Уралу и Сибири, тем чаще встречались поезда с крестьянами-переселенцами, ехавшими из России на новые земли.
Арестанты иронически называли их «самоходами». Еще бы: их, арестантов, силой и под конвоем ссылают в Сибирь, а эти чудаки – «самоходы» – сами добровольно в Сибирь едут!.. Между этими переселенцами и арестантами скоро устанавливалась связь. Обычно разговор начинался с расспросов: «Есть ли из такой-то губернии?» Почти всегда земляки находились – и начиналась дружеская беседа с расспросами, кто из какого уезда, какой волости, какой деревни… Относились к нам добродушно, с интересом. Некоторые из наших товарищей, политические, незаметно переводили разговор на политическую тему (от вопросов о земле так легко перейти к политике!) – и, как ни покажется это странным, иногда из окон арестантских вагонов часами лилась страстная революционная пропаганда, которую внимательно слушали крестьяне-переселенцы. Конвойная команда редко вмешивалась. И удивительно, что так продолжалось все время нашего пути – не только по России, но и по Сибири. Это была настоящая революция на колесах!
Что же касается нашей конвойной команды, то сначала каждая команда обращалась с арестантами очень строго и нас заставляли сидеть в вагоне каждого на своем месте, но постепенно становилось свободнее – мы могли переходить с места на место, вместе пить чай и закусывать и даже петь революционные песни (но не на остановках). Конвойные даже сами с интересом пускались в разговоры с нами – ведь это были те же русские крестьяне, вынужденные отбывать обязательную военную службу.
Известно, как в русском народе относились к арестантам, в особенности к каторжанам, – их называли не иначе как «несчастненькими». Ведь «от сумы и от тюрьмы не зарекайся», говорит русская пословица, в тюрьму может попасть каждый. Отсюда сочувствие к арестантам, которое выражается в том, что через конвой прохожие передают арестантам хлеб, подают медные деньги. Это старая русская традиция, старый русский обычай, который не решались нарушать и конвойные.
Помню, как мы приехали в Вятку. Было холодное утро. Таявший снег образовал на улицах невероятную грязь. С нашими мешками на плечах мы должны были под конвоем от товарной железнодорожной станции пройти через весь город расстояние в несколько верст. Это было трудно. Ноги расползались в грязи, доходившей до щиколотки, спина ныла от тяжести, конвойные все время на нас кричали, осыпая самыми грубыми ругательствами, – очевидно, для того, чтобы влить в нас энергию.
Впереди, как всегда в таких случаях, шли каторжане, гремя цепями. Я шел тоже в первом ряду – по опыту я уже знал, что в первом ряду идти всего удобнее. Партия наша, вероятно, представляла тяжелое, а может быть, и страшное зрелище – грязные, оборванные люди, обросшие бородами, в арестантских халатах, в тяжелых кандалах. По бокам и впереди партии шли вооруженные винтовками и с обнаженными саблями конвойные в черных шинелях. Прохожие останавливались и провожали нас сочувственными взглядами. Я был единственным впереди, среди арестантских халатов, человеком в своем собственном черном штатском пальто, в шляпе, в очках – и чувствовал, что привлекаю к себе внимание. И мне нисколько не было стыдно – наоборот, я чувствовал себя как на революционной демонстрации и шел с высоко поднятой головой. Какая-то старушка отделилась от тротуара, вышла на мостовую в грязь, дрожащей рукой протянула мне медную копейку и, с умилением глядя на меня, сказала: «Вот, возьми, Христа ради, милый человек!» – и при этом перекрестилась. Я с глубоким чувством взял эту копейку и потом хранил ее при себе, как святыню, в течение нескольких лет. Где-то потом она затерялась, о чем я до сих пор жалею.
В Александровскую пересыльную тюрьму наша партия прибыла в мае. Нашу партию выгрузили, не доезжая до Иркутска, на станции Тельма, где оказалась этапная тюрьма. Там мы переночевали, а затем в один переход дошли до места назначения, до Александровской пересыльной тюрьмы. Стояла хорошая весенняя погода, и дорогу эту мы сделали легко.
Как и все другие сибирские тюрьмы, Александровская пересыльная была со всех сторон окружена «палями». Так назывались глубоко врытые стойком в землю высокие бревна, скрепленные сверху деревянными планками и наверху заостренные, – получалась таким образом высокая неприступная стена. Это и называлось «паль». «Пали» характерны были не только для сибирских тюрем, но и вообще для всех первых построек, которые воздвигали казаки при завоевании Сибири, – это были своего рода маленькие крепости, которые так и назывались «крепостцы» или «острожки», укрепленные военные пункты, которые казаки воздвигали против враждебных сибирских племен, среди которых они продвигались вперед – на восток и на север. Вероятно, такие же «пали», или заборы, воздвигали при продвижении на Запад и американцы в начале и середине XVIII столетия, постепенно отвоевывая землю у индейцев – так называемые блокгаузы. Эти деревянные «пали» придавали сибирским тюрьмам очень характерный вид.
В нашей партии было около десятка политических, и нас поместили в барак, где мы уже застали других политических ссыльных, ждавших очередной отправки в Якутскую область. Теперь нас тут скопилось около 50 человек, но мы должны были ждать новых ссыльных, пока всех ссыльных, предназначенных к отправке в Якутскую область – политических и уголовных, – накопится человек 200–300. Когда это произойдет, мы не знали – быть может, нам придется выжидать отправки месяц, быть может, два.
Собравшаяся в этом бараке компания была очень пестра. Здесь были люди с разных концов России – с Юга, с Запада, из Центральной России, с Волги и из Сибири: рабочие, конторщики, приказчики, крестьяне, студенты. По большей части все молодежь в возрасте от 18 до 25 лет, я среди них был одним из старших: мне было уже 26 лет. Всего больше было «акакиев», то есть анархистов-коммунистов, с Юга России – народ довольно-таки неприятный: люди без всяких устоев и твердых убеждений, накипь революции, ее вырождение – по большей части они шли в ссылку за участие в разного рода частных экспроприациях.
Они называли себя политическими, но вернее их следовало бы назвать уголовными. У некоторых в головах была совершенная каша. Помню среди них одного из наиболее крупных анархистов-коммунистов. Это был некий Певзнер-Каменей из Одессы – мы его звали Черная Галка. Это был человек лет 23 от роду, небольшого роста, плотный и крепкий. У него был всегда сумрачный вид, и держался он в стороне от других – среди других «акакиев» пользовался большим влиянием. Этот Певзнер-Каменей был отчаянным донжуаном и постоянно переписывался с девицами из соседнего женского арестантского барака. Одет он был всегда аккуратно и даже изящно, и меня удивляло, что даже в тюремной обстановке брюки у него были всегда тщательно выглажены. У него была своя теория и своя «идеология».
Я поинтересовался, в чем она состояла, и не без удивления узнал следующее. Он считал себя анархистом-коммунистом и все отрицал – «законы, совесть, веру». Одним из пунктов его практической программы было… взрывание памятников знаменитым людям. Так он боролся с общепризнанными авторитетами и существующим строем. Другой пункт программы заключался в том, что анархист-коммунист ничего не должен читать, чтобы не подвергнуться ничьему влиянию – все его взгляды должны быть выработаны им самим. Он, разумеется, был сторонником террора, но террора, понимаемого очень своеобразно, – это был так называемый безмотивный террор, то есть бомбы эти господа бросали просто в хорошо одетых людей: так была брошена в Одессе бомба в известном кафе Семадени в публику, сидевшую в этом кафе и мирно пившую лимонад и кофе. Почему? Но эта «теория» и не искала никаких мотивов!